Когда буржуазному пропагандисту ставят задачу во веки веков утвердить идею общественного неравенства, он сразу же вытаскивает из рукава две "вечные" темы: совершенство природы и несовершенство человеческое. Первое — воплощает мудрость и всемогущество творца; второе — образчик его же тупости и недальновидности. Но ради общего дела противоположности прекрасно уживаются друг с другом: делить всех на классы и сословия — совершенно естественно, ибо только так особо одаренные представители грешного человечества могут сдержать низменные наклонности бракованных людишек. Надо лишь предписать недоделанным во всем слушаться пророков божественной природы, подавляя при надобности собственно человеческие позывы. Такова руководящая идея классовой педагогики, в разных вариантах озвученная выдающимися мыслителями всех эпох, от античности до развитого социализма.

Однако человеческое несовершенство всегда готово подложить свинью даже литературно выдающимся и официально признанным наставникам. Из-под живописно нагроможденных глыб разума — нет-нет, да и выглянет неформатная идейка, камня на камне не оставляющая от теоретико-вулканических красот. Некто Иммануил Кант заронил в массовое сознание крамольную склонность относиться к чрезмерно стройным доводам с долей юмора; Гегель подхватил почин — и объявил юмористом Канта, а заодно показал, что природа вообще ничего не представляет сама по себе, и любые ее возвышенности — дело рук человеческих, артефакт, игра в бога. Следующий удар — связан с именем Карла Маркса, который предположил, что и несовершенство человека — дело рук человеческих, и что не дают человеку становиться совершенным как раз те, что взял на себя (узурпировал) отеческую заботу о первородных грешниках, якобы неспособных распорядиться плодами собственного труда и уподобиться небожителям. По Марксу, именно господствующие классы обнаруживают величайшее уродство — но у них на вооружении кривое зеркало, в котором мерзость выглядит мудростью, а свинство — утонченным благородством. Эта барская забава — деньги. Маркс писал о деньгах как "всеобщем извращении индивидуальностей", всеобщей "извращающей силе" [42, 150]; глядя на мир сквозь финансовые очки, человек забывает о всяком совершенстве, а человеческое достоинство тонет в тени знаков денежного достоинства. Человека, выросшего в этом вывернутом наизнанку мире, уже не надо заставлять оставаться несовершенным — это часть его природы, его естественное состояние, способ восприятия и образ действия. Какая к лешему свобода? наш идеал — воплощенная ограниченность!

И тут объявляют второй акт того же балета: редкие проблески человечности, просвечивающие сквозь миазмы классового сознания, носитель буржуазной культуры пытается привести к въевшимся в душу стереотипам — и вытаскивает из разумности лишь то, что напоминает столь дорогую его сердцу первобытность. Не то, чтобы проходит мимо, пожимая плечами, — но и активно перетолковывает мудрые слова на идиотский манер, причесывает будущее под прошлое. Разум отрицает дикость — на первых порах представляя разумное содержание в еще диких формах. Отрицание отрицания — возврат к дикости, когда от разума остается лишь оболочка, а внутри сплошное убожество. Маразм.

Подлость классовой истории духа в том, что сколь угодно идейного писателя обезличенный буржуазный читатель обязательно постарается понять совершенно извращенным образом, следуя указаниям рынка. Если в собрании сочинений засветилась лишь одна кривая идея — будьте уверены: читатель выхватит из целого именно ее, и представит автора рупором этой, быть может, не самой характерной для него мысли. Тем более искорежат наследие писателя, у которого светлые мысли рассеяны по болотам — да еще высказаны коряво и двусмысленно.

Первым делом, конечно, досталось Марксу: его сразу же начали толковать на буржуйский лад все кому не лень, включая близких друзей (Энгельс, Ленин) — и даже самого Маркса. Потом, как водится, стали извращать толкователей — и так далее по экспоненте. Не по злобе, без особой корысти, — а совершенно естественным образом, следуя законам неразумного (классового) общества.

Конечно, если человек честно пытается разобраться в сути вопроса, и все же ошибается, — это не случайно: значит, общество пока не готово откликнуться на зов будущего, и предстоит долго рыхлить и удобрять почву для подлинно культурного посева. Сослаться на такую неудачу — очень удобно тому, кто жаждет утвердиться в собственной низости: дескать, все вокруг такие — стало быть, и мне не грех, и заморачиваться духовностью выше среднего никакого резона. Кривая душа в любом зеркале выглядит криво — а виноваты, как водится. зеркала...

Но мы читаем для другого: нам важно вытащить на свет хотя бы крохотные искорки будущего, приметы выветривания цивилизации и перехода к бесклассовому, свободному сознанию. Если удается выйти на чистый звук — полный восторг; если музыка лишь угадывается сквозь шумы — радуемся, что удалось угадать; когда же ничего толком не разобрать — плюс хотя бы в том, что отрицательный пример не даст пойти по дурной дорожке, позволяет освободить стройплощадку от части мусора — и есть шанс, что аленький цветочек таки прорастет.

По большому счету, одна книжка не хуже другой. Из прошлого опыта, есть какие-то предпочтения. В остальном — что попалось на глаза в условиях книжного дефицита и рыночных запретов. В каждой предметной области — набор громких имен, типовые формулы; мелкая рыбешка подбирает ссылки по теме, плодит обзоры и рефераты. Первоисточники не всегда доступны — но чем известней автор, тем больше шансов, что его освободят от коммерции благородные пираты. Педагогика обилием ярких светил не избалована, а изучать теорию и практику советского периода — пальцев одной руки даже много. Каждому пальчику — свое место; здесь обратимся к послевоенному авторитету, официально причисленному к лику выдающихся: Василий Александрович Сухомлинский.

Что и говорить — человек заслуженный... Конечно, среди учителей долгий стаж — явление обычное. Но тут еще и тяга к рефлексии — а литературная плодовитость (вкупе с местнической установкой на продвижение нацкадров) финишировала собранием сочинений в пять толстенных томов (не считая хрестоматий). Ну, равняться мы ни на кого не собираемся — много разговаривать не приучены. Прочесть такую от кипу корки до корки — тоже несерьезно. Однако составить общее впечатление, определиться с плюсами и минусами, — можно и по диагонали, с задержкой на особо пикантных местах. Выводы — по возможности компактно, чтобы не отвлекаться от прочих, не менее насущных тем.

Первым делом — взгляд по периметру. Сразу настораживает зашкаливающий индекс цитирования, широчайшая популярность в профессиональной литературе и у популяризаторов. Когда чего-то перебор — это подозрительно. Сразу вспоминаем про избирательность классового читателя — и начинаем принюхиваться к критериям отбора. Тем более, что запускают канонизацию не абы когда, а в конце 1970-х, когда процесс дестабилизации советской власти выходит на финишную стадию, этап подготовки государственного переворота. Еще несколько лет — и конец; но имущество делить начинают заранее: живое тело хищники рвут в клочья, пытаясь ухватить кусок пожирнее. Было бы очень странно, если бы в такое время власть предержащие вдруг решили продвигать идеи возвышенной духовности и коммунистические идеалы. Конечно, на словах пока все приличия в ажуре — и в печать не попадет откровенная антисоветчина; тем важнее, чтобы давно приученная к политическим анекдотам публика не принимала лояльность всерьез, выискивала под глянцем гнилое содержание. Что сам автор про себя думает — никому не интересно; важно, чтобы его творения ни в коем случае не вставали поперек генеральной линии, настраивали обывателя на безропотную покорность воле будущих господ. Другими словами, переход в рабское состояние рабы должны воспринимать как нечто совершенно естественное, как освобождение от необходимости самим устраивать свою жизнь, признание неискоренимого несовершенства — и возможность переложить ответственность на тех, кто уже готов пострадать за ближнего и ее принять, — разумеется, с подобающими материальными компенсациями.

Диссидентство никакие власти не приветствуют. Правые уклонисты чересчур откровенно выбалтывают публике подоплеку происходящего, и если их не приструнить — массы могут возмутиться и раздуть почти остывшие угли классовой ненависти. Но еще хуже — диссиденты слева, которые подогревают протестные настроения самим фактом своего существования, очевидной противоположностью контрреволюционным поползновениям, — будят в людях разум и стремление к свободе. И те, и другие вынуждены действовать за гранью легальной литературы — но материальные возможности окопавшихся по престижным заведениям (или сбежавших за границу) буржуйчиков на порядки превышают объемы доступного честным трудягам не самого интеллигентного происхождения; впрочем, на гребне борьбы с марксизмом настоящего марксиста не спасет никакая родословная: перед глазами печальный пример Э. В. Ильенкова...

Сухомлинский в всех отношениях соответствует возложенной на него идеологической миссии: он достаточно тенденциозен по форме — и абсолютно буржуазен по содержанию; изрядная примесь феодальной патриархальности антисоветчикам на пользу: на этом фоне реставрация капитализма выглядит движением вперед. Замшелая провинциальность большого ученого властям очень удобна: нет претензий на столичные посты (с когортой наследников и учеников); не надо делиться добычей и привилегиями: ублажить ветерана, подыграть самолюбию ничего не стоящим формальным признанием, использовать — и выбросить, когда оскал капитала уже не надо прикрывать коммунистической улыбкой. Про национальную гордость малороссов — и говорить не приходится: будущим самостийцам приятно слыть великой педагогической нацией, наравне с родинами Коменского и Песталоцци. Раз в кои веки не с русского переводят на суржик, а сочиняют непосредственно на одном из своих диалектов. Опять же, воспитанники заранее готовы влезть в американские танки и двинуть грозной лавой на клятых москалей...

Короче — само совершенство. С чем деревенский членкор вполне согласен — без лишней скромности:

И так далее, и тому подобное... Плюс десятки анекдотов о мудрых воспитательных действиях, возрожденных перерожденцах, вылеченных клинических идиотах, и о гениальном директоре, который

Сюда можно добавить и фантастические истории о творческих успехах детишек в растениеводстве, зоотехнике, пчеловодстве, механизации и автоматизации сельского хозяйства:

Остается только удивляться, почему Советский Союз всю дорогу плелся в хвосте у капиталистов, а дефицит всего на свете породил дикие очереди и талонную систему. Возникают серьезные подозрения, что "активность мысли" и "творчество" больше относятся к сочинению победных реляций, нежели к производственной реальности...

Как бы то ни было, сочинения уважаемого автора регулярно переиздаются на разных языках и перекомпилируются в сборники афоризмов. С одного из таких и началось наше знакомство с идеалом гуманистического ученого: Потребность человека в человеке, М. 1981. Первая (эмоциональная) реакция: эти, с позволения сказать, идеи поражают моральной убогостью. Ничего общего с коммунистическим воспитанием, советской гражданственностью, разумом, духовностью, нравственностью, — или хотя бы с элементарной порядочностью. Проповедь патриархальной деревенской общины, охватывающей много поколений, — диктат примитивного жизненного уклада с безусловной властью старших, с культом предков, земли, цветов и природных стихий, с проповедью вечности абсолютов добра и зла, благородства и мерзости, правды и лжи, ответственности и долга, — в форме самодельных притч и вульгарно-морализаторских сказок.

Нас можно упрекнуть в излишней суровости. Но мы-то говорим о конкретных исторических условиях, об особенностях классовой борьбы в СССР и на мировой арене в последней четверти XX века. Для балансирующей на грани развала страны внутренний враг страшнее внешнего: внешняя агрессия пока еще сдерживается экономической мощью, а идеологическая диверсия — сдерживает рост экономики, размывает ее общественный характер, нейтрализует всякую мощь.

При всем благородстве возмущения, было бы непростительно на этом и остановиться. В конце концов, тенденциозные компиляции никого еще не украшали — и мы знаем, например, как великого романтика Ницше его враги навеки скомпрометировали совершенно антиницшеанской посмертной публикацией черновиков под уродским названием Воля к власти. Поэтому разумно было бы обратиться к первоисточнику и высказать наши претензии (или восторги) автору прямо в лицо. Вот этим мы и займемся на следующих страницах — без претензий на полноту, и уж никак не беспристрастно.

Наука и утопия

Изобилие педагогических училищ и вузов наводит на мысль, что кроется за всем этим какая-то наука — и желающие могут у нее чему-то научиться. Само название: Академия педагогических наук — намекает на некую множественность; правда, после развала СССР остатки былой академической роскоши дружно сливают в синкретическую Академию образования... Разумеется, дипломы о высшем образовании об учености ничего не говорят — и нужны они исключительно для изображения серьезности в соответствии с правилами игры. В реальной жизни преподают не по науке, а по программе — которая, собственно, и сводится к изложению правил, позволяющих передвигать фигуры с одного поля рыночной экономики на другое.

С другой стороны — известные имена, с которыми ассоциируются не столько технические детали, сколько (якобы) всеобщие принципы выведения неразумных ребятишек к взрослому свету. Такие обобщения заведомо выходят за рамки науки: всеобщее — хлеб философии, а мудрости невозможно научить — ее надо любить и дарить окружающим. Испокон веков мудрецов считали ненормальными, существами не от мира сего, — при том, что гениальный ученый превосходит коллег лишь в пределах своей науки, и сама идея превосходства подразумевает чисто количественные различия, при качественной однородности. То же самое можно усмотреть и в искусстве — где тоже длинный перечень великих имен. А философов человечеству катастрофически не хватает...

От лирического отступления — к практике. Поскольку мир далеко не идеален, готовых форм для выражения идеалов в нем не найти; приходится либо переосмысливать имеющееся (то есть, усматривать великое в малом) — либо фантазировать, строить идеальные миры. Эти две стороны в разных пропорциях соединяются в каждом философском учении — но в любом случае философия не столько учит, сколько побуждает (но не принуждает!) к действию — хотя бы даже не в русле замыслов философа.

Философские фантазии — на бытовом уровне воспринимаются как сказки, выдумки с намеком. В художественной и научной рефлексии — это абстракции (художественные образы и научные понятия). Попытки идеализировать философию — приводят к возникновению философских систем. Наконец, на синтетическом уровне — всевозможные утопии.

Фундаментальные педагогические проекты (начиная, как минимум, с Конфуция и Аристотеля) опираются на опыт обособленных групп, когда можно сузить, максимально ограничить круг внешних влияний, воспроизвести условия применимости фундаментальных принципов в сугубо экспериментальной чистоте. Поэтому, писатели-утописты всегда помещают свои "едгины" на затерянные в океане острова, в чащу леса, в неприступные горы — или на другие планеты (как у Сирано: империи Луны и Солнца). По той же причине, попытки внедрения идеала в жизнь сводятся в условиях классового общества к созданию относительно изолированных сообществ: от сект и колоний — вплоть до "отдельно взятого" социалистического государства (или даже "социалистического содружества").

Одной из таких педагогических утопий и стала Павлышская средняя школа. В отличие от опытов Оуэна и Макаренко (или от буддистских монастырей), это не колония (фактория), не интернат (коммуна), где все стороны быта вписаны в рамки искусственных границ (и школа — лишь часть системы), — нет, сельский эксперимент Сухомлинского помещает школу в реальном мире, с его собственной жизнью, из которой приходят и куда уходят его ученики, и потому образование подвержено самым разным воздействиям: речь уже не о том, чтобы вырастить идеального человека в идеальном обществе, — требуется выяснить, возможно ли следовать общим принципам социализации в открытых системах, сделать педагогическую идею устойчивой по отношению к внешним возмущениям. Разумеется, в рамках эмпирионатурализма:

Легко видеть, что сама постановка задачи внутренне противоречива: в качестве утопического мира (носителя идейной чистоты) выступает сельская школа, противопоставленная остальному миру (источнику разрушающих влияний); это означает, что на первый план, вместо общественно-культурного единства (как источника духовной цельности, общественного ядра личности) выдвигается борьба "правильного" с "неправильным", совершенной идеи с несовершенной практикой, абстрактного добра с абстрактным злом:

Разумеется, все это "во имя идеала" и "за счастье народа"... Конечно, не забываем и о вынужденном внешнем противостоянии:

Но в итоге эта вынужденная противоречивость, рудимент классового бытия и сознания, обожествлена и сделана самоцелью, видением мира! Как мы увидим чуть позже, идеология Сухомлинского бесконечно далека от коммунистической; тем более трудно ожидать ясности по поводу путей в будущее от его учеников. Зато есть абстрактная готовность к борьбе — с чем и с кем? Людей делают послушными исполнителями чужой воли (которую им положено воспринимать как свою). Пространная апология военных игр — на ту же мельницу:

Будьте героями! Что называть справедливостью — дело десятое, поскольку "любой справедливый взгляд, убеждение можно доказать", если "проявить настойчивость". А вашим вождям — вера в свою силу и право повелевать.

Но вернемся к принципам организации "очень продолжительного педагогического эксперимента". Систематичность, конечно же, в плюс, поскольку теория тесно увязана с практикой. Обратная сторона — увязка практики с теорией: при всей добросовестности ученого, необходимость систематизации неизбежно сдвигает фокус с воспитания на рефлексию, заставляет воспринимать людей как подопытных кроликов. Которые должны вести себя в русле исследовательской тематики. Где-то в другой отрасли — это не принципиально. Но предмет педагогики — живые люди, и не почувствовать инструментального отношения к себе они могут лишь в условиях жесткого идеологического прессинга, промывки мозгов. Заведомая несимметричность методики (безусловный примат экспериментатора) ведет к однонаправленной схеме межличностных отношений: сверху вниз, от воспитателя к воспитуемому.

Довоенные годы знали немало педагогических экспериментов — в том числе экспериментальные классы и школы. Позже это увлечение заклеймили и осудили: не потому, что сводилось все к насаждению буржуазных методов (вместе с вшитой в них белыми нитками буржуазной идеологией) — а просто шло к большой войне, и следовало шить униформу — в том числе духовную. Отличие школы Сухомлинского — в универсальности: не только отработка частных методик и дидактических приемов — но и полная интеграция обучения и воспитания, охват всех сторон внутренней и внешней деятельности, полное погружение в образовательный процесс.

Прекрасная формулировка иерархического подхода к педагогической науке. Однако, в условиях отделения школы от быта это означает, что школа берет на себя руководство внешкольной жизнью, становится высшей инстанцией и предписывает обществу, как ему следует себя строить, чтобы соответствовать педагогической идее! Проекция модной тогда теории о руководящей и направляющей роли партии в обществе развитого социализма. Сравнивая с довоенными и послевоенными доктринами, обнаруживаем все ту же схему двойного отрицания: буржуазно-педагогический демократизм уступает дорогу формальному образованию — а ему на смену идет новый строй, демократический формализм... То есть, мы не против влияния педагогической практики на официально одобренные программы и методики — пока творчество остается в пределах предписанного и не посягает на устои. У старых утопистов школа — часть культуры в целом, и лишь таким способом, через общность истоков, она может стать школой жизни; напротив, излюбленное словечко Сухомлинского — учить жить.

Но что сие может означать на деле? Возможность предписывать и наставлять в классовом мире напрямую увязана с собственностью на средства производства: чем больше капитал — тем убедительнее. Партийная номенклатура прибрала к рукам вся страну — и потому ее слово закон; у сельской школы матчасть не та — и сфера влияния ограничена ближайшей окрестностью, да личными связями. Таким образом, моделью обюрократившегося социализма на селе становится община — микроэкономический комплекс, объединяющий разнородные взаимозависимые производства по территориальному признаку. Можно назвать это (по-французски) коммуной — суть дела не изменится.

Искусственность эксперимента подсказывает искусственные выводы. Создать "правильные" условия, "гармонизировать" отношения школы и окружающей среды (в смысле примата школьных интересов) — тогда все будет по науке. Вместо замкнутой в себе школы (производства институток) — столь же безжизненная изоляция воспитательного комплекса, школы вместе с ее связями (производство общинников). Тем самым научность уверенно стремится к нулю: педагогика натурального хозяйства не переносится на массовое духовное производство — это теория ad hoc, призванная оправдать пережитки средневековья. Но не такова ли вся идеология "научного социализма"?

Хороший метод — работает в любых условиях. Выработать такие методы возможно лишь путем сопоставления разных форм реализации общего принципа — когда приложения науки развиваются вместе с наукой. Можно десятки (и сотни) лет наблюдать одну звезду — но лишь сопоставление данных о миллиардах звезд и галактик позволяет делать выводы в космологических масштабах. Если удается показать, как общую идею возможно реализовать в самых разных экономических условиях — тогда это действительно общая идея, а не абстрактная фантазия. Слова об активной перестройке обстоятельств в другом контексте можно бы понять как намек на суть всякой разумности: перестройка вселенной, окультуривание. Человек не приспосабливается к условиям — он творит их, изменяет природу — и только так изменяет себя. В отношении единичного человека — это и есть образование (обучение и воспитание). Но переделывать надо весь мир — а не создавать культурный кокон; не просто благоприятная среда здесь и сейчас — а технология адаптации любых сред к нуждам человека разумного. Воспитывая человека — мы воспитываем мир.

История знает разные типы общины. Специфика сухомлинской утопии — преобладание духа над экономикой: директор школы играет роль наместника бога на земле, и его "рекомендации" обязательны к исполнению. Это было бы неплохо, в условиях засилья вульгарного экономизма: признать, наконец, духовное производство необходимым дополнением и обратной стороной материального производства — и обеспечить тесное взаимодействие того и другого в ходе культурного строительства... Однако в данном случае — ни слова о партнерах, закулисное перетягивание каната, детская игра в молчанку: сочинения Сухомлинского (насколько нам удалось с ними ознакомиться) ни разу не упоминают ни советской власти (призванной руководить экономикой района и области), ни связи с партийными организациями (политическое руководство). Да, великий педагог был-таки членом райкома и обкома партии — но об этом мы узнаем только из комментариев издателя. Такое начальство — партийным или советским никак не назовешь. Глухо упоминаются "руководители комсомольской и пионерской работы" (формально приравненные к учителям); но их роль в происходящем строго равна нулю: вся полнота власти — в руках педагогического гения и ведомой им учительской дружины. Комсомольская и пионерская организации по Сухомлинскому — только внутри школы, а вовсе не всесоюзные органы. Вам это ничего не напоминает? Тысячу лет назад земли в Европе были поделены между светскими феодалами и попами; между ними все время тлело скрытое соперничество, многолетние тяжбы за лакомый кусок, — но для прикрепленных к земле крестьян разница заключалась лишь в характере эксплуатации: то ли напрямую работать на главу прихода — то ли отстегивать из оставшегося после барщины. Средневековые храмы похожи на феодальные крепости — и бунтовало подневольное население против всех. Аристократические кланы владели и замками, и монастырями; их отпрыски делили меж собой церковные и светские должности, свободно переходя от одних к другим, при полной идентичности строения рыцарской и церковной иерархий. Известнейший пример — кардинал Ришелье, первоначально готовивший себя к военной карьере, — но пришлось перенять приход от недееспособного брата. Рыцарские ордена (вроде тамплиеров) — сами себе церковь. Когда английский король берет управление духовенством на себя — это вполне традиционно, и у большинства подданных не возникло ни малейшего сомнения в его правоте. Напротив, подчинение советов компартии, — пример захвата власти религиозной верхушкой, нечто вроде исламского государства, халифата.

Буржуазная пропаганда любит преподнести общину как образец "прямой демократии", где все вопросы непосредственно решаются "народом" в общих интересах. Рассуждениями такого рода творения Сухомлинского набиты под завязку. Фиговый лист плохо прикрывает срам общественного неравенства, на котором держится общинность (как форма классовой экономики). Приходится оправдываться, списывать очевидные факты — на что бы вы думали? — конечно же на природу, естественные различия, из-за которых одним предписано властвовать — а другим довольствоваться положением "твари дрожащей":

Росчерком пера дух сводят к природе — подчиняют свободу внешним обстоятельствам. Как после этого понимать речи о пересоздании школой "обстановки и обстоятельств"? Лапша на уши? Если школа не дает духовности — это плохая школа. Если педагогика не может указать, что в экономике и обществе надо изменить ради обеспечения равного доступа к культурному достоянию всем без исключения — это не наука, а гнусное шарлатанство. Зачем тогда все ваши наставления? — природа (и капитал родителей) заранее решают все за всех. Предприимчивый по природе — выживет. А которые не выбились в люди — сами дураки:

Тройная подлость: все богатство человеческой личности сводится к уму; умственные способности — заложены в каждого от рождения; каждому "суждено" занять в обществе место в соответствии с внешним обликом и физиологией. Люди "от природы" обречены на экономическое и общественное неравенство — классовый оскал без маски! Образование сводится к тому, чтобы вбить в головы "понимание этого неравенства" и примирить бедолагу с его долей:

То есть, радуйтесь тому, что есть — и не замахивайтесь на большее. Слушайтесь старших товарищей — они вам соболезнуют. Не вздумайте разрушать классовую гармонию — требовать человеческого отношения к каждому, независимо от природы и породы.

Можно ли на таком фундаменте строить человеческую, разумную педагогику?

Человек — не природное существо. Его труд и общение с другими людьми — не от природы, а от общества. Общественное неравенство — порождение классового общества, и никакая природа не может на это повлиять. Если у человека чего-то нет — разумное общество обязано позаботиться о компенсации всяческих дефицитов расширенными возможностями неорганического тела — включая координацию усилий многих людей. Люди разные — но каждый способен на все.

Община Сухомлинского — наследие раннего средневековья, полное подчинение приписанного к ней населения воле духовенства (в лице назначенного высшим церковным руководством епископа). Да, приход очень мал; зато внутри — своя рука владыка! Добившись особого, академического статуса, Сухомлинский выводит свое царство из-под влияния любых властей, становится помещиком-самодуром. Читая пространные отчеты о барских благодеяниях подданным, вспоминаем, что многие европейские и русские феодалы искренне считали себя радетелями за мелких людишек (по Сухомлинскому — "маленький человек"), и подданные тоже в это верили, и не спешили уйти от барина после отмены крепостного права (а в Германии даже бунтовали против отмены). Община многим удобна — она снимает бремя индивидуальной ответственности, заменяет ее верой и традицией. Но будущего у общины нет: капитализм перекраивает любые общности под запросы рынка — и легко разрушает родовые или местнические связи, когда того требуют финансовые интересы. Выпускники школы (семинарии) Сухомлинского прекрасно вписываются в пейзаж полуфеодальной экономики (а другой в СССР и не было). Узость взглядов, экономическая и политическая слепота, не позволяет общинникам (обывателям) заметить скрытый за коммунистической фразеологией дележ собственности. Реставрация капитализма застает их врасплох — но кажется общественным прогрессом, утверждением личной свободы. Кому-то нравится — остальные утешают себя тем, что и при капитализме возможно местное самоуправление, потихоньку перерастающее в самоуправство... А заменить в учебной программе коммунистические идеалы "общечеловеческими ценностями" — дело нехитрое. Ценности — это от рынка; общечеловеческое — значит не человеческое, дикое. Разумное существо пытается устроить жизнь разумно — хотя бы в границах выдуманной общности. Капитализм против утопий. Зачем этот сизифов труд? — пусть кем-то собранные камни весело катятся вниз.

Что есть и чего нет

Прежде чем скатиться к злопыхательству, хотелось бы все же вытащить из кучи дерьма несколько драгоценных камешков. Всякая дикость в человеческом обществе — не просто так, она в неразумных условиях становится единственно возможной формой разумности. Конечно, религиозная литература давит гипертрофированной убогостью малейшее желание прокачивать через себя тысячи тонн словесных помоев ради недоистребленного намека. Но взялся за гуж — не говори, что не дюж. Надо пробовать. Тем более, что идейных концентратов в пределах доступа нынче не сыскать.

Мы вовсе не утверждаем, что усмотренные в Сухомлинском блестки разума в нем действительно присутствуют. Важно только, что их там таки возможно усмотреть: объективная необходимость общественного прогресса вмешалась в авторский замысел и привела творения к форме, обнаруживающей совсем не феодально-общинные настроения. Мы можем заметить эти идеологические утечки лишь в силу знакомства с другими авторами, и после изрядной порции самогонной рефлексии. Соответственно, придется делать поправку на нашу собственную ограниченность. Но если есть действенное желание — почему бы не выдать желаемое за действительное? Когда нет сказки — откуда возьмется быль?

Прежде всего — уже отмеченная "агрессивность" школы, попытка активно влиять на окружающую среду, а не просто приспосабливаться к ней. Педагогическая команда "учит жить" не только школьников, но и родителей, и соседских производственников. Да, всех прогибают под абстрактные идеи с нехорошим душком — но сама постановка вопроса вполне могла бы стать прототипом будущего, разумного образования, которое никоим образом не для пассивного усвоения культурных достижений, а для рефлексии по поводу достигнутого — и внедрения находок в быт. Образование обнаруживает порядок — и устанавливает порядок. Иначе зачем что-либо обнаруживать? Разумеется, такая школа должна иметь солидный общественный статус, на равных с другими производствами; при капитализме это вырождается в право командовать партнерами, вторгаться в их внутренние дела, предписывать образ жизни в соответствии с образом мысли. Все религии таковы — и захват духовенством (или партией) политической власти устанавливает (хотя бы локальную) диктатуру. С точки зрения абстрактной свободы — это ужасно; однако если в уродливо-классовой форме брезжит заря будущей настоящей свободы, нам и это сгодится — поскольку ничего лучшего в цивилизации все равно не сыскать.

Идея о том, что социализация направлена не на переделку человека, а не переустройство мира, — это революционно. Сравните с обычной практикой психотерапии: неуютно чувствующего себя в дикой среде пациента заранее считают ненормальным — и пытаются примирить с действительностью, успокоить, "скорректировать" его внутренний мир, используя хитроумные методики внушения (а потом и самовнушения). От медикаментозного натиска традиционной психиатрии это ничем не отличается. Но если по жизни все будет как было — остаются лишь две (по-буржуйски противопоставленных друг другу) возможности: либо стать тупым идиотом и радоваться самой возможности радоваться, безотносительно к уместности оптимизма, — либо отгородить свое от чужого, выстроить психологическую защиту, искусственный невроз, плавно перетекающий в шизофрению. Обе крайности мы повсеместно наблюдаем в советской (а тем более в несоветской) педагогике. Вывод ясен: лечить надо не больного человека, а больное общество. Именно этим занимаются педагоги-утописты — но идея Сухомлинского богаче: не замыкаться в "правильно" устроенном мирке — а подталкивать большой и неправильный внешний мир в нужном направлении, мало-помалу расширяя сферу влияния. Собственно, этим и следовало бы заняться большевикам после прихода к власти — но у них не нашлось на то ни сил, ни желания... Проповедь мировой революции осудили как левацкий уклон — и поделом! — но вместе с ним похоронили и разумное зерно: невозможно внутреннее единство за железным занавесом — пламя революции в наглухо закрытом отсеке потухнет, сожрав последний кислород. Как перейти от оборонительной позиции к активному продвижению передовых идей — думать надо. В частности, поучиться и в школе Сухомлинского.

Тут мы подходим к другой фундаментальной идее, сближающей Сухомлинского с Марксом — и начисто разводящей с марксизмом. Материальное производство — это замечательно, и его надо переводить на бесклассовые рельсы, избавлять от рыночной грязи и ставить на службу конкретным потребностям его участников. Но этого мало. Изменение способа материального производства требует сознательного изменения субъекта деятельности — духовного производства как другой стороны экономики. Одно теснейшим образом связано с другим, одно невозможно без другого. Руки без головы столь же напрасны, как и голова без рук. Человек тем и отличается от прочих существ, что умеет делать бестелесные идеи материальной движущей силой, способной изменить облик не только нашей планеты, но и вселенной целиком. Однако официальный (да и диссидентский) марксизм совершенно не в курсе движений духа — и брезгливо отодвигает духовность в сторону: дескать, это нечто вторичное, зависимое от экономики, что само собой образуется, как только мы наладим производство вещей — серьезному политику с этим связываться незачем... Но одно исключение сделать таки пришлось: политика — отнюдь не материальное производство, и говорить о руководящей роли партии без признания относительной самостоятельности надстройки и ее влияния на экономику решительно невозможно; поэтому коммунисты правдой и неправдой расправлялись с вульгарным экономизмом, осуждающим борьбу партий как явление совершенно буржуазное и призывающим заменить политическое руководство экономическим. На это большевики пойти никак не могли; но как установить идеологическую монополию, если признать столь же активную роль всех без исключения устремлений духа? Пришлось скатиться в эклектику, превратить исторический материализм в монструозный гибрид: общественное бытие определяет индивидуальное сознание у всех, кроме высшего партийного звена, которое вправе менять направленность экономики, руководствуясь невесть откуда звучащим внутренним голосом (озвучивающим лишь экономические претензии привилегированных слоев). Пробились куда положено? — тогда назначайте своих цензоров; у рядовых — извольте выводить духовность из экономики, мудро организованной для вас очень высоко поставленными товарищами. Никакой внешкольной самодеятельности: учиться, учиться, и учиться! Таким образом понятая энергия духа (почти по Эйнштейну) обладает массой — и потому естественнейшим образом течет сверху вниз...

В отличие от своих "последователей", Маркс исходит из права и обязанности каждого разумного существа следовать голосу разума, действовать сообразно обстоятельствам — но в качестве полномочного представителя разума как такового, осознанно преследуя сознательно поставленную цель, вовсе не вытекающую из порядка вещей; более того, именно несоответствие наличного бытия разумной идее и порождает намерение что-то изменить — иначе не было бы никаких целей. Природе совершенно безразлично, как что движется; деятельность производит нечто, в природе невозможное; когда человек сознательно стремится к невозможному — и преодолевает невозможность, — он становится субъектом как таковым, созидательным духом.

Как может нечто изначально неприродное (выделяющее человека из природы) быть выведено из внешних обстоятельств, сделано их естественным продолжением? Дух не существует помимо своих воплощений — но не сводится к ним. Более того, в деятельности человека вещи постепенно пропитываются духом — и нужен человек миру как раз для того, чтобы одухотворить мир! Другого способа нет.

Всякая деятельность осознанна; однако духовная деятельность возвышает сознание человека до самосознания — а разум (как указывал Гегель) есть единство сознания и самосознания. Это единство возникает лишь в единстве материального и духовного производства — в практике. Соответственно всякий труд есть единство материальной и духовной сторон, работы и творчества. Оторвите одно от другого — и нет труда, а есть рыночное рабство (независимо от места в классовой иерархии).

Через все творения Сухомлинского красной нитью (в отличие от прочих, белогвардейских) проходит мысль: школа призвана прежде всего развивать дух человека — и тем самым делать его способным к любой деятельности; а такая универсальность, собственно, и есть определение разума. Внешнее (в том числе экономическое) проявление универсальной духовности есть свобода.

Конечно, в классовой среде всеобщее разделение труда отделяет образование от прочих производственных отраслей, выделяет в особую рыночную нишу. Поэтому трудно ожидать, чтобы профессиональный педагог в полной мере осознал все следствия из этого принципа; одно из важнейших — историческая необходимость исчезновения школы как таковой, вместе с устранением противоположности материального и духовного производства. Но мы можем смело процитировать:

Не будем придираться к абстрактно-морализаторской фразеологии; по большому счету — это по-нашенски! И совершенно замечательно:

Вот такого решительного протеста против животности не хватает всем марксистам — включая Маркса.

Важно, что духовная деятельность и обусловлена материальным производством — и, в свою очередь, обуславливает его. Человек преобразует мир так, чтобы сделать все его стороны доступными всем без исключения, независимо от природы.

Непоследовательность Сухомлинского в том же, что и у всех остальных: допущение о существовании задатков "от природы" — уступка вульгарному биологизаторству, отождествляющему разумное существо с единичным органическим телом. Тела ограниченны — человек безграничен. Как это возможно? За счет развития неорганического тела, сознательной реорганизации природы и общества таким образом, чтобы снабдить каждого набором искусственных органов — инструментов, позволяющих преобразовывать мир наравне со всеми. Например, если у меня нет рук — я, вроде бы, не могу играть на скрипке... Но это классовое, неразумное решение. В подлинно человеческом обществе нашли бы способ: например, манипуляторы, управляемые биотоками, — или виртуальная скрипка, точная компьютерная модель, — или еще что-нибудь. У нас есть примеры безногих летчиков и парализованных физиков; в конце концов, даже зубной протез — это уже выход за рамки животности (не говоря уже об электронных чувствах, прецизионных манипуляторах, экзоскелетах, автоматизированных производствах и интеллектуальных космических аппаратах). Избавьте все это от власти денег, сделайте нормой бесклассовой экономики. Сделайте технологии столь же разнообразными, как использующие их организмы. Когда Сухомлинский рассказывает о специальных орудиях труда, удобных для младших школьников, — это принцип экономики будущего, не допускающей разделения труда: если кому-то что-то не по силам — значит, мир недостаточно окультурен, и надо приложить все силы к устранению обнаруженных ограничений.

В самую точку! Буржуазная педагогика кивает на неподсильность обычных производственных операций детям — и неготовность детей участвовать во "взрослом" производстве. Но дело-то не в том, что дети "не могут", — а в том, что никто не озаботился приспособить к их возможностям орудия труда; точно так же, "не готовы" дети к труду лишь потому, что взрослые не заинтересованы в том, чтобы их готовить. Сухомлинский предельно точен, увязывая воспитание с подготовкой материальной базы для детского труда. Заметим, что в эпоху раннего, "дикого" капитализма вполне "взрослый" труд детей использовали совершенно бессовестным образом, оплачивая его по заниженным, "детским" расценкам. Десятилетия классовой борьбы заставили власти ограничить это варварство — а затраты на охрану здоровья детей делают их эксплуатацию нерентабельной. Тем не менее, лазейки для любителей поездить на детской шее до сих пор существуют (например, в виде семейного рабства).

Однако отделение всего от всего — принцип капиталистической экономики, разделение труда. Дело не в том, чтобы запретить детям какие-то деятельности — а в том, чтобы способ производства открывал равные возможности для всех, устраняя дискриминацию по любым признакам — в том числе по возрасту. Нет ничего глупее разговоров о недопустимости вовлечения детей во вредные производства: а что, взрослым вредить можно? Если вредно — измените ваши технологии, сделайте их безопасными. Каждое дело можно делать тысячами разных способов — и разумный человек сумеет подобрать индивидуально приемлемые. И не надо про то, что гибкое производство дороже! — какое значение имеют деньги, когда речь о свободном труде свободных людей? Правильная постановка вопроса у Сухомлинского:

Возможно, большей частью он выдает желаемое за действительное; теневые стороны рыночного взаимодействия школы и производства Н. К. Крупская отмечала еще в начале века. Тем не менее, есть ясное указание и на принцип некоммерческого труда: трудимся мы не ради производственных показателей самих по себе, а для удовлетворения конкретных потребностей конкретных людей. Например:

Это изначально нетоварное производство, зародыш бесклассовой экономики будущего.

Слишком узкое понимание труда у Сухомлинского (все сводится к материальному производству, да еще с апологией необходимости "грязной" работы) не дает ему заметить, что духовный труд требует точно такой же универсализации средств производства и грамотной ориентации потенциальных творцов. В частности, это относится и к образованию — к обучению и воспитанию. Рынок надо изгонять из школы — в первую очередь устраняя практику единых образовательных программ и количественных оценок "зрелости". С другой стороны, труд в искусстве, в науке, в философии, — не менее почетен, чем труд хлебороба или сталевара, механизатора или строителя. Нельзя забывать и об организации производства, и о сфере услуг. Люди разные — зачем загонять всех палкой в сельское хозяйство, или на конвейер? Разумно каждому подбирать индивидуальную схему социализации. Конечно, дело не в том, чтобы потворствовать изобилующим в классовом обществе любителям "откосить", используя сословные привилегии или родственные связи. Гениальному скрипачу полезно уметь при случае починить трактор или компьютер, заменить аварийную сантехнику или посадить самолет. Но первая задача общества — не допустить, чтобы такая занятость мешала призванию, ограничивала возможности для творчества. С другой стороны, трактористу или сантехнику — надо предоставить шанс проявить музыкальные или поэтические таланты, заняться биохимией или квантовой теорией поля, — не на попсовом уровне, а на полном серьезе, грамотно и вдохновенно. А не кивать на невозможность освоить все в границах жизни! — измените технологии, чтобы сделать это возможным, — или дайте несколько жизней. Кто мешает тебе выдумать порох непромокаемый?

Даже сказки не сразу сказываются — тем более требует усилий и времени перестройка производства. Встать в позу и ждать режима полного благоприятствования — не по-человечески. Это животное впадает в ступор, когда всюду клин. У человека — универсальность, способность вместо одного заняться другим, не менее интересным; а там, глядишь, и прежние задумки выльются в практические шаги. Мы разумно относимся к собственным возможностям: в каждом конкретном действии нам доступен не мир целиком, а лишь его небольшая часть; это ни в коей мере не означает, что надо отказываться от желаний, — речь лишь о том, что при любых обстоятельствах дух найдет способ направить деятельность в нужную сторону, творчески используя наличествующее здесь и сейчас. А для этого человек воздействует не только на вещи, но и на других людей, вовлекая их в совместную деятельность и тем самым ломая любые природные барьеры. Допустим, я не могу свергнуть власть подлого мерзавца (или преодолеть световой барьер); но я могу поделиться своей мечтой с другими — живым примером, словом, стихом, философским трактатом, или просто самим фактом существования прекрасной мечты вопреки навязанному извне уродству; другие поделятся тем же с кем-то еще — и в итоге все вместе мы станет достаточно могущественны, чтобы призвать дикость к порядку. Нечто подобное мы находим и в практике Сухомлинского — и у других советских педагогов.

Всякое разумное действие становится у самосознающего субъекта также и поступком — формой его общественного бытия, проявлением духовности; в этом, духовном аспекте сознательная деятельность превращается в поведение. С одной стороны, это не просто изменение среды, но и самовыражение; по Сухомлинскому, "воспитатель учит своего воспитанника выражать себя в труде". Но есть и другая сторона: движение духа становится осознанным поскольку человек воздействует не только на вещи, но и на других людей, на их духовность, через это одухотворяя и себя (а других способов нет). Сухомлинский требует, чтобы "каждый маленький человек, каждый подросток был прежде всего воспитателем самого себя" — и только тогда он способен что-то почерпнуть для себя в поступках окружающих (включая учителей). Ребенок — воспитывает себя, наряду с взрослым:

Но признавая способность воспитывать себя — мы признаем и способность воспитывать кого угодно:

В частности, каждый воспитатель — воспитанник своих воспитанников. По трактатам Сухомлинского разбросано немало примеров такого обратного воздействия — но сам он не замечает разительного контраста повсеместно (в том числе у него) принятому педагогическому принципу образования "сверху вниз": общество (в лице мудрого наставника)  коллектив  личность. Разум требует иного:

От этого общественного равенства одного маленького шага не хватает до идеи взаимного воспитания — особого отношения между людьми, независимо от их возраста и опыта. Каждый человек открывает другим нечто новое — просто потому, что он отличен от других. Среди свободных людей стремление поделиться находками — другая сторона готовности прислушаться и почерпнуть.

Пропасть между педагогом и его воспитанником — наследие классового общества; разделение труда никуда не денется — но уже сегодня в развитых странах традиционную педагогику пытаются "демократизировать", сблизить учителя и ученика, свести к минимуму формальности. Традиционные для рыночной экономики временные критерии (отсидеть за партой несколько лет) — уступают место гибким оценкам полученных "компетенций", которые вовсе не обязательно приобретать по единому расписанию, и в одном месте. Надо, чтобы человек "воспитывал и утверждал в себе неугасимое стремление к самообразованию не только сегодня, но и на протяжении всей своей жизни". На смену обычным образовательным учреждениям приходит распределенное образование, в котором нет обязательных для всех программ, и выбор курсов определяется предпочтениями ученика, который тем самым активно строит себя как личность — и воспитывает своих учителей. Единственное препятствие для внедрения такой педагогики с раннего детства (начиная с рождения, или даже раньше) — классовые различия, из-за которых большинство людей связаны по рукам и ногам (и в мозгах!) обстоятельствами рождения: семейные ограничения, уровень обеспеченности, гражданство, доступ к средствам производства (включая духовное)... Придется отказываться от узкой трактовки общественного характера деятельности и ее субъекта, когда совместный труд опосредован принадлежностью к формальному коллективу (который далеко не во всех отношениях остается трудовым). И первое, что надлежит полностью устранить, — семья.

Сухомлинский с горечью замечает, как семейная атмосфера губит на корню его духовный посев, вырывает из общества, не дает развить творческое начало и ограничивает перспективы:

И далее:

Казалось бы, логика однозначна: семья — зародыш классовой экономики и лекало классовой личности; без уничтожения семьи пробиться к разумности нельзя. Однако деревенско-патриархальные установки Сухомлинского заведомо безумны: он пытается подчинить семью школе, диктовать правила семейной жизни уже существующим семьям — и внедрять в новые, через усвоенные в школе абстрактные (якобы) моральные принципы. Грубая реальность никогда не позволит осуществить эту выдуманную семейную идиллию; однако даже в такой, извращенной форме есть неистребимое разумное начало: если наличные формы семьи можно и нужно переделывать — внутренне приемлема и идея решительного разрыва с семейственностью как таковой, переход к непосредственно общественному бытию человека. Мечта о том, как

Это совершенно не зависит от штампа в паспорте или совместного проживания — любовь не ограничена никакими формальностями, ей нет дела до моральных предрассудков или правовых установлений. Такая любовь связывает людей независимо от физиологии пола, это сугубо человеческое, духовное начало. И воспитывать тогда предстоит не "настоящих женщин и настоящих мужчин" (по Сухомлинскому) — а просто людей. Нет совершенно никакой связи между брачным статусом, интимными отношениями и деторождением — все это разные сферы общественной жизни, и лишь классовое общество может догматически увязывать одно с другим. В разумно устроенном обществе рождение ребенка предполагает четкое осознание экономической и общественной потребности, осмысленность, учет обстоятельств и последствий.

Если ребенок рождает не в семье — он изначально общественное существо, и счастьем его озабочено общество в целом.

То же самое относится и к любым другим формам коллективного субъекта: любая формальность, "уставные" отношения (или жизнь "по понятиям") — превращает человека в члена коллектива, существо заведомо несвободное, а значит и неразумное. Недостаточно выстроить иерархию коллективов и внешним образом урегулировать отношения между ними — надо чтобы эта структура не закостенела, чтобы человек мог самостоятельно определять в каком качестве ему хотелось бы участвовать в совместном труде в данный момент — и изменить свой статус в других обстоятельствах. В этом случае и коллектив станет живым, подвижным; отношения между единичным и коллективным субъектом превращаются в "одухотворение трудовым творчеством". Школа также динамически возникает на каких-то этапах производства как объединение субъектов разного характера:

По сути дела, любой коллектив по Сухомлинскому есть проекция общества в целом на субъекта конкретной деятельности:

Такая взаимосвязь в классовом обществе порождает всевозможные формальные структуры; в свободном мире коллектив — воплощение свободы, сообщество личностей, а не набор ролей:

Материальное производство выстраивает труд — духовная деятельность создает единство иерархически организованного субъекта:

Важно воспроизвести в каждой частице общество культуру в целом; без универсальности не может быть разума. В таком, свободном сообществе

человек с малых лет, формируясь в условиях коллективной деятельности, творчества, отдает все лучшее, что в нем есть, другим людям, словно творит себя в другом человеке, стремясь повторить только лучшее и не допустить повторения худшего.

Здесь не играют роли формальные различия (возраст, пол, характер труда). Все воспитывают всех. Каждый творит каждого — и себя через других. Вопреки все еще классовой реализации — есть примеры перераспределения ролей и совместного творчества, ответственности за общее дело, не по разнарядке а по внутренней убежденности:

В свободном сообществе люди уважают друг друга, и авторитет

Только тогда возможно, чтобы кто-то

А в идеале никто никого не учит и не воспитывает — мы живем вместе и трудимся вместе, и воспринимаем друг друга всерьез:

И тогда каждый переживает

Здесь стереотип "сверху вниз" отметается со всей решительностью:

Точно так же, формальное разделение по годам обучения — это классовая привычка, а в нормальном обществе

Деятельность не предполагает возрастного ценза:

Если при каких-то условиях человек развивается опережающими темпами — зачем тормозить его рост искусственными градациями? Точно так же, зачем силой впаривать человеку то, что ему на данный момент не интересно? Когда по жизни потребуется — подхватит.

Важнейшее условие — трудиться вместе:

Вот суть: соединение сил (в отличие от рыночной конкуренции) — каждый по-своему, кто как считает нужным, и любой вклад ко двору. Только в такой, изначально доброжелательной атмосфере

И на надо ни на кого равняться: не подчиняться, не подражать или перенимать, — а учиться у всех, и становиться их наставником.

Сухомлинский замечательно говорит о таком совместном творчестве: учитель вместе с учениками увлекается исследованием предмета — и забывает ставить оценки; школьники разных возрастов вперемешку трудятся в кружках по интересам — и это обуславливает духовный рост "как отдельной личности. так и коллектива". Так возникает

В пределе (недостижимом без уничтожения классов, сословий, семьи, права и религии, этнических различий), человек чувствует себя полноправным представителем общества в целом:

Однако этого недостаточно: надо, чтобы и общество как всеобщий субъект осознавало себя выразителем интересов каждой личности, воспринимало индивидуальные потребности и устремления не как прихоти или капризы, а как постановку общественной задачи! Таким образом само различие личного и общественного снимается, становится несущественным для культуры и ее истории.

Свободный человек трудится не ради чего-то — а по зову сердца. Таков способ его бытия. Разделяя радость творчества с другими, человек не замечает трудностей, его не тяготит никакая работа, — любые препятствия для него лишь формулировка задачи, переход от одного этапа к другому.

Напротив, любые формальные ограничения уводят от творчества к выполнению "нормативов" — подавлению личности, подчинению внешней силе; вытекающая из этой несвободы неразвитость сознания приводит к тому, что центральным мотивом деятельности становится страх — во всех формах: опасение не соответствовать, не оправдать надежд, стыд, робость, ложь, конформизм...

Дети в классовом обществе зависимы от взрослых — им труднее одолеть страх. Но и взрослые сплошь и рядом действуют с трусливой оглядкой. Предпочитают держаться в стороне: меньше знаешь — крепче спишь... В итоге даже производственные показатели перестают воздействовать на чувства — и приходится стимулировать извне. Сухомлинский справедливо возмущается:

Здесь он на голову выше советских властей (начиная с Ленина), которые всячески раздувают в массах соревновательность, духовное уродство как отражение животно-рыночной конкуренции. Разум ни с кем себя не сравнивает — он идет своим путем. Даже в отношении к телесному здоровью — на первом плане разумность труда:

Скажите это заправилам спортивного бизнеса! И миллионам идиотов-болельщиков, усматривающих в спорте оправдание собственной животности. Разумеется, физическое совершенство — не самоцель; главное — рост духовности, способности творчески преобразовывать мир. Поэтому важно иметь свой взгляд на искусство и науку, на движение истории. Человек осваивает все сферы культуры, ищет себя:

Вот это и есть подлинная духовность. Разумный человек

И снова: знания не самоцель, это опора, а не замена духовности.

Не послушание, не рабство, не следование традиции — а сознание возможности изменить все, что не отвечает идее разумности.

Конечно же, речь не о формальном праве, а действительном доступе ко всем сокровищам культуры, любым видам труда. Что предполагает и знакомство с широким кругом враждебных разуму идей, способность разобраться в классовой сути происходящего:

Педагог не цензор — он может подсказать, но не запретить. Такое образование неизбежно выходит за рамки школы, перерастает ее и в конечном итоге делает излишней.

Конечно, Сухомлинский идеализирует реальный социализм:

Предполагается, что в советской стране все это уже есть. Победили — раз и навсегда. Трудности на каждом шагу — но задумываться над этим не следует. Примитивно-обывательское представление о возможности "заменить" классовое общество царством свободы умело используют буржуазные идеологи для подрыва убежденности в самой возможности (а значит, и необходимости) светлого будущего.

Но мечтать не вредно. Мы усматриваем здесь важнейший принцип материалистического историзма: идеи прошлого человек видит сквозь призму современности — их "спектральный состав" зависит от того, какое будущее мы собираемся строить — не для себя, не для далеких потомков, а для разума как всеобщей, универсальной связи вещей. Точно так же, творения Сухомлинского мы препарируем, исходя из наших (пусть даже по-своему несовершенных) идеологических ориентиров, — и можем многое почерпнуть для себя, несмотря ни на что.

Не будет злоупотреблять вниманием читателя — и лишь бегло пробежимся по другим приятностям (иногда подпорченным буржуазной фразеологией). Так, для Сухомлинского

Если полагать, что и воспитанники влияют на педагога — возможности разума вообще ничем не ограничены. Общение внутри коллектива (школьного или трудового) — одна из сторон движения общества в целом.

По факту, все остальные интересы деградируют в той же мере. Однако тут и упрек обществу: существующие формы культурного строительства не отвечают возможностям и потребностям людей — и абстрактные "общественные" интересы далеки от интересов членов общества, не дают им стать свободными людьми; значит, общество надо менять!

Абстрактность человеческих понятий — следствие недоразвитости духа, животности. Например,

Надо не "реагировать" на животные позывы младенца, а направлять их, окультуривать, превращать в человеческие потребности. И тогда

Вот мы и ушли от формального противопоставления добра и зла — превратили абстракции обыденной (то есть, буржуазной) морали в конкретно-исторические категории, зависящие от характера и способа деятельности, от историко-культурного контекста. Здесь светится и мысль о важности духовной составляющей всякого производства: не только трудиться вместе — но и чувствовать вместе (а человеческие чувства — тоже деятельность). Отсюда, в частности, следует, что

Иначе говоря, знание должно быть не только истинно — но и уместно! И наоборот: истина лишь там, где она во благо. Не абстрактно — а для вот этой единичной личности, чтобы

Мораль тут следовало бы, конечно, заменить на нравственность; но суть прежде всего в том, что человек не из природы — он общественное существо, и никакое личное счастье невозможно безотносительно к счастью других людей — и человечества в целом. Разумеется, не абстрактно, а по отношению к текущим задачам культурного развития, представленным перипетиями повседневного быта.

Осталось только избавиться от "общечеловеческих" истин: истина — понятие классовое! Точно так же, человеческая нравственность выше любых ценностей и богатств — рыночные замашки тут неуместны. Опять же, разум никому и ничему не служит — и трудолюбие просто его атрибут. "Идейная заостренность" — черта классового сознания, разорванного на добро и зло; у человека свободного нравственность подразумевается сама собой, и не предполагает никакой борьбы.

В отличие от классовой экономики, целиком ориентированной на сиюминутный "успех", производство разума — дело обстоятельное; развитие человека как субъекта деятельности предполагает саму эту деятельность как культурное явление, продукт производства. Человек ставит себе разумные цели — и не только следует им, но и торит пути для других.

Относится это не только к детям — хотя, в каком-то смысле, не вполне разумное классовое общество можно метафорически назвать детством человечества; к сожалению, мудрых наставников нам не дано — придется самим вытягивать себя из капиталистического болота...

Выкинуть отсюда типичное для Сухомлинского ограничение одним лишь сельскохозяйственным трудом — и тогда идея грандиозная! Здесь он идет по пути воспитания разумности — вопреки свои рассуждениям о необходимости и полезности "грязного" труда. Открытым текстом: избавляться от грязи, окультуривать трудовой процесс — только тогда это будет именно трудом, единством работы и творчества.

Для этого труд должен быть разнообразным — а не только руками, и не в одной отдельно взятой отрасли. Сухомлинский вынужден защищать честь мундира:

Это так — если такие "ограничения" никого не ограничивают, если человек свободен в любой момент сменить род занятий — и общество предоставляет ему для этого все возможности. Но когда дух загнан в клетку профессии — привязанность и любовь превращаются в рабство, и речь уже не о развитии личности, а о ее деградации. В частности, искусственное ограничение трудовой практики сельскохозяйственным трудом (преимущественно физическим, "ручным") не дает школьникам представления о разнообразии материального и духовного производства и многоуровневости форм участия в общественном труде. Внешняя ограниченность становится внутренней, духовной.

Еще одна типичная ошибка: отрыв "всестороннего развития" личности от ее всестороннего проявления в труде. Как будто возможно быть духовно бесконечным где-то внутри — и никак это в обществе не обнаруживать. Если доярка в душе поэт или выдающийся математик — каким образом общество (в том числе она сама) об этом узнает? Нет, человек оказывается разносторонним лишь поскольку он реально участвует в самых разных производствах — пробует себя, в разной степени, в самых разных областях. Нравится в родном селе? — хорошо; но духовным это отношение станет лишь если есть опыт жизни в других средах, и предпочтение не случайно, и не навязано происхождением, воспитанием или отсутствием иных перспектив.

Универсальность общего образования, ориентация на всестороннее развитие, — никоим образом не сводится к эклектическому насыщению школьной программы абстрактными "предметами":

Но кто определяет меру? Абстрактность набора — хороший повод отказаться от единообразия: если все оказываются "всесторонними" одинаково — это тоже односторонность, отказ от индивидуальности, вырождение личности. Противопоставление школы и производства бросается в глаза. Но соединять одно с другим — не значит изучать лишь то, что (хотя бы косвенно) развивает полезные навыки; ключевая идея здесь — разнообразие, сочетание разных производств. Школа — такая же производственная среда, как и любая другая; у нее свои технологии и свой продукт. Когда мы даем возможность (но не заставляем!) сочетать образование с трудом в поле, на заводе, в лаборатории, в больнице, —человек усваивает сам принцип универсальности, доступность любого творчества. А это

Следующий шаг — полностью отказаться от абстрактных программ, от жесткого графика обучения. Не выход за пределы — а беспредельность. Человек может самостоятельно подбирать темы, активно искать нужное именно ему — без возрастных и профессиональных ограничений. Конечно, это требует изменения способа производства! Но школа для того и нужна, чтобы подсказать возможные направления.

Образование, конечно же, не сводится к обучению — это единство обучения и воспитания. Тут Сухомлинский традиционен:

Но как только мы устраняем разделение труда, когда ученик и учитель взаимно воспитывают друг друга через участие в совместном труде, — больше нет ничего "послешкольного"! — всякая деятельность остается с человеком навсегда, и школа так или иначе остается в нем — без нее не будет всесторонности. Конкретные формы — какие угодно. Но дух школы продолжает воспитывать — точно так же как и опыт любых других встреч. Не может человек воспитывать сам себя — воспитывает общество. В каких-то случаях человек способен стать представителем общества, и в этом отношении воспитание кажется самовоспитанием. Классовый человек с наслаждением вырывается из школы "на свободу": ему уже не нужны никакие воспитатели. Но классовое общество нуждается в инструментах постоянного давления на людей, в средствах контроля и ограничения духовности. Оно подпитывает контраст, тем самым создавая иллюзию свободы — на которую легко наложить сколь угодно жесткую регламентацию. Но если школа воспитала в человеке страсть к духовному росту — его воспитание не завершено; с точки зрения господ, это чистая самодеятельность, самовоспитание.

Через творческое отношение к деятельности — выход на живые, а не классово-абстрактные принципы эстетики, логики, этики. Это не приходит со стороны, и никакой педагог тут не поможет.

К сожалению, такое понимание редкость в недрах капитализма (или обуржуенного социализма). Взрослые тут ничем не разумнее детей. Соответственно, педагогу полезно посомневаться в собственной картине мира — и не преподносить ее воспитанникам как нечто вполне осознанное и устоявшееся. Возможности для совместного труда всегда есть; по разуму, учитель и ученик — не бизнес-партнеры, а хорошие друзья, и от возраста здесь ничего не зависит.

Развитие духа через другой дух — это определение любви (и дружбы как одного из ее проявлений). Именно любовь возвышает человеческое сознание до самосознания — и отсюда все личные наклонности и интересы (в отличие от вещных, экономических интересов).

Здесь Сухомлинский возражает буржуазной психологии любви и дружбы (представленной в советской литературе, например, работами И. С. Кона): главное в дружбе — духовность, и только вторично — телесные движения и психология.

Иначе: переход к духовности возможен лишь через производство — материальное и духовное; для буржуазного, формального коллектива говорить о духовности возможно лишь в плане преодоления исходной ограниченности, высвобождения личности из-под власти такого, урезанного общества. Свободные люди не противостоят коллективу — они и есть коллектив, а коллектив — не только субъект деятельности, но и ее продукт. Соответственно, содержание дружбы расширяется до содержания культуры в целом, и богаче такой жизни ничего нет. Никакими словами это не передать — и смехотворные "исследования" буржуазных спецов, сводящиеся к статистике самоотчетов, ничем не отличаются от формальностей "изящной" литературы. Любовь там, где не нужны слова.

Но научить любви может только любовь.

Назад в пещеры

После блужданий в звездных блестках не хочется говорить о грустном. Но придется. Потому что в толковании буржуазных идеологов потенциально человеческая педагогика выглядит совершенно иначе, и вместо звездного неба — сплошная чернота. У Сухомлинского почти каждое высказывание можно повернуть разными сторонами — а в рыночном мире каждый блюдет свою выгоду... Трудно сказать, к чему больше склонялся автор; вероятнее всего, он больше напоминает знаменитого персонажа Дидро: эклектическая противоречивость для увлекающихся полевой работой теоретиков — в порядке вещей. Необходимые для единства картины принципы ни из какой эмпирии не следуют — это вопрос проектирования будущего. А, вот, как раз про будущее в трудах Сухомлинского ни слова! Его утопия (судя по текстам) существует вне пространства и времени; заведенные в ней порядки самодостаточны и неизменны; абстрактная истина открыта раз и навсегда — и не предполагает никакого развития (за исключением чисто количественного накопления методичек):

Где-то бушует научно-техническая революция, грядет эра космоса и компьютеров; в Союзе один генсек сменяется другим, перекраивая идеологические ориентиры; международная обстановка мечется между крайностями... Замкнутый мирок сельской школы всего этого будто не замечает — и остается все той же феодально-общинной сказкой.

Когда столичный житель приезжает в глухую провинцию, ему становится не по себе от замедленного темпа жизни, невыносимой традиционности и размеренности бытия; даже "столичный" Питер кажется москвичу тихим омутом. Еще разительнее контраст города и села (даже сегодня, когда балом фермеров правят акулы городского бизнеса). Речь не о том, что одно хуже или лучше другого — пустые противоположности нам ни к чему. Крупномасштабные карты живут вместе с детальными планами; общее впечатление расцвечивается тонкими нюансами. Важен сам факт сосуществования разных миров — и свобода смены масштаба при переходе от одной деятельности к другой, осознанно и разумно. Может школа Сухомлинского воспитать такое отношение к делу? Вряд ли. При том, что село отнюдь не самое бедное: тамошние школьники, например, мечтают купить цветной телевизор — а в каком-нибудь колымском поселке (городского типа!) еще десять лет после этого дети даже не догадываются о существовании телевидения, и радио для них — динамик на стене, подключенный к общей трансляционной сети. Директор Сухомлинский печенкой чует, что без хорошей материальной базы влиять на движение духа не получится, — и гребет под себя по максимуму. Однако его вовсе не устраивает, чтобы воспитанники уж слишком избаловались и начали возражать против чрезмерно настойчивой педагогики. Ваши личные интересы извольте попридержать — и следуйте введенным сверху стандартам, подробно расписывающим, какие навыки следует освоить в каждом возрасте, в какой обстановке и по какому графику заниматься, какой соблюдать режим питания, какие книжки читать и в какое время, какие испытывать эмоции:

Даже внутренние противоречия юной личности длинно прописаны в директорской диссертации — и есть на них авторитетные разъяснения. В школе

Кому другого хочется — это уже из Фонвизина... Есть четкое классовое деление: старшие и младшие — и даже в отношениях между школьниками субординацию предлагается соблюдать.

Про сословную иерархию — отдельным подзаголовком. А здесь обратим внимание, что всеобъемлющая регламентация (и подведенная под нее теория) возможна лишь в условиях застойного бытия, когда характер труда и общественное устройство не меняются долгие годы (или десятилетия):

В городе (даже провинциальном) эксперимент тут же лишается академической чистоты — и педагогическая наука трещит по всем швам. Но и село далеко не всякое подойдет. Например, на Волге многие деревни (при всей своей замшелой первобытности) тесно связаны с соседними городками — и учатся дети в городе и по-городскому. Для выстраивания сельско-педагогической общины село должно быть достаточно большим и экономически самодостаточным (а не хутор какой-нибудь); это предполагает наличие серьезной промышленной базы — но только в качестве вспомогательного производства, без выхода на внешний (то есть не региональный) рынок. Даже соседняя ГЭС, куда Сухомлинский наведывается с экскурсиями, — уже за гранью, и на такую работу будущих общинников не ориентируют. Другими словами, речь идет о возрождении (на новом уровне) натурального хозяйства, чтобы на жизни нескольких поколений все потребности и интересы вращались вокруг сугубо внутреннего обустройства, воспроизводства все тех же экономических структур и общественных связей, а значит, и соответствующих поведенческих стереотипов. Легко видеть, что здесь Сухомлинский продолжает утопические прожекты Песталоцци: давайте изолируем детишек от рыночных спекуляций и политики, создадим специальные школы за городом, на селе, на лоне природы — и будем все вместе умиляться гармоничности этого абстрактного бытия...

Для Швейцарии — ход мысли вполне ожидаемый: на европейском континенте эта страна всегда была своего рода анклавом, и до сих пор ее экономическая, политическая и культурная автономия во многом сохраняется (несмотря на уступки агрессивной глобализации). Но и там, при всей традиционности сельского быта, самодостаточность общины практически невозможна: производство полностью ориентировано на мировой рынок, и без посредничества городов не обойтись. Тем более в большой стране, сознательно вставшей на путь индустриализации, найти подходящую площадку — дело почти безнадежное. Современная экономика, невозможная без крупной промышленности и единого рынка, способствует, скорее, выходу за любые границы; для того и сметал капитализм остатки крепостничества, чтобы гарантировать подвижность рабочей силы, обезличить производственные связи, вырастить универсального работника, гибко программируемого робота. Роботы Сухомлинского для такой экономики не годятся — это сугубо сельскохозяйственный инвентарь. Во многом именно экономическая неуместность привела к отсутствию прямых последователей — и метод Сухомлинского так и остался историей единственного образца; по той же причине из книг Сухомлинского выдирают прежде всего общие места, абстрактные лозунги и пустые декларации, допускающие любые толкования.

Сухомлинский в своей литературе всячески избегает разговоров о том, какой ценой удается удерживать общину в установленных рамках. В общем и целом — вроде бы, все замечательно, и теория блестяще подтверждена... И можно умиляться тому, как тридцатилетние сельчане приводят своих детей в давно оставленную ими школу. Но по скудным намекам можно догадаться, что не все так просто. Разлетаются бывшие птенцы кто куда. Попробуй задержи их! Есть утвержденные на самом верху общеобразовательные стандарты — и приходится скрепя сердце доводить до сведения общинников, что где-то там, за зеркальной стеной живет другой мир — и многим захочется до него дотронуться. Широта кругозора, которую на словах проповедует Сухомлинский, не вяжется с узостью судьбы. Призывы к постоянному духовному росту — требуют логического продолжения, освоения все новых уровней духовности, предполагающих иную материальную основу.

Различия в характере труда говорят сами за себя — и как бы ни агитировал Сухомлинский за вдохновенность вил и кувалды, способ производства на селе с трудом поддается сколько-нибудь значительной модернизации, от чего руки опускаются — и хочется махнуть рукой. Дело тут даже не столько в отсталости технологий и зависимости от капризов природы — на пути преобразований стоит заскорузлая деревенская психология, во всех случаях предпочитающая старые, "проверенные" решения — иногда в пику чересчур продвинутым рационализаторам. Не этому ли учит Сухомлинский? Вот его кредо:

... понятия "труд" и "трудно" тесно сливаются в органическую закономерность становления человека. ... соблюдение установленных и закрепленных традициями обычаев ... необходимость выполнять правила, которые регулируют поведение, стимулируют и в то же время ограничивают потребности ... коллектив должен стать тем оркестром, к которому подстраивается каждая личность. От того, что думает о человеке коллектив, зависит его мнение о самом себе... Чувство единомыслия, единства является могучим источником уверенности в том, что мое личное убеждение — истинно правдиво.

И так далее, на каждом шагу. Быть как все. Не выбиваться из стада. Финальный аккорд махрового консерватизма:

То есть, без вариантов: создано не нами и во веки веков. Любите что дают — а думать за вас начальство будет, и не вам сомневаться в мудрости старших товарищей. Религии начинаются с культа предков; секта Сухомлинского — не исключение.

Получается, что школа, с одной стороны, позволяет глянуть в замочную скважину, а с другой — золотого ключика все равно не дадут. Типа: показать конфетку — и съесть самому. Разруливать противоречие приходится долго и трудно: на несколько страниц рассуждения о том, что все эти видения — сплошная кажимость, что истинная жизнь только здесь, на сырой земле (и в нее же уйдем)... А сказки хороши только правильные, с незамысловатой деревенской моралью; все остальное — вражеская пропаганда. Метод Сухомлинского — сродни искусству древнего сказителя, собирающего вокруг себя детей и взрослых ради недолгой паузы в далеко не сказочных буднях: можно расслабиться и в который раз слушать хорошо знакомое; и в этом постоянстве — иллюзия житейской правды и правоты. С младенчества привыкая к сказкам, воспитанники и прочие истории не будут принимать слишком всерьез: слышат-то они их из уст того же сказочника!

Вместо разума — традиции, ритуалы. Гражданственность не вообще — а как преданность духу общины. Так что впрягайтесь в ярмо — и тешьте себя фантазиями о своей образованности и культурности.

В этой культуре преступна мысль о том, что всякому позволено стремиться к другому, не столь дикому существованию, когда любая трудность воспринимается как знак недостаточной разумности — и требует такого усовершенствования способа производства, которое позволило бы устранить зависимость личности от недоразвитости технологий, от тупой толпы. Чтобы не примирять человека со скотским положением — а уничтожать скотский труд, высвобождать время и силы для творчества. Не мыслить под копирку — а поступать согласно сложившимся убеждениям, и вырабатывать новые. В частности, о себе думать без оглядки на какие угодно мнения со стороны.

Свободный человек общине не нужен. Пусть (следуя незабвенным заветам тов. Крупской)

Не люди, а роботы. Которых, конечно же, надо программировать. А при необходимости и вправлять мозги. Тут как тут и забугорные сказочники:

Да. Царь-батюшка обо всех позаботится. Главное, чтобы барин был добрый — и относился как к родным.

Вот-вот: про субординацию таки не забывать! Можете воображать себя кем угодно — но в пределах своего сословия. Помещик может научить людишек высокой латыни — или балетному танцеванию; пожалуйста, творите на радость хозяину! Богатая духовная жизнь всем обеспечена.

Принцип общины, как и любых иных классовых структур, — разделение труда. Вариантов не так много: первобытность, рабство, крепостничество, капитализм. Плюс всевозможные комбинации, при безусловном господстве наиболее передового уклада. Сухомлинский вынужден допустить элементы рыночного хозяйства: школьники не только отрабатывают на благоустройстве школы и ее окрестностей (барщина) — но и продаются как обычные сезонники, а заработок сдают в школьную кассу (оброк). Назначенные сверху старосты (комсомол и пионервожатые) могут поучаствовать в процессе вложения средств (с правом совещательного голоса). Понятно, что все для блага общины; не может быть и речи, например, о премировании талантливого самоучки квартирой в городе, где он мог бы полноценно развить дарование.

Однако по большому счету базар у Сухомлинского восторгов не вызывает: капитализм разъедает общинную мораль.

Не подумайте, что вас зовут к коммунизму! Речь о возрождении патриархальной общины, с внутренними сословными градациями — но в целом подчиненной хозяину, феодалу, — который "старше и мудрее". Крепостные свободны от заботы продавать труд: назначать каждому свое будет барин. Заметим: это не формальная свобода (как в рыночной экономике) — люди реально чувствуют себя свободными, и боятся утратить эту относительно твердую кочку при попытке выползти из болота. Тем более, что их постоянно стращают: вам все равно свободы не видать — придется выбирать профессию (а одно рабство не лучше другого), становиться не человеком, а мужем или женой, отцом или матерью (истцом или ответчиком, преступником или жертвой, — агрессором или защитником отечества...). Про это у Сухомлинского неоднократно, чтобы до подсознания дошло. А здесь, на селе, мы все вместе ближе к матушке-природе, и можем без конца восторгаться ее красотами, изумляться ее великим тайнам (типа деторождения).

Вот. Дружно займемся самовозвеличиванием и самовозвышением — в собственных глазах. Не жизнь, а сказка. А заодно воспитаем в себе склонность к этой сказочности, позволяющей мириться с убогостью быта и примитивностью труда. Особым пунктом — обучение умению сочинять сказки, восхваляющие милое кочкообразие.

Тут, правда, у нравоучителя проскальзывает-таки грустная нотка: ведутся на пропаганду далеко не все, и даже на селе имеются странные персонажи, далекие от общинных интересов: врач, киномеханик, завклубом, кладовщик, бухгалтер, продавщица, милиционер... Или поп, с которым нашему директору приходится вести непримиримую борьбу за сферы влияния. Впрочем, за те же сферы приходится рубиться и с кем-то помощнее: начальства много, и утопическое благоденствие на деле сопряжено с отнюдь не утопической бюрократией, перетягиванием тысяч канатов. Теоретическая педагогика не опускается до низменных тем: когда разговор о борьбе мирового добра с немирным злом — стыдно спрашивать, как удается все добыть и организовать... Детей в такие подробности тоже не посвящают: предположительно, все валится с неба и попадает к тем, кто достойнее. Помните анекдот про Ленина? — есть такая партия! Минимальное знакомство с реалиями жизни при советах позволяет догадаться, что именно пускали в ход. Но мы замнем для ясности: задача у нас другая.

По всей вероятности, преобладание проповедей на сельхозтемы отрабатывает социальный заказ. Было бы глупо агитировать за работников торговли: у них и так все схвачено, и лишних вакансий нет; опять же, директор сельской школы, призывающий всех поступать в хореографическое училище или идти в космонавты — чистый нонсенс. Напротив, отток "строевых" кадров — катастрофический, и уговорить лишнюю пару рук — крупное педагогическое достижение. Тем более, что образованных уговаривать сложнее.

В промышленности местами тоже трудно. Рабочие руки утекают в нерабочие заведения. Но городу всегда есть чем приманить лимиту: конфетку можно не только разглядывать, но и нюхать. Рынок — движение денег. Большие деньги притягивают сильнее — даже если перспективы только теоретические. Что можно противопоставить такому материализму? Только гипертрофированную до карикатуры духовность, религию самодовольного духа, которому и в дерьме хорошо. Речь вовсе не о том, что к любому труду можно подойти творчески — и поэтому он, собственно, и становится трудом, а не унылой барщиной. Сухомлинскому важно, чтобы все принимали как есть, без неуместных позывов изменить порядок вещей. Воображаемые достижения — в духе эпохи. В своих глазах мы велики. А за этими фантазиями — строгая общественная иерархия, которую педагогика призвана всемерно охранять. Когда воспитанники Сухомлинского играют в воспитателей — это не просто выпустить пар! — тем самым в глубины подсознания закладывается мысль о вечности и неизменности различия "старших" и "младших" — вера в незыблемость общественной системы, основанной на классовом неравенстве.

Откуда в обстановке застоя по-настоящему творческое отношение к труду — пусть даже не особо привлекательному? Для творчества нужна материальная база — источник идей. Перевести отсталые сельские технологии на новый уровень возможно только там, где есть опыт иного, высокотехнологичного способа производства — и именно он принят как общественная необходимость. Если человеку, прошедшему школу передовой промышленности, интересно поработать на земле — он так или иначе будет привносить в работу творческое начало, — он просто не сможет работать по старинке. Именно на это была нацелена политика подъема села в 1930-х, когда рабочие и студенты стали ядром нового экономического уклада, постепенно подтягивая за собой деревенскую массу. Нельзя воспитать реформаторов внутри общины — натуральное хозяйство способно лишь бессмысленно воспроизводить само себя. Идея Песталоцци об отделении школы от города — верный способ загубить и сельское хозяйство, и промышленность, перекрывая приток современно мыслящих кадров. Стоит ли говорить, что искусство и наука тем более нуждаются в сбалансированно питательной среде, удобренной технологическими находками? Можете вы создать за городом центры духовного производства, обеспечивая открытость границ и активную кадровую динамику? Тогда бурный рост духовности там гарантирован. Стоит начинанию выродиться в секту — снова застой и моральное разложение.

Первая задача натурального хозяйства — упорно воспроизводить собственную натуральность. Педагогика Сухомлинского исходит из тесного союза материи и духа, светской жизни и церкви (разумеется, не христианской) — утверждая примат духовного производства. Соблюсти натуральность экономики — не самое сложное: пусть ушлые европейцы прикручивают компьютеры к коровам! — нашу глубинку кибернетикой не проймешь, и до сих пор сельские технологии в своей массе не особо далеко ушли от довоенных достижений, а подобия индустриальности можно встретить лишь в крупных совхозах (которые после реставрации капитализма упорно пытаются развалить). Задача Сухомлинского — перенос принципов натурального хозяйства в область духа. Выстроить духовное производство так, чтобы ни в чем не выходить за пределы символа веры, — обычное дело для любых религий; чем ограниченнее быт — тем проще ограничить духовность, свести ее к предрассудкам и стереотипам, превратить в традицию — то есть, в нечто объективно противостоящее человеку в деятельности, в природу. Будут это телесные движения или поведенческие шаблоны — без разницы. В застойной среде деятельность свертывается все больше и больше — пока не превратится в рефлекс, чисто физиологическую функцию. И тут религия тесно смыкается с буржуазной наукой (или наоборот, науку ставят на службу религии): человеческую психику, урезанную до рефлексов, легко отождествить с работой мозга, а почему он так работает — божья воля. Типичный образчик:

Человеческое мышление — это совместный труд; физиологически мыслят только роботы. Дальше про эту автоматику можно придумывать сколь угодно вульгарные теории:

Вот вам образчик недомыслия! Если нечто происходит "мгновенно" — как можно говорить о "быстроте"? Почему память зависит от скорости переключения — никому неизвестно; даже в буржуазной науке знают о нескольких механизмах органической памяти, работающих с разной скоростью, — и уж тем более смешно, когда мы вспоминаем про культурную или историческую память. И скажите на милость: откуда в этом коммутаторе сознание? Если триггер умеет перескакивать из одного состояния в другое — это вовсе не значит, будто он что-либо познает, да еще и осмысливает; тем более странно воображать в нем мышление о собственных мыслях. Разумеется, современная электроника широко использует контрольные и корректирующие цепи, датчики состояния и т. д. Но вся эта машинерия совершенно бесполезна, если ее не запрограммировать должным образом, законнектить выход на вход, да не абы как, а с ясным пониманием того, зачем это нужно. Такое понимание конструкцией машины не предусмотрено — его привносят эксплуатирующие машину люди; они же добиваются устранения паразитных эффектов, экранируют системы от внутренних и внешних шумов. Точно так же, воспитание роботов в школе Сухомлинского направлено на обеспечение требуемых техзаданием эксплуатационных характеристик. Сначала, как водится, промерить заготовки:

То есть, педагог видит перед собой не человека, с которым надо по-человечески общаться, а всего лишь мозг, на который допускается бесцеремонно воздействовать. Про методы измерения "дискретности" Сухомлинский не говорит ни слова. Либо опасается, что поднимут на смех — либо никаких объективных оценок вовсе нет, и речь идет об интуитивном усмотрении, предвзятости, — о педагогических фантазиях, использующих псевдонаучный жаргон чисто метафорически.

Спрашивается: какое отношение вся это физиология имеет к развитию личности, к воспитанию? Органика способна повлиять на темп усвоения материала — но никоим образом не ограничивает возможности. Надо учитывать природный ресурс — но ни в коем случае не культивировать различия, компенсировать их — а не приучать к ним. Изменять мозг мы можем лишь в узких пределах; расширять сферу воздействия личности на культуру в целом — можно до бесконечности. Все сводить к уму — плодить дураков. Безмозглых кретинов.

Где есть деятельность — там не физиология, а общественный процесс. Любая деятельность включает человека целиком — и воспитывает с самых разных сторон. Зацикливаться на выдуманной горе-теоретиком "дискретности" — превращать людей в рабочий скот. Это вообще не воспитание — это дрессура. Подгонка под абстрактный шаблон. Реально, физиологическая педагогика ведет к тому, что

Можно сколько угодно рассуждать, что все это, дескать, "большое зло, отупляющее разум", и блистать лозунгами:

Мы тут же вспоминаем данное самим же Сухомлинским замечательное резюме позиции Маркса:

Именно этим и не устраивает классическая схема выработки условных рефлексов педагога-физиолога: если "учитель не входит в духовный мир ученика и не запечатлевается в нем" — возможности влияния на робота не столь значительны, и есть риск, что раб со временем поработит своего господина (как сейчас искусственный интеллект подминает под себя остатки человеческой разумности).

В переводе: сначала мы решаем, что ученику необходимо, а к чему приобщаться не следует, — а потом регулируем "подвижность ума", чтобы ни в коем случае не выпускать "творческий характер мысли" из технологических допусков.

Православным — "четьи минеи", мусульманам — коран... В каждой религии свои канонические тексты. Чтобы читать и перечитывать. Свободные люди — круг чтения не ограничивают: им нужна радость открытия и возможность поделиться неожиданными находками — чтобы читать не положенное по программе, а что сам нашел, или кто-то заинтересовал. Но если читать что попало — как удержать в рамках догмата мысль?

Старшие товарищи, конечно же, знают, что для нас правильно... Пусть где-то в другом мире люди думают не "правильно", а творчески! Метод Сухомлинского требует, чтобы "правильность" не только блюли и демонстрировали — но и считали единственно возможной, железно доказанной; роль (абстрактной) математики в воспитании роботов трудно переоценить.

Чтобы никому ничего не доказывать, а просто делать свое дело, — такого педагогика не признает. Классово разобщенный мир обязан делить все на "правильно" и "неправильно" — и насмерть сражаться с носителями первородного греха. Иметь как-то нажитые мнения и убеждения — недостаточно! Надо навязать их окружающим, "доказать", превратить в религиозные догмы и нормы права. Чтобы следующие поколения с младенчества впитывали представления о незыблемости катехизиса и кодекса. И повторить за Сухомлинским:

Ладно, давайте попробуем на зуб эти азы.

Когда начинается с границы — это уже симптом. Разум — чтобы объединять, а не делить. Никто не вправе устанавливать границы дозволенного. Нам не просто "хочется" — мы считаем разумным сделать так. Значит, это не только "можно" — но и нужно! Не только нам — но всем вообще разумным существам. И никаких границ.

Далее, никакими желаниями дела не делаются (соответственно, никому от них ни холодно, ни жарко). Нужны реальные действия, поступки. Если мы достаточно разумны в наших решениях — последствия мы видим, и сознательно принимаем их. Исходить при этом мы будем не из абстракции "зла", а из насущных потребностей развития человечества: мы решаем, что делать, — а не чего не делать. Если кому-то в результате разумных действий другого человека становится не очень удобно — это повод задуматься о собственной разумности. Если случаются неразумности — значит, мир еще слабо окультурен, и надо не хныкать и жаловаться, а соображать, как сделать мир разумнее.

Последняя фраза особенно хороша! Помните алкашей у Высоцкого?

Хотели же, чтобы ему было так же хорошо, как и нам! А он артачится. Пришлось очки разбить... Точно так же, барин решает, что хорошо для его рабов, поп — что хорошо для паствы. А Сухомлинский — всеобщий благодетель...

Никто не должен думать и чувствовать за других. Это фантазии, бред. Дело не в том, чтобы все было "хорошо" и "правильно". Там, где трудится разум — эти понятия вообще неуместны: их надо оставить в классовом обществе. Действуйте по-человечески — и другие это сразу почувствуют. И наоборот: гниль тут же всплывет. Но держаться от греха подальше — смертный грех. Надо пробовать себя в деле — испытывать себя на разумность. И делать выводы, и духовно расти. На наших ошибках учится человечество.

Рыночная идеология без намордника. У кого много всякого добра — тот и купит побольше... Богатые наследники в шоколаде. А у кого детство несчастное? Или юность в болоте? Расплачиваемся по тому же прейскуранту? Если кто-то решает нас осчастливить в расчете на какие-либо компенсации — в гробу мы видали такое счастье! Благодеяния — порабощают. Человек — свободен быть для других, и никто ему ничего за это не должен.

Смешай, господи, хлеб и землю! Работа и труд — совершенно разные вещи. В труде человек свободен: он делает лишь то, что считает нужным и разумным. Работа — это уступка (природной или общественной) необходимости, нечто вынужденное и противное духу:

Вот вершина классовой педагогики! Дрессировщик заставляет животное пристраститься к тому, что поначалу было в тягость, считать рабство своим естественным состоянием, чтобы больше не помышлять ни о чем другом. Сверху спустили список рекомендованных желаний — и не нам задумываться, кому и зачем оно нужно. А если вдруг получается ублажить барина материальными результатами (от коих, быть может, и нам толика отломится) — прямо-таки экстаз!

И правда, если уже ничего для души не хочется — так хоть тешить себя сознанием собственной полезности: не просто говорящее орудие, но и гордое своей орудийностью...

Разумный человек, конечно же испытывает душевный подъем, когда удается довести начинания до логического конца; но человека больше привлекает возможность сделать красиво, элегантно, добротно. Вложить в продукт не только рабочую силу — но и творческий дух. А это и означает, что трудится человек не по указке сверху, а по своей воле, — и сам решает как ему поступать. Напротив, ученики Сухомлинского послушны воле пророка — и гордо идут под ярмо, а потом и привыкают к нему, — и даже как-то неуютно без него:

Народность тут — в смысле подлой фразы: кто не работает — тот не ест. Если на ишаке никто не ездит — зачем кормить? Лафонтеновская муравьиха ни гроша не даст бедной цикаде: артистические таланты у буржуа не в чести: им нужно, чтобы вилы в руки — и навоз разгребать! Вот туда, в это первобытно-муравьиное общество нас и приглашает великий педагог Сухомлинский.

Абстрактная проповедь доброты и чуткости — никоим образом не влияет на поведение. Палач тоже может быть добрым и чутким — но работа есть работа, и приходится истязать — не по злобе... Помогать кому-то — значит, унизить человека и выставить себя благодетелем, самоутвердиться за чужой счет. Разумный человек действует не для того, чтобы кому-то помочь, — он просто делает дело и привлекает тех, кто может быть уместен. В бесклассовом обществе просто не от кого защищаться, и некому помогать в беде. Если есть слабина — надо менять общество, а не собирать войско слабаков, чтобы всем миром побить сильного. Искоренять слабость и силу как таковые, а не в чьем-то лице.

Что такое зло — Сухомлинский так нигде и не рассказал. Чистая абстракция. Даже непонятно, как ее можно делать. Соответственно, про добро мы тоже без малейшего представления.

Культ предков — это сельской общины в самый раз. Дать жизнь — невелика заслуга. Животные этим занимаются миллионы лет. Насчет мотивов и методов семейного воспитания — явное преувеличение, попытка выдать политкорректное за действительное. Ребенка попрекают потраченными на него средствами и усилиями, и впихивают в рынок: дескать, на тебя потратились — изволь отработать! См. пункт 2.

Это для полноты комплекта. Почему вообще кто-то должен жить за чужой счет? Разумно устроенное общество просто не предполагает такой необходимости — и вообще не подсчитывает, кто кому должен. Свободные люди живут в обществе, и пользуются всем, что в нем есть. Кто чей отец или мать — никого не волнует. Но в патриархальной общине дети — собственность родителей, и обязаны отрабатывать содержание (в частности, содержать престарелых). Городские дети сплошь и рядом используют состояние и связи родителей, дабы застолбить местечко потеплее. Точно так же родители используют детей (например, чтобы выбить льготы, или откосить от службы) — это нормально. Капитализм. В феодальной общине такой бизнес не в струю: кого куда поставить — решает феодал, или назначенный им староста. Тягу к свободе не приветствуют.

Фраза насчет нетерпимости — это про стукачей. Кто оскотинился сам — заставляет оскотиниваться и других. Общественное тут — в смысле общинное. То есть, барское. Кто пытается урвать больше, чем начальство уделит — тот редиска, нехороший человек. Подобные прелести совершенно невозможны в обществе свободных людей — дикую терминологию там могут и не понять...

Итак, моральный кодекс Сухомлинского — призывает общество откатиться в далекое прошлое; как говорится: новое — это основательно забытое старое. Идиллическая картина: все дружно работают по спущенной сверху разнарядке — и ужасно этим довольны; плодятся и размножаются в рамках дозволенного, чтобы не пустовали рабочие места. Самостоятельно ставить задачи и стремиться к чему-то за линией общинного горизонта — это против монастырского устава, и братва может возразить — с благословения пастыря. Особенно, когда старших не уважают. Это называется коллективным воспитанием — о нем мы сейчас и собираемся пристально рефлексировать.

Лики обезличивания

Один из главнейших разделов математики — теория множеств. Одно время даже пытались вывести из нее всю вообще математику. Исходный принцип: любые единичности можно (хотя бы мысленно) собрать вместе — и рассматривать как все сразу, как одно целое. Потом выяснилось, что такая возможность далеко не везде очевидна — иногда приходится ее провозглашать волевым решением, а к этой "аксиоме выбора" у многих весьма скептическое отношение... Некоторые из формально построенных совокупностей оказывались настолько дикими, что о них нельзя рассуждать без противоречий. Тогда постановили: математика рассматривает только "правильные" коллекции, которые мы называем множествами; всякие ненормальности — обозвать классами и в приличном обществе о них не говорить. И тут оказывается, что наши ограничения уже не дают права строить множества из чего угодно: элементами множеств могут быть только множества — а все остальное для математики на одно лицо, и потому все единичности, которые не являются ни множеством, ни классом, представлены в науке одним-единственным объектом — пустым множеством (что это такое, никто не знает, но результаты удается получать удобоваримые).

При всем кажущемся различии математики и педагогики, в трудах больших педагогов и психологов мы неожиданно сталкиваемся с теми же логическими трудностями — и с точно такими же подходами к их преодолению. Мы в какой-то мере умеем налаживать совместную деятельность нескольких граждан — но совершенно не представляем себе, что такое социальный слой и общество в целом; точно так же, совершеннейшая загадка — роль личности в истории. Даже самое примитивное производство предполагает культурно обусловленные формы участия, разделение труда; единичная личность может выступать лишь в качестве носителя одной из ролей — исполнителя, мини-коллектива (иногда состоящего из одного человека); кто не годится ни для какой работы — пустышка, полный нуль (которым и приходится считать всякую свободную личность, не занятую по понятиям властей). Значит, на первое место в педагогике следует выдвинуть коллектив — составлять одни коллективы из других (включая пустые).

Как в математике элемент определен лишь как класс множеств, которым он принадлежит, — личность можно трактовать как совокупность всех коллективов, в которых она так или иначе включена. Осмысленно обсуждать множества мы можем только объединяя их в классы эквивалентности; точно так же, каждый коллектив становится носителем классовой идеологии — и члены коллектива автоматически оказываются представителями соответствующих классов.

Социологическая математика выпирает из книг Сухомлинского на каждом шагу. Очень кстати плеоназмы Крупской:

О том, что точка зрения целого далеко не всегда совпадает с мнением коллектива (а истинный коллективизм помогает это осознавать), наши верховные наставники предпочитают умалчивать (чтобы субординацию не пошатнуть). Воспитание с самого начала понято как подчинение личности коллективу — причем и то, и другое взято абстрактно, чисто математически, как заранее заданные структуры. Говоря о том, что "сфера общения человека с человеком охватывает многогранность интересов личности", автор молчаливо предполагает уже готовые личности, сфера интересов которых становится предпосылкой охвата некоторой столь же априорной сферой общения. О том, что в норме личность вместе с ее интересами как раз и складывается в процессе общения — никаких упоминаний; точно так же, образование коллектива (как иерархии форм общения) в ходе совместной деятельности — выше разумения классовой педагогики. Опять же, есть на кого сослаться. Выдранные их политического контекста слова А. С. Макаренко:

Метафизика махровым цветом. Почему члены коллектива обязательно должны соприкасаться органическими телами — совершено от фонаря. Это для секса оно в самый раз — а производство вполне допускает распределенные коллективы, члены которых могут не догадываться о совместной принадлежности, даже если они по жизни здороваются на улице, или живут в одной квартире. Сегодня такие рабочие группы запросто охватывают всю планету — и участники взаимодействуют только по компьютерным сетям, при необходимости контактируя лишь неорганическими телами.

Насчет "социалистического принципа объединения" — Макаренко явно перегнул. Это "определение" — из черновиков; а там, между прочим, встречаются и совсем странные утверждения:

Сама идея педагогики возникла задолго до российской революции — без чего не было бы и педагога Макаренко (не говоря уже о Сухомлинском). Это что, не достижение? Не жалуете вы рабовладельца Аристотеля или абстрактного гуманиста Песталоцци? — но почему бы не вспомнить о предвидениях Кабе или опыте Оуэна? Социалистическому педагогу есть чему у них поучиться. Вот и про коллективы — в пылу полемики, сгоряча; не факт, что в публичной редакции осталось бы:

Отрицать существование коллективов при капитализме — грубая вульгарность. Хотя бы потому, что и социализм есть ветвь капитализма, поскольку он вписан в рыночные формы. Но и классический капитализм дает тысячи примеров вполне намеренной коллективности: кооперация, общественные объединения и партии, спортивные команды, тресты, международные союзы, правительственные учреждения, рок-группы, — и школы! Это в советском университете студенты могли во многом оставаться самостоятельными личностями — у буржуев такое не пройдет: там всех силой распихивают по конкурирующим меж собой формальным сообществам — почти как у Сухомлинского.

Центральный пункт (о "суверенитете коллектива") — отдельным абзацем, чтобы подчеркнуть важность: личность ничто — коллектив все! Раньше думай о Родине — а потом о себе. Никому и в голову не приходит, что противопоставлять одно другому — привычка чисто буржуйская, а у разумных людей каждый учитывает мнение всех — но и все прислушиваются к мнению каждого. Помните мушкетерский лозунг? Ключевое слово там — за. Не против кого-то, а друг за друга. Единичное равно целому — субординация тут неуместна.

После наделения коллектива диктаторскими полномочиями, говорить о добровольности — это форменное издевательство. Человек в классовом обществе вынужден присоединяться к тому или иному коллективу просто потому, что иначе у него ни малейшего шанса не то, чтобы творить, — но даже физиологически выжить. Выпускник советского вуза идет работать на стройку не потому, что мечтает рисовать в небе силуэт города! — ему элементарно надо попасть в очередь на жилье; вступать в брак ему придется по той же причине (одиноким — только общежитие). И так во всем. Первичный классный коллектив по Сухомлинскому — это что, образец добровольности? Да и кое-кто из учителей, вероятно, предпочел бы городскую школу — но пряников, как известно, всегда не хватает на всех... Настоящая добровольность предполагает не только свободу присоединения — но и свободу следовать собственным убеждениям, независимо от воли сообщества (которая далеко не всегда совпадает с его действительными интересами). Наконец, это и реальная возможность (а не только формальное право) уйти (и желательно не на тот свет) — если нет иных способов оставаться собой, быть личностью.

Насчет беспрекословного подчинения, якобы вытекающего из суверенитета, — это на практике тоже хорошо знакомо. Например, кому довелось (конечно же, добровольно!) попасть в тюремную камеру — пройдет через все круги блатного ада и в конце концов подчинится посаженному тюремным начальством пахану. То же самое — о жизни по понятиям в воровской шайке, или о "социальном договоре" в правовом государстве (включая социалистическое). Никто не спросит, хочешь ты рождаться в этой стране или предпочел бы другую, — значит, придется воспитывать любовь к отеческим (или отечественным?) гробам.

Легко видеть, что воспетая Сухомлинским "суровая дисциплина и ответственность личности" начисто уничтожает личность как таковую: проявить себя как личность человек может только в труде, в творчестве, открывая свое, а не уступая давлению, — следуя призванию, а не роли. Характернейшая фразочка Сухомлинского:

Но разумная ответственность — бывает только за; если перед — это ярмо, страх, позор... Не годится и "ответственность человека за человека" — не за других надо отвечать, а за свое дело. Можно заботиться о ком-то, любить кого-то; но начинается все равно с экономики: только в контексте совместной деятельности действия становятся поступками, из которых и складывается личность. Яркая индивидуальность (то есть, неповторимая манера участия в общем труде) — основа личности; из нее вырастает дух (как особое место человека в культуре). Личность трудится так, как считает важным для себя — и счастлив человек сам, а не по регламенту. А нам заявляют:

Эдакое добровольное рабство — и даже не ради людей, а ради "членов"; к тому же не каких угодно — а только "своих". Господам всегда хотелось, чтобы рабы с радостью служили "высшим" интересам, начисто забывая о собственной разумности.

То есть, духовное благородство — это полное убожество, смиренность, отказ от себя (в пользу тех, кто благородный по праву). Для разумного человека само противопоставление себя другим — абсурд: для него нет ни своего, ни чужого. Еще одно знаковое словечко: "больше". Сугубо рыночный ориентир. А разуму незачем сравнивать себя с кем-то — разумны все одинаково, и отношение ко всем одно.

Что в итоге? Обезличенная человеческая единица вне коллектива остро чувствует свою ничтожность: в себе ничего иметь не положено! Отсюда наркотическая зависимость от коллектива:

Вместо творческого труда — показуха; важнее выглядеть, а не быть. Показать себя во всей неприглядности — но считать это красотой и величием. Деградация и вырождение.

По Сухомлинскому, коллектив призван вбивать в каждого чувство личной чести — которое следует понимать как осознание великой милости, которую коллектив оказывает принятому в его ряды, — а главное, чувство долга — безусловную необходимость следовать предписаниям свыше. Одна из десятков формулировок:

И честь, и долг — классовые категории, несовместимые с духовностью, с личной свободой. Община приучает людишек ("маленький человек") смотреть на мир предлагается "глазами гражданина" — а не глазами разума. Но чье оно — "всеобщее благо"? Кто представляет общество в целом в педагогике? Очевидно, мудрые наставники, олицетворяющие собой честь и долг. Отсюда

Патриархальный уклад — ядро теории Сухомлинского. Но иерархии не выстроить "эпизодическими средствами":

И здесь никак нельзя без всевидящего начальника, "без незримого присутствия его всюду, где есть дети".

Поэтому Сухомлинский (в полном соответствии с принципами НЛП) предпочитает не заставлять, а подталкивать к "правильным" действиям (вспомним софистику Сократа!) — и не прибегать к откровенно силовым решениям. Лицемерие такой педагогики бросается в глаза. Если кого-то "характеризовать не называя фамилии" — все прекрасно понимают, о ком речь. Не ставить оценок в ожидании, пока воспитанник вытянет хотя бы на троечку, — вполне красноречивая оценка. Для учащихся —проповедь честности и откровенности (чтобы не спрятались в себя); воспитателю этот закон не писан, и он может не моргнув глазом соврать, чтобы прикрыть чей-то неблаговидный поступок, — и не стесняется подробно описывать эти воспитательные приемы в "мудрых" книгах. Полагаете, воспитанники ничего не замечают и наивно восторгаются? Вряд ли. В их души сызмала закладывают подлость и двурушничество: можете быть кем угодно — но на виду извольте соблюдать приличия. Пусть взрослый дядя ложится грудью за честь заблудшего — и потом воображает себе, что преступник искренне раскаялся и отплатит личной преданностью; нет, дитя, скорее, сделает вывод, что всякую провинность можно списать на невинность — и при случае отплатит черным предательством.

Где мы видели подобную систему взаимоотношений? В церкви. Религия не нуждается в боге; ей нужны не верующие, а прихожане. Что они на самом деле думают и делают — попа не волнует: ему важно, чтобы соблюдали обрядность по установленному тарифу. Зачем свечной заводик, если никто свечку не поставит? У каждой церкви ритуалы свои. Секта Сухомлинского в значительной степени опирается на проповедь. По его мнению, "слово выпрямляет душу, как гимнастика выпрямляет тело". Конечно, он догадывается, что душу выпрямляет не слово, а дело. Но в планы всемогущего вовсе не входит что-либо по-настоящему выпрямлять: ему достаточно сделать вид — а на деле навязать братьям меньшим почтительную обрядность в виде регулярных церковных собраний и выслушивания начальственной проповеди. Кальвинисты в Женеве — за отказ сжигали на костре (а позже — изгоняли из города). "Добровольным" членам "первичного коллектива" улизнуть вообще ни малейшего шанса: в деревне все на виду.

На закате средневековья проповедь стала литературным жанром, способствуя развитию светской литературы. Проповеди Сухомлинского направлены в прошлое: их задача — укреплять веру. Его хрестоматия по этике — коллекция пошлых притч, которые даже на заре цивилизации выглядели бы диким примитивом (сравните, хотя бы, с библейским Экклезиастом). Но церковному проповеднику важно не содержание проповеди, а ее тон — поэтому Сухомлинский тщательно готовится к выступлениям на публику, стремится увлечь, вбить в подсознание догмы о чести и долге (нечто вроде эриксоновского гипноза). Разумеется, его самолюбование в педагогических книжках — наивно и смешно: по жизни, дети относились к "беседам о гражданственности" по-разному — а кое-кто вообще пропускал мимо ушей; однако в том и сила психотехники, что она действует и на скептиков, — подобно тому как анекдотическая подкова приносит счастье и тем, кто в нее не верит.

В классовом обществе церковь воспитывает массы в духе убогого послушания — и нормы права на этом фоне выглядят порождением разума. Но есть и другая сторона: заведомая нелепость мифов и ритуалов взращивает в душах формальное отношение к любой идеологии — в том числе и к передовой. Привычка считать всякую мысль пошлой легко переносится и на мечты о счастье, о лучшем будущем для всего человечества. Тем самым население отучают от самой идеи счастья, убивают способность мечтать. Именно такому разложению личности способствует система Сухомлинского. Вроде бы, рассказывать малышам сказки — дело безобидное... Но когда в той же струе начинаются россказни о военных и трудовых подвигах — ни о каком воспитании гражданственности не может быть и речи: один анекдот не серьезней другого. Историк не станет слепо верить летописям: их авторы всегда политически ангажированы, а официальные документы тоже поддаются подделке и подлогу. Современный человек (даже выращенный в общине Сухомлинского) относится к литературе как к литературе — а отнюдь не живому свидетельству или высокой правде. Мы все знаем, как писатели сочиняют правдоподобие; в наши дни им на помощь приходят чудеса кино, всемогущий фотошоп, или глубокая имитация с привлечением искусственного интеллекта. Когда Сухомлинский раздает детишкам задания по сочинению сказок — он копает под себя: когда-то сказители и поэты воспринимались как голос бога (или дьявола) — если же каждый научится наврать с три короба, очарование испаряется. С другой стороны, когда творчество сводят к обязаловке (пусть даже не очень нудной) — оно перестает быть творчеством, превращается в отработку норматива: не для себя, а на чужого дядю, для галочки, для прикида, для отчетности.

При других обстоятельствах любить сказки — очень даже полезно. Сказка учит человека придумывать воображаемые миры — не ради фантазий самих по себе, а чтобы осознать призвание разума — делать мир разумнее. Разумеется, не сказки делать былью — а преображать быль творческим трудом, подобно тому, как мы умеем творить внутренние миры. Схемы духовной деятельности становятся схемами материального производства. Но сказки Сухомлинского другие! Это "волшебное зеркало", которое "отображает мир таким, как он есть в действительности" — но лишь для того, чтобы убедить воспитуемых, что этот мир уже прекрасен, примирить с очевидными несуразностями бытия, необходимостью соответствовать и подчиняться. Таковы мифы любой религии.

Социализация по Сухомлинскому — упорная борьба с "эгоистами". Потому что

Не положено записанному в члены думать о себе и желать своего, вопреки давлению коллектива (общины). Для разумного общества — следование желаниям не порок; более того, настоящее единство начинается там, где свободно желать может каждый. И все уважают желания друг друга, какими бы странными они ни казались. Но на утопической стройплощадке задачи другие:

Всякого, кто отступает от норм коллективности, — тут же записывают в преступники, и думают не о том, чтобы грамотно спроектировать фундамент, а о следовании проекту любой ценой — замазывая рты несогласным. На уровне изолированной общины воспроизводятся реалии советского социализма, о которых мы знаем не понаслышке, испытывали на собственной шкуре.

Метафизика эгоизма логично приводит к требованию ("должно господствовать стремление") "творить счастье своим родным, близким, товарищам, всем членам коллектива, соотечественникам". Абстрактное осчастливливание выглядит подозрительно: человек и про себя не всегда понимает, где его счастье, — и тем более странно было бы решать за других. Напрягает и приоритетность счастья для "своих" — для "членов", а не для всех людей. Тут нам разъясняют, что

Снова абстрактная "моральная красота" (о которой Сухомлинский не устает трубить на каждом шагу), абстрактное добро, абстрактная правильность... Абстракции не безобидны: за ними кроется диктат коллектива. Личность не просто участвует в общем труде — ее следует "включить", подчинить, обезличить. За счет этого красота и добро превращаются в абстракции: они противопоставлены личности как внешняя сила и в личностном плане совершенно бессмысленны. Так можно исподволь

Свободная личность не станет искать смысла на стороне, ей не нужно ничего спрашивать, — разумный человек просто делает мир по своему разумению, и когда можно это делать вместе — счастье.

Вместо этого батька Сухомлинский травит байки про якобы простого казака Мака, который эдак скромненько поселился в степи — но тут же упоминание о его "усадьбе"... Больше похоже на помещика. Да и заниматься массовыми лесопосадками — финансов требует. Ну, назвали Маков лес его именем (то ли в честь озеленителя — то ли указание на собственность). И вывод:

Вот где реальное моральное уродство — а не абстрактная "моральная красота"! Оказывается, главное в жизни — это показуха, выпендреж. Отмочить что-нибудь эдакое — чтобы на века запомнили... Нет уж. Осмысленная жизнь — это когда не нужно быть заметным. Когда вопросы о смысле — неуместны. Противоположность:

Вот так: вместо свободы разума, рабская зависимость от мнений. Для барина коллектив — "орудие влияния на личность". И даже чувства подчинены "благородному" диктату. Стадное чувство подминает под себя все личное, и человек превращен в животное.

Но в лицемерной терминологии Сухомлинского эта стадность именуется самоуважением! С соответствующими разъяснениями (чтобы не подумали хорошо):

И тогда, конечно, можно ханжески заявлять:

Но изюминка педагогического метода Сухомлинского — в том, что воспитание покорности тесно связано с воспитанием барства:

Вот резюме классовой психологии: лизать зады сильным, отыгрываться на слабых. Зверство чистой воды.

Тем самым возникает этологическая иерархия среди зверушек — а пока они грызутся за доминирование меж собой, у верховного дрессировщика нет лишних хлопот. Пикантный штрих: речь о "своих" воспитанниках; тоже самое у педагогов. То есть, подчиненные для начальства — как собственность, и с ними можно экспериментировать на свое усмотрение. Крепостническая утопия в точности воспроизводит средневековые нравы. Но в этом церковном приходе работает и религиозное чувство, когда раб не просто послушен, но и, "уважая себя, умеет ставить требования коллектива перед собою".

Насчет ценностей — это от базара. Где все оценили до нас, и остается только ориентироваться на рыночную конъюнктуру ("от других"). Легким движением полицейской дубинки эти "ценности от других" возведены в ранг "общечеловеческих ценностей" — про которые на каждом шагу вопит буржуазная пропаганда. При этом "уважающим себя" постоянно тычут в морду якобы естественным неравенством:

Выводить рабство из природы — господа умели испокон веков. Еще Аристотель писал, что "большинству людей по природе свойственно подчиняться", что у женщины и раба начисто "отсутствует элемент, предназначенный по природе своей к властвованию", и отсюда всеобщая гармония:

По Сухомлинскому, это называется коллективизмом...

Разумный (свободный) человек — уважает всех. Уважает как свободных личностей, действующих разумно, а не по воле барина и попа (стыдливо переименованной в коллективную). В частности, человек уважает себя — а не общество в себе. Только тогда общество может уважать личность — и подстраиваться под ее потребности, а никак не наоборот. Не бывает "маленьких людей" и "маленьких тружеников" — каждый человек равен другому человеку, и всякий труженик — велик. Сухомлинский же, в своей подлой манере, начинает за здравие:

но кончает за упокой:

И чуть ниже:

То есть, человек важен не тем. что он человек, разумное существо, субъект деятельности, — а всего лишь способностью заполнить дырки в штатном расписании (в качестве рабочей силы); и лишь в самом конце, так и быть, пусть будет личность — но только мысленно! — чтобы никакой крамольной духовности:

Скользко и двусмысленно. В другом контексте — можно было бы согласиться. Но здесь — настойчивое повторение: творчество только воображаемое, все в уме. А по делу — всего лишь повторение. Чтобы творчески действовать — это не положено. Только согласно технологии. Так устроено трудовое воспитание по Сухомлинскому.

Гарнир обычный: абстрактная "моральная красота", борьба с абстрактным "злом" — и конечно же, полное "единомыслие". Под этим подпишется любой буржуй. Но у советских свои примеры: чуть что — мы про Ленина... Дескать был человек глубоко верующий — "глубоко верил в коммунизм". И постоянно "вдохновлял своих воспитанников". Ну совсем как Сухомлинский! Который требует от детишек, "чтобы они восхищались Владимиром Ильичем как живым человеком". И невдомек ему, что живые люди не для того, чтобы ими восхищаться, — с живыми людьми общаются, и трудятся сообща. Не умеете вы общаться с Марксом или Лао Цзы — это для вас трупы, труды которых можно разъять на пошлые цитатки — в угоду демонстративной начитанности, салонному остроумию.

Система трудового воспитания у Сухомлинского расписана до мельчайших деталей. Образец застойной монументальности. Для всех одинаково. Поскольку личности давно выродились в члены, и своих предпочтений им иметь не положено. В "самодеятельном" коллективе души греет "понимание детьми того, что их деятельность — не игра, а настоящий труд, как у взрослых". То есть, различие таки подчеркнуто: не просто общественно полезный труд — а как у кого-то. Поэтому "понимание" быстренько превращается в игру: мы договорились, что все правильно понимают. Начальник сказал — подчиненный согласен.

И в который раз про доброту, милосердие, жалость, любовь ко всему живому... Это к тому, чтобы играя во власть — не очень увлекались, не вообразили себя властью на самом деле.

А во всякой добродетели важна умеренность. Тут и Лев Толстой — как же без него? Он же "в беседе с народными учителями поучал их: Жалеть тех, кто несчастен..." Над всяким свой авторитет: учителей тоже "поучают" (и называют это "беседой"). Вот традиционно библейское поучение: дескать, не ломайте веточку! — если бы тебе кто пальчик сломал — тебе было бы больно? — вот и цветку больно... Религия, как обычно, смыкается с коммерцией: ты мне — я тебе. Не делай ближнему чего не хочешь. Не плюй на коллектив — а то коллектив плюнет на тебя, и ты утонешь.

Не нужна человеку абстрактная жалость. Нужен разум. Антипод жестокости. Когда пошло наперекосяк — благородным сочувствием не поправить. Нужно переделывать жизнь — чтобы открывались другие пути. Может разумный человек быть садистом? — да никогда! Зачем оно ему? Столько всего предстоит — и всякий трудяга в помощь. А если случится мусор выметать — то уж не для того, чтобы замусоривать вселенную.

Но в ограниченном мирке бесконечно расти нельзя: не дай бог, упрешься головой в потолок — и крыша поедет. Поэтому

И дальше можно не развиваться. Сколько отмерили заряда — тем и тяни (или толкай). Чтобы не прыгали выше ушей. А то некоторые (эгоисты) увлекаются вне коллектива — и воспитывать их трудно. Такая вольница нам ни к чему:

Если же замысел недостаточно мудрый — официальную мораль могут и похерить, придумать какую-нибудь соблазнительную кустарщину, одухотворенную неизвестно чем. Отсюда раскол в церкви — дурной пример. Дело серьезное.

Поэтому прежде всего — учет и контроль. Это у разумных существ нет морали, а есть нравственность, которая совершенно свободна и не поддается никакому регулированию. А в классовом обществе (и в патриархальной общине) мораль для того и существует, чтобы давить на личность, подрезать крылышки.

Сухомлинский воспитывает своих питомцев так, чтобы не было у них никаких влечений и стремлений, кроме "моральных" — то есть, санкционированных общественным мнением (такими намного проще управлять). Безликость — возможность вылепить что угодно.

В качестве орудия производства — придуманная Сухомлинским "моральная красота".

Аморальная красота начальство не устраивает. Поэтому всем без исключения предписано прослушивание проповедей, внушающих "правильную" эстетику и мораль — в дополнение к проповедям о "гражданственности". Про что вещают? Все про то же: долг, верность, преданность, стойкость, непримиримость... И ни слова про разум. Вконец оболваненное население схавает что дают — и будет счастливо; и это правильно, ибо

Идти за вождем с улыбкой идиота — вот рабское счастье. И радостно осчастливливать других (см. выше).

Когда отпускают вожжи — добра не жди. Вон, в фильме Доживем до понедельника учащиеся забастовки устраивают, организованный протест... Лично Сухомлинского это возмущает до глубины души:

Для разума (который не подчиняется никакой морали — а следует самостоятельно выработанным представлениям о нравственности) — абстрактное морализаторство еще опаснее. Но разум Сухомлинскому не указ. Дисциплина в его общине на высоте: разрешается поиграть в равенство, следуя предписанным правилам (вроде спектаклей с разноцветными хризантемами) — но посягать на учебный план и расписание проповедей никому не позволено! Если "нет правильного представления о хорошем и плохом" — народ привлекают дерзкие выходки (даже совершенно идиотские) отдельных отщепенцев, дразнят призраком недоступной в общине свободы. Фильмы про бандитов и суперменов идут на ура. Советского школьника от сериала про Фантомаса было не оттащить (хотя писатель Липатов наивно пытался это отрицать, агитируя за милую сердцу Сухомлинского деревенскую идиллию). И смеялись зрители не над криминалом, а над лопухом-полицейским — а он таки власть!

Это сказал великий педагог. Тут, вероятно, и у буржуев мурашки по спине: когда даже смех по выдаче — совсем клиника. Но о чувстве юмора — чуть позже. А пока продолжаем про абстракции.

Лицемерная педагогика провозглашает лозунг:

Но пока зло и добро остаются абстрактными противоположностями, устранение одной абстракции ведет лишь к утверждению другой — и зло непобедимо. Классовое решение проблемы — передать право суждения высшей инстанции, снять с себя ответственность (то есть, заменить ответственность за на ответственность перед) — освободиться от разума. Ребенок, дескать, по природе не способен "отличить настоящую красоту от показной эффектности" — и поэтому школа должна всучить ему абстракцию "моральной красоты" в качестве эталона "правильного, идеального представления о красоте поведения".

Но как только речь заходит о правильности и идеалах — тут же встречный вопрос: кому это правильно — и чьи это идеалы? Начальство юлит и предлагает считать навязанные подчиненным нормы совершенно естественными (тем самым приравнивая человека к животным) — или "общечеловеческими" (обожествляя законодателя и записывая всех скопом в рабы). При любом раскладе,

Остается лишь слепо уверовать в навязанное извне, считать темноту истинным светом:

В этой картине разум — синоним господина, барина: и если низшее существо не понимает, что лучше добровольно уступить "коллективу", допустимо призвать девианта к порядку, иезуитскими способами.

У людей разум никого и ничто не подчиняет. Он делает желания разумными: не прихоть, не ерничество, не глупая поперечность, — а попытка найти способ если не сделать общество свободнее — так хотя бы сохранить внутреннюю свободу.

У животных претендент на более высокое место в этологической иерархии ведет себя вызывающе, демонстрирует все, что пока еще есть показать. Людям на это смотреть смешно — и сравнивают с такими особями далеко не из глубокого уважения. Но Сухомлинский верит:

И вся общинная педагогика состоит в том, "чтобы коллектив был средой, в которой можно показать себя во всей красоте и величии". Если же думают о себе не по уставу — такое

Спрашивается: чем это отличается от расходования "активных сил" на демонстрацию преданности и послушания? Поскольку ответа пока не придумали — опять прячемся в абстракции:

Про благородство по-сухомлински — уже говорено. Про настоящую красоту народу не надо — достаточно "идеальных представлений". Чтобы сами себе восторгались — и умилялись собственному умению увлекаться правильно, по указанию свыше:

Ладно. Про то, что всякое возвеличивание несовместимо с разумностью, так и быть, умолчим. Но заметьте: возвеличивать себя предлагается только в собственных глазах! Ни на что действительно великое — замахиваться не положено. Про то, что обезличенные "члены" могут смотреть на все (включая себя) только глазами коллектива (то есть, поставленного над коллективом начальства) — мы уже уяснили. Честно трудиться по собственному разумению — это "эгоизм"; а настоящим коллективистам необходима "способность стремиться к нравственной красоте и величию" — вечная оглядочка: "какое у коллектива мнение обо мне?" — то есть, важнее показать себя, а не быть. См. выше о "духовной убогости".

Где убожество — там и бог. Сухомлинский выдвигает теорию "мудрой власти" педагога над личностью и коллективом.

Но если просто приказать — это правовое государство. Община Сухомлинского — это религиозная секта, и там

Технология промывки мозгов (включая организацию быта и труда, вперемешку с нудными проповедями) заточена под вытеснение желаний человека, подчинение их желаниям начальства.

Но фальшивые маски, в общем-то и не нужны: в системе духовного рабства коллектив лишь орудие, ничего не значащее само по себе. Воля начальника — закон, в том числе духовный:

Это вековая мечта всех эксплуататоров... А когда добились своего — можно поиграть в доброго барина:

Однако

Вот-вот! Барин так переживает, когда нерадивые холопы уклоняются от предначертанного пути! Не будем лишний раз огорчать благодетеля.

Обезличивание почти завершено. Что осталось доистребить? Шанс на экономическую самостоятельность, из которой так легко вырастают мечты о духовной свободе. По барскому счастью, тут все налажено задолго до нас: кто не работает — того нет. Будет это наемное рабство или барщина — большой роли не играет. Хотя, конечно, главе общины приятней перекрыть любые лазейки в большой мир. Поэтому

Что посвящать себя без остатка чему-то одному вовсе не обязательно — что можно заниматься сразу всем или вообще ничем, — это ересь.

Именно так: узкая специализация — на всю жизнь!

Счастье там, где не надо выбирать... Но так положено! Это каким-то боком демократично. А уж влиять на избирателя ушлые капиталисты насобачились. Поставят тебя в такие условия, в которых волей-неволей проголосуешь правильно:

Звучит очень эротично. Самое время бы переходить к следующему разделу... Разве что, сделать еще пару оптимистических замечаний.

В основе педагогического юмора — двусмысленная фраза:

На всякий случай повторяется — чтобы хорошенько запомнили. Но что имеется в виду? Либо это чисто природное качество — и ребенка мы вписываем в животный мир, либо ребенку не дают жить всерьез — низводят до животности. Сухомлинский склоняется к первому варианту, утверждая, что есть "мера смеха, как бы отпущенная самой природой каждому ребенку". Однако на практике — идиотские сказочки, над которыми детям положено смеяться, плюс задания на составления таких же глупых анекдотов. Это уже вполне очевидное намерение вживить в детей "правильный" юмор (см. выше).

Когда нам заявляют, что смех — это "радостное удивление", сразу тянет спросить: чему они радуются? Тут нам рассказывают историю о том, как мальчик просит сторожа позволить украсть один арбуз:

Странный юмор. Такие настроения — это трагедия! Не до смеха... Надо срочно принимать меры — и не только воспитательные, но и образ жизни менять. В государственном масштабе. А Сухомлинскому весело:

См. выше про улыбку идиота.

Цитаты из знаменитостей при серьезном разглядывании играют против Сухомлинского. Например, психолог Рубинштейн:

То есть, в основе смеха — всего лишь животное удовольствие, чувство комфорта и безопасности. Будет источником физиология или высшая духовность — без разницы: улыбка (точнее, оскал) и смех остаются "тем же, чем они были". Психологическое содержание состоит в стремлении уйти от сложностей жизни, спрятаться за спиной "коллектива" таких же юморных — отступить от главной задачи разума, окультуривания мира. Тут как раз и писатель Гете подоспел:

Это определение классового человека! Глупо смеяться над явлениями природы — в классовом обществе одни смеются над другими. Смех — иллюзия силы: мы замечаем чужие слабости — и можем тешиться, упиваться воображаемой властью, способностью причинить боль — и собственным великодушием, приостанавливающим экзекуцию (игра кошки с мышкой — намного гуманнее). Всегда: мы — и они. Одним хорошо — другим плохо. Напрасно Сухомлинский пытается отгородить добрый смех от злого:

Нет, любой смех — над чужим горем; более того, именно смех делает горе чужим. Разумный человек не смеется — он действует. Пытается спасти. Когда Сухомлинский называет смех "оборотной стороной мышления" — с ним можно согласиться: где начинается смех, там уже нет мысли. Возможно, иногда полезно расслабиться — чтобы на этом фоне острее ощутить неуместность животности. Но чаще одна поблажка тянет за собой другую, одно уродство — за другим:

Нормальному человеку стыдиться незачем — он ни перед кем не в ответе (даже перед разумом). Если кому-то смешно — это их недоразвитые проблемы. Но педагогическое лицемерие идет дальше: проповеди правдивости — для рабов; а воспитатель

Барин посмеивается над потугами рабов устроить жизнь: пусть играют в разум — только бы не становились разумными. Это другая сторона иллюзорного освобождения, которое дает смех: рабы по возможности издеваются над господами, господа жестоко шутят над слугами, — вроде бы, все равны; но это равенство животных, одинаковая неспособность уйти от низменных чувств. Подлинная свобода — не может отделять свое от чужого: она не отстраняется, не злорадствует, не сочувствует, — она позволяет каждому чувствовать то же, что чувствует другой, — чувствовать вместе, становиться одним существом. У людей — это называют любовью.

Еще раз про любовь

Если у нас в наличии энное количество стройматериалов — это вовсе не означает, что у нас есть дом. Чтобы материалы превратить в жилище, надо над ними хорошенько поработать, приладить одно к другому — иногда видоизменяя до неузнаваемости. Форма дома — вовсе не то же самое, что его материал. Но даже если материалов достаточно, и мы умеем строить — вовсе не факт, что мы сможем заняться строительством, а если и позволят — не факт, что в строении доведется жить; такие обстоятельства, которые не определяются ни материалом, ни формой вещи, в философии называют ее содержанием, и содержание иногда существенно влияет и на выбор материала, и на приданные ему формы. Еще сложнее в духовной деятельности, в рефлексии: можно прочесть текст на хорошо знакомом языке — но так и не понять, что это стихи; красоту формулы способен заметить только увлеченный наукой; подловить философа на подленьких уступках господствующей идеологии — нужна мудрость.

Но люди не только вместе трудятся — они еще и общаются, и осознают общность, проникаются друг другом. Такие отношения мы называем духовными — и это сильно отличается от производственных (экономических) отношений, которые можно считать формой процесса производства — его технологической материи. Отношения между людьми в процессе производства не материальны: вне деятельности они не существуют. Однако эти отношения — внешнее для субъекта деятельности, то основание, на котором вырастает его собственное строение, дух. Как обычно, внутреннее и внешнее взаимообусловлены и способны превращаться друг в друга — но в каждом конкретном контексте это не одно и то же. Классовое общество противопоставляет их, делает непримиримыми противоположностями, вплоть до бурных конфликтов, от которых и производство разваливается, и личность страдает. В структуре цивилизации производственные отношения (включая духовное производство) регулирует право — а духовность отдана на откуп религии. И то, и другое зависит от уровня развития экономики — надстраивается над этим материальным базисом. Чтобы в свою очередь активно влиять на направленность и темпы развития.

Поскольку общинная утопия Сухомлинского соединяет в лице верховного наставника светскую и духовную власть, отношения между людьми развертываются от духа, и взаимодействие личностей для педагогики важнее производственной кооперации:

Заметим: духовная общность возможна только у людей — и лишь поскольку они ведут себя по-человечески. Однако для духа нет никакого различия между (всегда частичными) его воплощениями; поэтому расставляя людей по разным ступеням (чего угодно) — мы неминуемо ограничиваем их духовность, так что на место разума тут же встает животность (инстинкты и рефлексы). Как это происходит при общении формально противопоставленных личности и коллектива — мы уже видели. Присмотримся теперь к одноуровневому общению: либо личность с личностью — либо коллектив с коллективом. Про второй вариант — в основном общие слова, и выводы из практики мы сделаем как-нибудь в другой раз; что же касается духовной связи личностей — материал достаточно богатый, и обсуждать можно во всех подробностях.

Духовная взаимосвязь одного человека с другим — это любовь. Какие формы она примет — вопрос внешних обстоятельств, которые сами по себе никакой духовности не предполагают — но позволяют ей проявиться в деятельности людей, придавая ей характерную окраску. Поскольку (человеческая) деятельность бесконечно разнообразна — перечислять возможные проявления и формы любви нет ни малейшего смысла. Выделяя что-то одно, мы вынуждены абстрагироваться от универсальности разума, его свободы, — и представить целостную личность какими-то из ее культурных ролей. В качестве осознанного упрощения, не забывая об условности и неполноте любой абстрактной схемы, мы можем рассматривать такие виртуальные различия на пути к синтезу. Классовая наука (и философия) — отражение всеобщего разделения труда, когда абстрактные различия становятся реальностью, закрепляются в системе права и в религии — становятся привычной повседневностью и отношением к миру. Для классового человечества различные производства выглядят очень разными, и кажется, что движут их столь же различные субъекты: единый дух распадается на эзотерику бесчисленных духов, терпимых или враждующих друг с другом подобно людям. Соответственно, вместо единой любви — мы видим много духовных связей, которые не только не одинаковы — но иногда и несовместимы. Тем не менее, поскольку любой язык выражает единство практики, люди склонны все эти частности называть любовью — и только потом "уточнять" словоупотребление, изобретая специальные слова для видимых форм.

Органическое тело традиционно служит человеку для сведения воедино жизненных впечатлений и упорядочения поведения. Несмотря на то, что человеческая мотивация возникает как культурный процесс, люди представляют ее телесным движением, обозначают состояниями организма. Нам кажется, что чувствует и желает живое существо, с которым мы привыкли себя ассоциировать. Эту связь культивирует классовое общество — внешне, физически отделяя одну общественную структуру от другой. Противоположность классов сводится к различию тел — а потом и выводится из нее. И здесь первобытному сознанию непосредственно явлено телесное и физиологическое различие полов: все другие размежевания (по возрасту, телесным данным, навыкам и темпераменту) носят условный и временный характер — и границы приходится проводить искусственно, в зависимости от потребностей производства; противоположность мужского и женского — как будто встроена в человека от природы, и через это уже никак не перешагнуть. Поэтому и любовь как неразрывное единство индивидуальностей прежде всего связывается в неразвитом сознании со слиянием тел в половом акте — а способность любви преображать мир представлена метафорой деторождения.

Примитивность подобных ассоциаций бросается в глаза при первой же попытке посмотреть на себя со стороны. С древнейших времен известна однополая любовь — и чувственные наслаждения отделены от половых различий. Точно так же, половой акт в большинстве случаев не служит репродуктивным целям — и становится всего лишь совместной деятельностью, материальным носителем личностных связей. Однако рефлексия в классовом обществе — привилегия господ; для рабов — любовь сливается с предписаниями свыше, облеченными в правовые или религиозные формы. С другой стороны сознание господствующего класса — лишь зеркало рабского сознания: то же самое, вывернутое наизнанку. Труд рефлексии хозяева жизни ненавидят как и любой другой труд — и при первой же возможности перекладывают на чужие плечи (или умы). Так складывается иерархия предрассудков, когда в одну кучу валят производство и общение, деторождение, устройство быта, суеверия, господство и подчинение, расхожую мораль, право и религию... Развитие капитализма призвано разрушить эту пирамиду, сводя любые общественные явления к движениям рынка, формально уравнивая всех членов общества (рыночных агентов, продавцов и покупателей) и любые производства (поскольку производят они не предметы потребления, и даже не товары, — а абстрактные стоимости, капитал). Чем меньше личностных различий — тем стабильнее рынок, тем удобнее комбинировать абстракции для обслуживания верхов. Только в таком соединении возможно индустриальное производство. Капитализм — общество одиночек, не способных в одиночку ни к чему.

Критика слева — призывает разрушить рынок, прекратить всеобщее отчуждение и обезличивание, сделать людей полноценными субъектами деятельности — разумными существами. Критика из прошлого — ностальгирует по феодально-сословным различиям: люди заведомо не одинаковы, каждому по породе, от каждого — по велению долга... Барин в ответе за своих людишек — а те ищут у барина защиты и покровительства. И все друг друга любят. Как в старину, золотой век. Вот эту патриархальность и пытается возродить Сухомлинский — вместе с убогими представлениями о якобы природных корнях — что в его религии сливается с волей творца:

Говорит о любви Сухомлинский по самым разным поводам — как и все остальные носители языка. И даже иногда тянет на лирику:

Понятно, что одухотворять мир можно в самых различных отношениях, и это всегда совместный труд, взаимное одухотворение. Всякие там шуры-муры — лишь обстоятельства, которые разумный человек может создавать осознанно, не ограничивая себя ни одной из доступных форм. И никакие законники ему не указ — потому что он не род продолжает, он в ответе за весь мир и воспроизводит его во всех отношениях сразу. Животные не умеют любить:

Причем

И любить надо людей, их духовность, а не репродуктивную органику:

При чем тут загс, пьянка после загса, роддом, снова загс, — и прочая животно-семейная атрибутика? Но в педагогических печенках намертво засело примитивно-деревенское: любовь = секс, секс нужен только для производства детей (однополый секс — извращение), детей рожать разрешено только в семье (а незаконнорожденные — всегда ущербны). Поскольку же людишки дикие — регулировать все это призван добрый барин его мудрой властью. Поэтому важно отследить момент — настроить малолеток, чтобы первым делом проконсультировались с патриархом, испросили барского согласия:

Тут великий педагог сентиментально вспоминает, как сам задавал этот вопрос своей бабушке — и она сочиняла для него романтическую сказочку... Правда или нет — не знаем: бабушка получается уж очень продвинутая, явно не от сохи. Ну, это их дела. А про себя мы думаем: чего ради нормальный человек будет задавать интимные вопросы постороннему дяде? Логичнее потихоньку присматриваться со своего краю, пробовать разные разности — и вывести свою формулу, ни для кого больше не пригодную. Кто уже любит — не спрашивает. Кто еще не любил — тому не о чем спрашивать.

Закрадывается мысль, что своевременно информировать народ о половой любви полезно как раз для того, чтобы не пустить процесс на самотек: внушить сроки влюбленности — и ввести ее в уставные формы. Как не вспомнить Ларошфуко:

Система Сухомлинского с младенчества приучает слушать проповеди и исповедоваться. Интимность — понятие не деревенское. Там все на виду, а кто прячется — злоумышленник, эгоист. Вот и городские по старой привычке вовсю обсуждают своих "френдов" с подругами или приятелями — но в городе хотя бы не бегут с докладом к начальству. Патриархальная община требует полной открытости снизу вверх: для педагога коллектив — сплошное reality show, застеколье.

Но фишка-то в том, что ответить педагогу и нечего! — он сам не в курсе по поводу настоящей любви, духовности. Его спрашивают про любовь — а у него в голове одни постельные сцены! — просто кошмар... Нет, конечно, по жизни оно так часто и получается; а деревенские девки почти никогда не доходили до замужества непорченными — это старая традиция. В древности такие связи были чем-то вроде магического ритуала — и на Руси, и в Европе. Про античную оргиастическую обрядность тоже всем известно. А древнекитайская литература уже упоминает и восстановление девственности (у них одно время секс был национальным помешательством).

Но давайте задумаемся: а почему молодежь почти всюду считает любовь всего лишь гарниром к траху? Причем зачастую даже не умеет отличить одно от другого. Ответ на поверхности: потому что они так воспитаны. Когда воспитатель общается с воспитуемым сверху вниз — это тоже трах, и в народе подобное воздействие на мозги так и называют. Вместо общения личностей — навязывание норм формального общения. Классовое образование — производство рабочей силы, а не разумных существ: важно быстренько выдрессировать зверушку, чтобы заставить ее приводить в движение орудия труда, согласно полученной от властей разнарядке. Производство таких же зверушек — отрасль экономики, наряду с прочими. Соответственно, на первом плане производственные отношения, а духовность — в качестве дополнительной стимуляции, контур управления и настройки. Вот вам и гарнирная любовь.

На практике — банальная софистика, подмена термина. Вопрос о любви — а в ответ про правила размножения. То есть, совсем про другое. И вместо того, чтобы упражнять дух в любви, — юнцы упражняются в технологии секса (потому что учеба без связи с производством — напрасное времяпровождение, и как раз Сухомлинский всячески на этом настаивает). Ничему другому их не учат — а потом удивляются, что выходит криво. Была бы возможность — точно так же упражнялись бы и в сожительстве; но буржуазное право устанавливает для семейной жизни возрастной ценз (в дополнение к классовым ограничениям). Община по части морали еще строже — поэтому оттягиваются тайком, когда удается сбежать от хозяйского глаза. Школа лицемерия. А главный лицемер вещает:

Чем автоматически перенаправляет неопытных в постель — ибо любовь для него только секс, и "опыт любви" — соответственно. Разумному существу полезен разумный опыт — узнать о бесконечности ликов любви. Но преподать такую мудрость некому — вот и тянутся юнцы к внепрограммной литературе (вовсе не про тракторы или овощеводство!):

Конечно, присутствует и "интерес к интимной стороне жизни взрослых, к отражению ее в литературе и искусстве". Но еще не испорченные педагогами души не прочь задержаться на романтическом этапе, когда искусство не для полового образования — а для полноты чувств:

Как музыка влияет на влечения — вопрос открытый, и есть на этот счет свидетельства совершенно противоположного свойства... Но что подлая педагогика портит нравы — это однозначно.

Оберегать — значит, подчеркивать, признавать господство. Разумная педагогика не ширмочки расставляет, ради приличия, — она занята устранением "грязного и порочного" из жизни, чтобы исчезли сами понятия грязи и порока. Аморально — навязывать юным примитивную мораль, опошлять движения духа сентенциями скотопромышленника:

Не собираешься рожать — так и любить не фиг! И снова: "свои" дети, в противоположность чужим (с которыми можно не церемониться). Это будущее зверушек, умеющих только огрызаться и размножаться. Неудивительно, что и критерии зрелости сводятся именно к этому:

То есть, умеешь всех пересилить — уже не дитя; начались поллюции или менструации — значит, дозрел... Но кто мешает человеку разумно поступать и без превращения в здорового бугая или ядреную телку? Взрослость как сознательное отношение к миру и к себе возможна в любом возрасте — и вовсе не обязательно во всех отношениях сразу. Совершенно независимо от мнения начальства. Но у Сухомлинского все по понятиям:

Барин посмотрел — и одобрил: эти готовы, их перевести в загон для репродуктивных. Никаких иных оснований нет. Почему нельзя уважать человека прямо с рождения? Тем более в сфере духовного производства, где производственные отношения в какой-то мере формальны, и потому обращение на "вы" вполне уместно; даже если учитель подружится с учеником (и даже если дело дойдет до секса) — "тыкать" они будут наедине друг с другом, а в производственной обстановке формальности лучше соблюсти — тем самым подчеркивая уважительное отношение ко всем остальным, не выделяя любимчиков. В идеале, следовало бы подправить нормы языка — отменить языковую почтительность и прочую политкорректность; когда-то у арабов местоимения второго лица (единственного, множественного и двойственного числа) были одинаковы для всех — потом европейцы навязали им свой этикет... В европейских (и русских) семьях издревле был обычай обращаться к старшим на "вы"; однако в отношениях вассала и сюзерена такая почтительность действует в оба конца! Так почему не призвать взрослых с самого начала обращаться к детям (без разделения на своих и чужих) как к равным себе, партнерам по общему делу? Нет, властям нужно вбить клинья между различными группами рабов — научить их надменности и снисходительности; тогда любая власть будет казаться естественной и по природе необходимой — и надо слушаться...

Традиционно, образование в области (физиологически понятого) интима сводится к указаниям на природные различия мальчиков и девочек, с обсуждением клеточных механизмов зачатия и правил интимной гигиены. Сухо и наукообразно, чтобы — не дай бог! — не разбудить чувственность.

В каком-то смысле это разумно: существует физиология полового созревания — и было бы странно говорить со всеми одинаково, без учета индивидуальных различий. Но практически важны не яйцеклетки и хромосомы — а умение управлять биологическим телом, содержать его в рабочем состоянии для использования по другим — не биологическим, а культурным надобностям. То есть, сознательно относиться к телу — одному из инструментов духа. Зажатое дурацкими ограничениями тело не способно стать полноценным носителем разума. Если вовремя не поесть — трудиться несподручно: интенсивной нагрузки организм не выдержит. Точно так же, спермотоксикоз (или гормональный шторм) — не лучший помощник в сознательной деятельности: физиология пола оттягивает на себя ресурсы и препятствует выработке других, культурно обусловленных функций. Поэтому крайне важно вовремя научить людей адекватным реакциям на физиологические события — но не по природной необходимости (по нужде), а в соответствии с развитием деятельности, общественного производства (в том числе духовного). Сначала перед нами стоит великая культурная задача — а потом может стоять и что-то другое. Как (потенциальные) носители культуры — мальчики ничем не отличаются от девочек, и разговаривать о телах с ними можно совершенно одинаково; более того, мужчинам полезно ясно представлять себе характер женских проблем, и наоборот, женщина просто обязана на какое-то время влезть в шкуру мужчины. И тем, и другим, надо знать о возможных физиологических влияниях и уметь снимать напряжение, в том числе помогая друг другу. А что у дикарей?

Вот так. Подчеркнуто развести (в духе всеобщего разделения труда) женщин и мужчин на основании одного лишь телесного (формального) различия — без малейшей увязки с движением духа. Фактически, это как раз и подогревает нездоровый интерес к половым играм — извращенная форма восстановления единства, на чисто физиологической, животной основе, вместо нормальных человеческих отношений. То, что люди могли бы делать вместе, — становится противоположностью задач мужчин и женщин, не единством, а вечной борьбой, а потом и рыночной конкуренцией. Все внимание к телу! — к вещи, которую можно выгодно продать — или отнять силой.

Далее, вместо полового образования, выработки полезных умений, предлагается всячески подавлять сексуальность, загонять ее в клетку и тем самым удобрять почву для неврозов, психических расстройств; надо ли говорить, что даже без клинического обострения такие внутренние зажимы существенно влияют на характер и протекание деятельности, разрушают сотрудничество в коллективе, за которое на словах ратует Сухомлинский? Если вы искусственно разорвали человеческие связи, растащили мужчин и женщин, как боксеров по углам ринга, — вам придется выстраивать их взаимоотношения как-то иначе, не разумно, не по-человечески, — а по классовой логике, как право и религию. Людей толкают друг к другу внешней силой, принуждают совокупляться в предписанных обществом формах — а такой отчужденный секс не восстанавливает материальную опору духовности, а наоборот, раздирает ее все новыми противоречиями.

Как было бы разумно? С ранних лет раскрывать человеку его место в мире — воспитывать как носителя разума, творца, воплощение духа. Тогда просто незачем стыдиться органических побуждений: мы же не отождествляем себя с биологическим телом, а лишь используем его, превращаем в орудие разума. Никаких принципиально новых проблем половое созревание не привносит: достаточно вырастить понимание того, что физическая близость без соответствующего духовного родства может быть и необходима, и даже полезна (для всех), однако не дает того удовлетворения — ни физиологического, ни духовного — как человеческая любовь. Не отношения мужчины и женщины — а общение людей. Совместное творчество в самых разных сферах — включая телесную близость (которую вовсе не обязательно сводить к половому акту). Когда нет внешних ограничений — откуда возьмется рыночное отношение друг к другу, исключительное "право" на секс? Важно, чтобы партнеру было хорошо — и ради этого не грех и посодействовать разнообразию связей. Почти как у Лукреция:

С тем отличием, что и такую разрядку любящие поставят на службу любви, — сделают одинаково нужной и приятной обоим.

Еще раз: чтобы воспитать разумное отношение к телу, надо как можно раньше ввести человека в атмосферу одухотворенного труда, без различия полов и возрастов; тогда, впрочем, и воспитывать ничего не надо — и обсуждать детали можно без дебильных ужимок. Никакой пикантности во всей этой физиологии нет — и соблюдение сексуального режима ничем не отличается от аккуратного туалета или чистки зубов. Когда есть медицинские проблемы — их тоже решать разумно, без преувеличенной терапии и раздувания трагедий.

Слышим вопли защитников безмятежного детства: не позволим развращать малолетних! — извольте чтить уголовный кодекс! Дикое ханжество. Начинать половое воспитание в школе (и только в старших классах) — это поздно. Взрослые заведомо в курсе, что про всякие органы детишки давно уже знают: еще в ясельной группе они уже пощупали друг друга и подсмотрели немало занимательного у взрослых. Бывшие дети сами через это прошли. В наши дни — пуританство совсем смешно: поток порнухи в интернете не иссякает — а с компьютером детишки умеют обращаться лучше родителей, никакие защиты не спасут. Но буржуазное право остается на уровне первобытных абстракций — и говорить с детьми про секс учителю-мужчине просто опасно: за простую внимательность к девочкам уже можно получить срок. Женщинам не проще: скандальные дела по фактам секса с учительницами были еще в советское время, и только убогие старушки (пока?) вне подозрений. Чтобы не конфликтовать с законом, остается лишь замалчивать всем известное, лицемерить и лгать:

Тогда, вроде бы, не так страшно. Но тут во весь рост встает проблема последствий бескультурного секса — окультуривать который законом запрещено. И приходится изворачиваться, блюсти политкорректность — но стращать, запрещать и предупреждать:

Если ничего не дать взамен — все эти увещевания превращаются в чистейшую абстракцию: теория приживается лишь на достаточном эмпирическом базисе — и нуждается в ярких примерах практического применения. Когда людям есть, чем заняться, — они забывают про физиологию. Вплоть до того, что иной раз приходится напоминать о поддержании телесного здоровья. Отчасти метод Сухомлинского это учитывает: жизнь школьников до упора насыщают действием, она расписана чуть ли не по минутам — и в этом водовороте уплыть в эротику просто некогда. Но вопросы пола в суете не растворяются! Вытеснить — не значит снять (в гегелевском смысле слова). Камни оседают в глубине души — и ей уже не воспарить. Тем более, что воспитательные действия, по большей части, абстрактны, одинаковы для всех — и неприменимы ни к кому, расписаны не по этапам духовного развития, а по формальным возрастам... Ребенок подчиняется законам общины — но ищет отдушин, и сексуальность как форма духовного протеста становится еще притягательнее: либертинаж — извращенная форма свободы.

В секте Сухомлинского любовь — страшное табу, и даже помечтать вместе, поделиться впечатлениями — уже преступно:

Скорее, как раз таким педагогам — лучше бы помолчать... Но они узурпировали власть — и право пудрить мозги:

Разум не поучает и не наставляет. Разум позволяет трудиться вместе, духовно расти друг через друга. Религиозная проповедь — против разума. Тем более, когда в одной куче "слово о любви, о браке и рождении детей". Любовь не имеет отношения к браку и размножению. Браку безразличны человеческие отношения и количество детей; его функция — раздел собственности. Деторождение возможно независимо от брака; среди первых декретов советской власти (сразу же после революции) — признание внебрачных детей, и это всегда расценивали как великое преимущество социализма! А Сухомлинского такой поворот совсем не устраивает...

Как обычно: начинаем за здравие — кончаем за упокой. Любовь рождает только любящих — все остальное в какой-то другой деятельности. Но сказал господь: плодитесь и размножайтесь! И назвал это любовью.

Поэтому видим в людях мы только отцов и матерей: типа, оцениваем племенной скот. И называем признаки породы самоуважением и честью. Тем самым лишний раз унижая любовь: демонстрация приверженности догматам общины — это уже не любовь, а пошлый выпендреж.

Создание человека — это не кустарщина под кустом! Это общественное производство; его формы можно и нужно разумно регулировать. Чтобы не случайно плодить тела, а обеспечивая общественную потребность. Соответственно, воспитанием занимается не абы кто — а общество в целом; это никак не зависит от технологии воспроизводства органики. По Сухомлинскому:

А у кого нет отца или матери (или ни того, ни другого)? Уже не люди? Но даже при родителях — почему духовной силой не может стать другая любовь — скажем, пример грамотно предохраняющихся любовников, свободных от юридических (рыночных) пут и обывательской морали? Дело педагога — показать богатство возможностей; а решать человек будет сам.

Глупое сюсюканье! Ребенок — человек, а не имущество семьи. В школу его приводит общество, а не родители. Семья тут вообще ни при чем. Велика доблесть — вырастить отпрыска до школьного возраста! Можно подумать, он без родителей так и останется дошкольником... Но у Сухомлинского собственная гордость: как же, барин благословил, — вроде как поучаствовал в создании ребенка... Радуется в нем не человек, а хозяин, которому удалось удержать общину под контролем, остаться у власти еще на срок. Принудить народ

Высокопарные словеса означают лишь одно: повязали вас до гробовой доски — и не отвертитесь! Извольте терпеть:

Чтобы не натыкаться друг на друга каждый день — это не по-деревенски (моряки, геологи, вахтовики, — уставом не предусмотрены). Чтобы спали супруги в разных кроватях — это еще Ленин запрещал [38, 221]. Про межпланетную любовь — и подумать страшно! И уж тем более невообразима любовь виртуальная, когда супруги вообще друг о друге не знают — но жить друг без друга не могут, и общество без этой духовной связи далеко не уйдет... Искусственное оплодотворение позволяет родить от неизвестно кого — и никаких юридических последствий. Вынашивать ребенка — тоже на любителя: есть техника эрзац-материнства, с пересадкой оплодотворенной яйцеклетки. Но все это в запредельном мире, куда порядочным общинникам ходу нет. Поэтому — думайте о смерти! Это "естественная" граница семейного "счастья", а любовь — нечто потустороннее:

Нет! Не мы бережем любовь — любовь бережет нас. Любовь делает человека бессмертным; любимые не умирают — они живут в других телах, или вообще без тел. Люди — не прах; они — любовь и свобода, и недействительный паспорт — не повод изменить себе, перестать быть. Не любовь "пронести через жизнь" — а жить для любви, использовать любые тела, чтобы остался дух.

Школа Сухомлинского — могильник любви. Двурушничество на каждом шагу. С одной стороны, как и положено:

Но на деле — бесконечные проповеди, якобы про любовь:

С одной стороны, "о любви нужно говорить высокими, возвышенными словами" — но разговоры лишь о правах и обязанностях:

Счастье — в любви. Когда не надо думать об ответственности. Когда можно просто любить. Об этом можно вообще не рассказывать. Но если и словами — их координата по вертикали совершенно не важна: говорить о любви надо с любовью. Вспомним Гаргантюа: к дьяволу куртуазность и жеманное изящество! А Сухомлинский одним боком ратует за "духовную основу любви" — а на деле сводит ее к браку и опасному сексу:

Влечения, супружество, дети — вот и все "возвышенные слова". Кто кому и сколько должен — рыночные кошмары.

Ханжеское отношение к половому воспитанию — выводит его за рамки культуры, насаждает бескультурье.

То есть, это можно оставить "улице", заменить учительский авторитет вульгарным опытом уже приобщившихся к "взрослости". Девочки пробуждаются раньше, и тянутся к старшеклассникам; чуть позже им нравится чувствовать себя наставницами сверстников, подогревать раннее сладострастие, играть в обольстительниц. Это могло бы стать частью полноценной, свободной и разнообразной человеческой любви; но в условиях пуританской общинности и тюремных запретов — остается источником дико животного отношения к телу: подчинение физиологии — вместо разумного использования возможностей. При этом отличить телесные позывы от любви человек не умеет: политика и педагогика заставляют ставить знак равенства между биологией и духом, равно как и между животным размножения и правовым (то есть, экономическим) статусом. Вот и получается, что наивные граждане, раз познав половую близость (и получив неожиданное удовлетворение), бросаются в ЗАГС, считая, что чудо любви уже свершилось, — а на самом деле ничего еще нет, и все рухнет через какое-то время, потому что производство не вылепить из органики — оно требует минимальной культуры труда. Для тех же (чаще всего, женщин), кто не представляет себе половую близость как сугубо физиологический акт, это отольется психозом, и может быть даже отсутствием детей, — вопреки всему, ради чего оно начальством затеяно. Но Сухомлинский предпочитает делить, а не объединять; общая граница, вроде бы, тоже общность... — но общение возможно только через таможню.

Интересно, а что еще ему может попадаться на глаза? Что на виду — то и видим. Чего не видим — о том догадываемся. Например, про первичные половые признаки. И тогда "щель, в которую прорывается яд цинизма", — превосходный эротический образ, достойный маркиза де Сада! Каким образом "мальчик" обнаружит за мягкими выпуклостями талант педагога или умение вести хозяйство? Не попробуешь — не узнаешь...

В смысле, давайте воспитывать ясновидящих? Чтобы созерцать не тела, а витающие в эмпиреях самосущие идеи? Как выглядит ум? Каков он на ощупь? Каким местом чудо с косичками изображает потребности и интересы (тем более духовные)? Опять же, когда их не хватает — это что, повод отказаться от любви, переметнуться к продвинутым девам, у которых телеса не особо аппетитные, с достоинствами прокол, — и потому гордиться остается лишь вынужденной неприкосновенностью? А как насчет развития духовности через любовь? Далее полная жесть:

Прежде чем полюбить в девочке женщину, мальчик должен любить в ней человека, пережить чувство восхищения, гордости, одухотворенности высшей человеческой радостью, — радостью интеллектуального, эстетического общения человека с человеком.

Здорово! В существе женского пола, оказывается, есть и женщина, и человек — и можно любить их по отдельности. Опыт легко обобщается и на недоразвитый пол; вот, из диссертации:

И еще раз, в другом месте:

Спрашивается: кто решает? Куда обращаться за сертификатом? Какие сдавать экзамены? Противопоставляя половую любовь "моральному опыту" — мы разделяем их и во времени: одно строго следует за другим, как монотонное восхождение от первого класса к десятому. На фоне деревенского пейзажа проповедь исключительно интеллектуального и эстетического общения — это очень круто. В духе "изящной" (précieuse) словесности XVII века. Романтические беседы пастухов и пастушек. Опять задумываемся: кто у Сухомлинского бабушка? Послушать таких теоретиков — телесные ласки и прочее общением не являются, и никак не могут служить источником "высшей человеческой радости". Единство духовного и физического разрывают даже не по-деревенски (под давлением внешних зависимостей), а на совершенно мещанский (буржуазный) манер: интеллект — это хорошо, телесность — плохо; духовное — от бога, физическое — от черта (хотя по божественному замыслу у человека изначально таки предусмотрены органы полового размножения!).

Любить можно только человека. И не в ком-то — а сразу во всем, целиком. Не в каких-то отдельных отношениях — а в неразрывности всего, что с этим человеком было, есть или может быть связано. Понятно, что у Сухомлинского эвфемизм "любить как женщину" — замена неполиткорректного слова секс. Давно испорченные ханжеским воспитанием недоросли возбуждаются даже от слов — и приходится выбирать выражения. Но если не воспитывать — так оно и останется на остаток жизни. Компенсировать недостаток человеческой половой жизни сфабрикованные тысячами сухомлинских моральные уроды будут семейным или уличным насилием, властью за деньги. Дети чувствуют эту вонь со всех сторон — и готовы получить хотя бы эрзац образования, намек на возможность любви. Потому и спрашивают иной раз. Ищут поддержки. А им талдычат про коллектив...

Призывы не травмировать детскую психику и ограждать знающих от знаний — верный способ извратить знание, выставить его постыдным и запретным, вызвать нездоровый (неуместный и преувеличенный) интерес. Но беседовать надо не о сексе — о любви. Обо всех ее ликах, во всех возрастах. Чем больше перед человеком разумных путей — тем слабее притягивают неразумные. А разум — это свобода. Стоит загнать любовь в формальные рамки — она тут же испаряется, вырывается из них, оставляя только тень. Любить могут только люди — а не "члены" (семьи, коллектива, партии, общины, организма, класса). Для "мудрой власти" доброго барина — это неподходящий контингент. Педагогу нравится изображать мудрость: он общается не с равным ему человеком, не участником общего дела, — а с сырьем для изготовления "ячеек общества", по спущенному свыше шаблону. В этой грязной работе человеческая любовь — ненужная примесь, грязь, от которой людишек надо избавлять. Задача вынесена в название раздела: "нравственное облагораживание чувства любви и подготовка к браку, отцовству и материнству". Оказывается, любовь, величайшее достояние человека разумного, надо "облагораживать" мерзостями брака, животностью отцовства и материнства! Чтобы не вздумали чувствовать себя людьми, свободными от начальственных предписаний.

Получается, что мужчина и женщина отдавались друг другу столько раз, сколько у них есть детей! Как "повзаимоотношались" — так сразу и произошло. Безрезультатные забавы — грех! С другой стороны, почему о детях должны думать родители, а не общество в целом, которое, собственно, и ставит задачу поддержания поголовья биологических тел? На всякий случай детишек предупреждают:

Кому-то сразу же хочется поднять руку и спросить: шеф, ты о чем? — про половой акт или рождение ребенка? Можно понять и так — и так. На что проповедник возмущенно вещает:

Кто бы говорил про грязь! Судя по школьному канону, кавалер исключительно движением мысли (хотя и сопровождаемым иногда специфическими телодвижениями) внедряет сперматозоид в яйцеклетку здесь же присутствующей дамы — и ее мысленное благоволение (господи, какой оргазм? — ну что вы!) запускает процесс безудержного деления клеток — ни про какие аборты мы и не помышляем, и даже презервативы — от нечистого. По этой теории сексом можно вообще не заниматься — а только глядеть друг на друга, как в куртуазной сказочке педагоговой бабушки. Забавно, что в наши времена зачатие и в самом деле не требует "взаимоотношений": достаточно сугубо медицинского вмешательства, с использованием консервированного генетического материала. Еще бы додумались избавить женщину от родов — чтобы уж совсем духовно (индустриально) производить на свет подлежащие социализации тела... Тут патриарх встает на рога и повторяет тысячи раз пропетую всевозможными попами агитку: нельзя! — женщина должна рожать по всей строгости, чтобы жизнь медом не казалась — и чтобы прочувствовать всю полноту ответственности за репродуктивное творчество. И за это мы возведем ее в ранг божества — и будем на ее примере отвращать молодежь от неплановых экспериментов:

Кто слишком любознательный — тех сразу послать к какой-то матери. Чтобы не заморачиваться с превращением нездоровой пытливости в здоровый интерес. В этой религии мать — бесполое существо, идея плодовитости как таковой. С христианством Сухомлинский решительно порывает: иудейско-христианский демиург у него "дрожит от страха и зависти", он "немощный, но злой и мстительный старик", — и, когда злится, "руки дрожат, изо рта пена летит, глаза на лоб лезут"... В конце концов сбегает от людей — и люди становятся (кем бы вы думали? — нет, не свободными людьми, а всего лишь) богами.

Но нам, по большому счету, без разницы, кому кланяться. Хочется воскресить первобытность? — на здоровье. Во всякой религии народ почитает не богов — а вполне земного барина, который распоряжается их судьбами здесь и сейчас. Объявили мать богиней — она больше не человек, а всего лишь абстрактный символ общественного неравенства, господской власти. С тем же успехом можно провозгласить и культ отца (вкупе с сыном и святым духом), и (над всеми прочими культами) культ (нраво)учителя — который один умеет отличить правильное поклонение от неправильного (а о том, чтобы вообще никому не кланяться, вопрос вообще не стоит). Где-то еще выше — непогрешимый генсек (царь, президент, или еще кто-нибудь в этом роде), преданность которому называется любовью к родине. Учитель — его наместник на селе, призванный нести в массы политический кретинизм:

Полный букет первобытности, диких суеверий — культ рабства. Когда цивилизация разрывает эту семейственно-родовую паутину — это великий шаг вперед по пути общественного прогресса, несмотря на все издержки рабовладения, феодализма и капитализма. Цивилизованный человек не свободен — но он противостоит классу, сословию, обществу в целом, а не другому человеку, — и появляется лучик надежды: способность любить себе подобного — возможность равенства и свободы. Но об этом мы поговорим позже — а пока лишь отметим, что гражданственность и патриотизм в интерпретации Сухомлинского — частный случай патриархальности, жесткая структура власти, по сравнению с которой этологические иерархии — верх динамизма. Утопия Сухомлинского выращена как кристалл — и она выталкивает человека даже из мира живого, превращает его в неодушевленную вещь.

Культ несовместим с разумом. Пусть твоя мать пьяная шлюха или распоясавшаяся садистка  — но она таки мать, и будь добр кланяться ей в ножки. Пусть твой отец последняя свинья или маньяк-убийца — но он твой отец, и ты обязан его чтить и повиноваться. Мать больше подходит на роль идола, поскольку отцовство иногда не удается установить. Чисто биологическая случайность поставлена над духовным родством — дух унижен, разжалован в сводню, в лагерную охрану. В любом случае, отчуждение человеческого от человека начинается с запертой клетки:

Первый этап: запомните, зарубите на носу, что вы всего лишь скот, и ваша обязанность — давать приплод, обеспечивать хозяйство рабочей силой — а господ игрушками. Размножается скотина не сама по себе: заводчик блюдет чистоту породы — товарное качество. Отсюда второй уровень культа: отец и мать — не случайная связь, а муж и жена.

Дважды подчеркнуто: жизнь людей — только для племенных нужд. Собственно человеческого здесь еще меньше — поскольку личность каждого подчинена не только биологии, но и родовому коллективу — семье (желательно большой, в несколько поколений, как модель властной иерархии классового общества). Деторождение дозволяется только в браке; внебрачные дети — материал порченый, и привести их к воспитательным стандартам намного труднее. Разумеется, никаких разводов! Ребенок навязан родителям как повод для сохранения семьи и, следовательно, обезличивания ее членов; именно поэтому общество не намерено делать воспитание полностью общественным.

Другими словами, чем больше свободы — тем сложнее властям. Ребенок легче поддается дрессировке, если в школу он приходит, чтобы вырваться из семьи; точно так же, семья дает ему относительную независимость от школы — и может диктовать свои правила. Все вместе вбивает в подсознание коммерческий дух, склонность играть на чужих слабостях и беззастенчивую подлость во имя минутной выгоды.

В этой картине взаимодействие семьи и школы воспроизводит на уровни общины взаимодополнительность права и религии в классовом (а других не бывает) государстве:

Разумеется, это утопия. По жизни политики и попы постоянно занимаются перетягиванием одеяла — хотя и те, и другие служат интересам господствующего класса, и преобладание гражданского или светского начала в жизни общества определяется экономическими интересами. Но об этом вовсе не обязательно знать лакеям.

Тут нам открытым текстом говорят, в каком смысле следует понимать гармонию и всесторонность: речь идет о воспроизводстве классовой культуры, о сохранении властных структур, закреплении общественного неравенства. Все, что способно разрушить эту идиллию, не должно закрепиться в качестве элемента культуры — и надо активно выпалывать ростки крамолы, как в экономике (семья), так и в духовном производстве (школа). Это педагогика рабства — против разума.

При таком раскладе настоящая, человеческая любовь — бревно в глазу. Как только люди начинают интересоваться друг другом, а не текущими репродуктивными задачами, — никакие боги им не указ, и в этом смысле религиозная сказочка сухомлинской бабушки совершенно права. Но та же сказка указывает и на стандартный механизм борьбы с духовностью: надо одно рабство заменить другим, превратить любовь в формальность, подменить свободу властью, возвышающей одних людей над другими, созидая новых богов. На это и направлена педагогика Сухомлинского, узурпация права говорить от имени любви:

Заметьте: ни слова о том, что прежде всего надо быть человеком, разумным существом! — и только на этой основе думать о возможных формах экономического и духовного производства. Любовь — всего лишь фундамент семьи! Только в качестве семьянина и репродуктивной силы вы нужны этой стране:

Теснейшая связь классового и семейного рабства — как на ладони. Плоды такого воспитания мы видим на каждом шагу. Встречаются старые знакомые — о чем они будут разговаривать? Нет, не о поэзии, не о творческих планах, не о строении вселенной... Снова и снова — треп о семейных делах и о работе. Кто-то женился или вышел замуж — всеобщие поздравления; у кого-то что-то родилось — все в восторге; повысили в должности или окладе — удивляются и завидуют... Сюда же примыкают классические темы: здоровье и погода (с экономическим и семейным уклоном). Тоска.

И после этого нам будут говорить о свободе! Поначалу сводим любовь к эмоциям и внешности:

Потом уточняем:

Оказывается, любовь без брака и (последующего) деторождения — а также брак без детей или дети без брака, — это не по понятиям. По этому поводу отождествить любовь с производством зверушек:

Верх пошлости: любовь сводится к сексу, чисто животной копуляции. Но даже такая "свобода" — лишь по указке сверху:

Как животных разводят запуская в клетку самца и самку. Но верх дрессировки — выработка рефлекса на мнение начальника: если что-то может ему не понравиться — это противно и рабу, и с такими позывами зверушка решительно борется:

Чтобы не подумали, что действительно сам решает, — авторитетное разъяснение:

Под животноводство подвели общенациональную идею: в постель надо падать с красными флагами и пением Интернационала... Кто-то наверху пропишет, что чего достойно, — и спустит на рядовую общественность, подобно заповедям моисеевым: не возжелай... И вот это раболепие предлагается называть свободой! Религия всегда насиловала язык, придавая обычным словам прямо противоположные значения. Секта Сухомлинского — не исключение. Но здесь политическая порнуха так и прет из всех щелей:

Духовность — сводится к правоверности, вместо разумных желаний — их обуздание (конечно же, исключительно в интересах потомства); благородством называют животность, а животное — человеком:

Клиника. Не надо быть людьми — только родителями, и только в супружестве, — и желать правильно, как предписано законодателем, — все культурно (благопристойно), — и это хорошо...

Свободная, человеческая любовь — может принимать любые формы и столь же свободно от них отказываться; любящим дела нет до моральных, правовых и религиозных условностей — они творят друг друга, они становятся разумными в этом общении, и других путей к разуму нет. Свободный человек может участвовать в производстве каких-то тел — и в их социализации; это никак не зависит от брачного статуса. Люди любят друг друга — а не способность деторождения. Если потребуется — будут дети; однако вовсе не обязательно сажать их себе на шею — в общественном производстве всему свое место: делать шурупы — не значит самому их закручивать. Опять же, разумно устроенное общество позаботится, чтобы освободить человека от телесного рабства — и окончательно отделить рождение детей от любви. Обществу все равно, кто чей отпрыск, — для него все одинаковы, всем предоставляются равные условия индивидуального развития — и никому нет дела до генотипа или экономической роли.

В религии Сухомлинского — как и в христианстве — любовь тождественна долгу, обязанности, подотчетности верховному существу, в качестве которого выступает отнюдь не любимый человек, а рыночный фетиш, хозяин, "организатор" производства. Говорящее орудие ставят на конвейер, прикрепляют к станку, — и оно (совершенно добровольно) работает, как предполагается технологией; малейшее отклонение, выход из режима — это авария, и на выходе брак (в обыденном, а не в семейно-правовом смысле). Точное исполнение производственных функций в соответствии ожиданиям руководства — вот любовь по Сухомлинскому:

Реакционная поповщина без намордника. Развод даже в мыслях не предполагается. В общем ярме — пока кто-то не рухнет. Но и после — никакой свободы, продолжаем работать по графику:

Если по-человечески — любят не память, любят человека. А любимые не умирают — они живут в нас, а мы в них, и все это остается и после нас. Меняются внешние формы, оболочки — остается любовь. Любить память — это как пить мочу, или играть ноты вместо музыки. Жалкая тень, суррогат. Но пророк Сухомлинский повторяет на тысячу ладов: верность, преданность, долг... Рабство во всем и всегда.

Другими словами: не бунтовать! Не заводить никого на стороне! По закону супруг один — извольте плодоносить в рамках коллектива:

Что бывают и другие законы — деревенскому нравоучителю даже в голову не приходит. Но по факту левые похождения не редкость даже в сельской местности — что уж говорить о городе! И тут затык. С одной стороны, Сухомлинский осуждает

И тогда засаженному в семейную клетку ребенку наглядно преподают

То есть, проповедями такого уже не проймешь — и даже притвориться идиотом не сумеет. Но развода религия не предполагает — как быть? Прежде всего — профилактика, промывание мозгов. Чтобы и думать не смели о духовности и свободе:

Надо воздействовать не только на детей, но и на их родителей — и школа подминает под себя семейную жизнь, религия в этой общине выше права. Сухомлинский хвастает:

Конечно же, основная тема — законопослушность (причем закон божий главнее формально-правовых рамок).

Как обычно, эгоизмом Сухомлинский именует любое уклонение от задач коллектива (поставленных вышестоящей инстанцией). Умение любить походя отождествлено с верностью (духовным убожеством преданного раба). Заметим. что в разумном понимании сама мысль о верности — измена любви, поскольку неверность допускается хотя бы теоретически. Идея прелюбодеяния — другая сторона верности: подавление желаний не уничтожает их, а лишь вытесняет на периферию, в подсознание; даже если желаний не было — проповедь необходимости их подавления неизбежно их породит. Человеческая любовь (в отличие от религиозной догмы) не связана никакими формальными рамками — и потому понятия измены или верности в любви неуместны; как только возникает что-то в этом роде — любви конец.

Когда человеческие желания отделены, отчуждены от человека, приходится противопоставлять одни желания другим: низменные — "возвышенным" и "благородным". В качестве арбитра — требуется нечто противоположное желаниям как таковым, стоящее над ним; так рождается отчужденная от человека абстракция мысли — символ господской воли, внушение извне; при этом сознательность понимается в узко-идиоматическом смысле, как добровольное подчинение:

Вот сводка классовой педагогики и психологии. Не содружество мысли и чувства — и власть одного над другим. Управлять и приказывать — ничего другого недоразвитый индивид не представляет себе. А разуму просто невозможно приказать. И он не управляет, а направляет, не приказывает, а подсказывает. Мы переделываем мир — но не друг друга. В любви люди духовно растут — но любят они не для того, чтобы кого-либо выращивать, и уж тем более производить. А вместо этого:

Пожалуйста, вкладывайтесь в окружающий мир, в природу и культуру, в прошлое и в будущее. Но не надо навязывать себя любимому человеку, опутывать его духовной ограниченностью, верностью. Любовь никак не связана с существованием "белковых тел", со свидетельствами о рождении и смерти. Крематорий формально устраняет препятствия к новым связям и новой "верности". Но не убивает любви — для которой все эти физиологические случайности — невесомее тени.

Итак, новому поколению начальство предписывает по достижении детородного статуса вступить в законный брак (по аналогии с выбором профессии), сексом заниматься только в семье и только в благоприятное для зачатия время — и тут же завязывать при положительных тестах на беременность. Супруги обязаны постоянно напоминать друг другу о долге и верности — и взаимно укрощать:

Казарменная перспектива. Но когда формальные приличия соблюдены, нам, так и быть, дозволяется духовно совершенствоваться — и даже делать это вместе, что почти узаконивает супружескую любовь:

Непонятно одно: почему нельзя быть людьми просто так, без пошлостей официальной регистрации? Вы же сами рассказываете молодым про Тристана и Изольду, Ромео и Джульетту... Абеляра с Элоизой в списке нет — но и первые две парочки в браке не состояли, хотя общались вовсе не платонически. Тем более не подпадают под указ Лейли и Меджнун — которым родственники запретили предначертанный по тем временам ортокузенный брак как раз из-за того, что поэт проговорился в стихах о своей любви к невесте, что считалось смертельным оскорблением. Данте и Беатриче (из рекомендованного списка проповедей) — тоже странный образец: поэт влюбился в замужнюю женщину, а потом женился на другой, по политическим мотивам (как положено средневековому аристократу). Трудно сказать, которого Фархада (персидского или узбекского) включил в состав дозволенных сказок Сухомлинский, — но оба до брака не дожили, и "гражданский долг" исполнить не успели; по крайней мере, хотя бы они не противоречат замшелым представлениям о целомудрии, к обсуждению которых мы и переходим.

Сказка о настоящем

Как мы уже знаем, человечество по Сухомлинскому делится на резко отделенные друг от друга группы, отношения между которыми регулирует (общинное) право и (самодельная) религия. Происхождение этой разобщенности — козни матушки-природы, которая, вообще-то, прекрасна и удивительна — но в отношении человека выкинула такую подлянку, — что, по-видимому, выражает какую-то высшую мудрость, и потому столь же прекрасно и достойно языческого культа. Различие возрастов и жизненного опыта — естественное основание главенства особо мудрых над недоразвитыми; различие в силе рук и мозгов — приковывает народ к (добровольно) выбранной профессии и подчиняет воле коллектива; фундаментальнейшее различие полов — заставляет мужчин и женщин склеиваться в семьи (вроде куперовских пар в физике сверхпроводимости) и почковаться разнополыми отпрысками, согласно общественному заказу. Соответственно, педагогика обязана сохранять и поддерживать всеобщую разделенность, по-разному просвещая разные породы воспитываемых.

Сейчас это уже не актуально: эмансипация сексуальных меньшинств и успехи гендерной хирургии размывают границы естественных различий, что в некоторых странах выразилось в демократизации правовых норм и перемешивании культурных типов — и даже обывательскую мораль удается усилиями платных психотехнологов прогнуть под новые реалии. Но деревенская утопия Сухомлинского гордо отвергает эти отрыжки капитализма — и возвращает нас к счастливой стадности под дудку заботливого пастыря.

Как только мы всех рассадили по клеткам — про людей можно забыть: есть только граждане и животные. И они в этом должны быть прочно убеждены. Пусть общаются через решетку — это благородно.

Как известно, понятие "благородство" — изначально классовое: предполагается неравенство людей (а потом и их поступков) — когда одного назначают в господа (благородное сословие), а другой пусть будет тварь дрожащая. То есть отношения между полами заведомо не предполагают ничего человеческого — это отношения господства и подчинения. Как ни замазывай уродства — оно прорывается в каждой педагогической формуле. Для мальчиков:

Про мужское достоинство — это пикантно. А что же девочкам?

И так везде. Борьба миров. Антилюбовь.

Вот-вот. Искусство ханжества состоит в лицемерии: мы прикидываемся партнерами, но каждый тянет одеяло на себя... Но как ни крути — есть мужское и женское, и хозяином в доме должен быть мужчина: жене отведена роль инструмента для утверждения мужского достоинства — типа морковки на палочке; при этом женщина должна быть готова тащить на себе все — в том числе, чтобы морально давить на мужика, а при случае злорадно утереть ему нос.

На практике это выливается в полнейшее равнодушие мужиков к делам семьи: дело главы — главенствовать; дело рабыни — работать. Пусть строит из себя повелительницу! — в ее бабском царстве. А у мужика — кореша в ближайшем кабаке, и заначку не сделать грех. Ну да, они все умеют, и даже делают лучше; но "сильная" половина их все равно не воспринимает всерьез — путь знают свое место! После всего главный педагог может сколько угодно ратовать за равноправие:

Все это хорошо в другой вселенной, где нет эксплуатации человека человеком, и никаких семейных уз, и не требуется размножаться из-под палки, — и физиологические различия ровным счетом ни на что не влияют. Прекрасная греза о бесклассовом будущем, где нет никакого разделения труда — и, соответственно, никаких домашних хозяйств! — только общественное производство, материальное и духовное, — и всеобщая любовь... Сухомлинский понимает неуместность таких картин в им же выстроенной патриархальной утопии — и быстренько задействует стандартный демагогический маневр:

Все то же ханжество! Никаких специальных производств — всего лишь разделение труда: каждому свое — и Arbeit macht frei.

"Естественное" разделение по половым признакам (напомним, что в эпоху Сухомлинского они считались данными раз и навсегда) ребром ставит вопрос о соответствии каждого "гражданина" его общественной (то есть, репродуктивной) функции.

Думаете, это против линии верховного командования на строительство коммунизма? Ничуть! Безмерное лицемерие подгоняет коммунизм под животноводческие стандарты:

Аплодисменты фокуснику! Счастье — быть рабом и воспитывать рабов. Повесть о настоящем человеке в переводе Сухомлинского:

Но в "благородной" педагогике людей вообще нет — там только мужчины и женщины (и только в роли "мужей и жен, матерей и отцов"). Соответственно, становиться будем настоящими животными на самой настоящей звероферме (сельская тема — как ни крути).

Дано: есть органические полуфабрикаты двух сортов. Требуется: вылепить из них настоящих мужчин и настоящих женщин. Идеальных исполнителей господской воли — глубоко верующих в невозможность иного предназначения.

В переводе на человеческий язык: стадность. Чтобы легко смирялись с брачным статусом — и не косили от первичного коллектива при каждой возможности. Тем более, что развод кодексом не предусмотрен:

Потому что

Чуете религиозный пафос? "Неверие", "святость и незыблемость"... Как и положено в религии, все человеческие представления выворачивают наизнанку:

Кто бы говорил про животность! Главный зоотехник, для которого "духовная основа" сводится к послушанию и отсутствию желаний.

У людей — любовь бессмертна, даже задаваться вопросами об "угасании" здесь неуместно. Но такая любовь — вовсе не семейные узы (оковы); более того, она возможна только вне брака (или вопреки ему, при наличии штампа в паспорте). С другой стороны, развод не отменяет брака — а продолжает его другими средствами: раздел собственности и детей, финансовые и административные обязательства и т. д. Но развод не отменяет и любви! Например, Johnny Hallyday и Sylvie Vartan после развода (и создания новых семей) ни на миг не переставали любить друг друга, и это бесконечно далеко от животных влечений — и племенной работы. Сухомлинскому этого никогда не понять.

Зоотехническая гражданственность — осознание "долга". Надо дрессировать зверушек так, чтобы не конфликтовали с соседом по клетке, а спокойно размножались с теми, кого зоотехник подсадит. А это не удовольствие, а "труд любви":

Какая тут, мать вашу, несовместимость? Извольте творить "красоту отношений"!

Где мы это видели? В коммерческой морали якобы презираемого патриархом капитализма: деньги не пахнут — и даже отъявленный подлец может оставаться вполне сносным партнером по бизнесу. То есть, семья — социальный контракт, условия которого стороны должны соблюдать — в той мере, в какой ловкий адвокат не сумеет истолковать букву писания в духе либертинажа. Школа жизни — готовит будущих "граждан" — деловых людей.

С целями определились. Теперь можно уточнять, чем настоящие мужчины и женщины отличаются от ненастоящих. Буква М в алфавите главнее буквы Ж — поэтому начнем гнить с головы.

С допотопных времен мужчинами считали здоровых бугаев, годных лишь для перевалки тяжестей, мордобоя и охоты на мамонтов. В народе добавляют про способность дерябнуть покрепче — и неутомимость детородного органа; но для секты Сухомлинского это не подходит: зверское начало предполагается "облагораживать" институтом семьи, предполагающим дележку денег — то есть, регламентацию развлечений и централизованное регулирование похоти. В остальном же идеал деревенского мужика (мужлана) остается в силе:

То есть, ничего человеческого — боже упаси! Долг — это рабство, слепое повиновение; ответственность — чтобы без лишних фантазий, только по приказу; достоинство — соответствие пещерному канону, культ физической выносливости и грубой силы.

Есть в этом хоть капля разума? Ради идиотского выпендрежа, глупого фанфаронства, следуя предрассудкам толпы, — не принимать разумные меры против органических дисфункций, а изображать здоровяка — пусть даже с риском для жизни.

Человеческая взаимопомощь — понятие в общине Сухомлинского неизвестное: есть грубая скотина, альфа-самец, который (в полном соответствии с голливудскими стереотипами) в одиночку рубится с какими-нибудь трудностями, — которому скучно жить как люди, и кулаки чешутся. Абстрактное бодрячество, показная выносливость — для чего все это? А для того,

Все понятно: сила — для насилия, зверство — для грызни... Когда все боятся — это по-мужски. Напрягаться надо только чтобы продираться сквозь дикие джунгли — и кого-нибудь побить.

Классовый характер педагогики Сухомлинского как на ладони: сила важна не сама по себе — ее используют для установления и сохранения общественного неравенства, когда одни — полностью во власти других. Могу раздавить — но, так и быть, великодушно оставляю в живых. Упоение властью — отрыжка классовой психологии: воспитанные в этом духе низы — уподобляются господам и уже не воспринимают господство как несовместимое с разумом; недовольство властями сводится, таким образом, лишь к замене одной власти на другую: ты начальник — я дурак: я начальник — ты дурак. Культ силы воспитывает умение (и склонность) подчиняться; это называют коллективизмом. Разумеется, все прямо переносится на экономику семьи:

Пусть охотится на мамонтов — и тащит туши в пещеру! А потом тычет жене в морду ее (якобы) иждивенчеством, попрекает каждой подачкой. Это не человеческое — это мужское достоинство:

Бугай, который привык все решать грубой силой, просто не знаком с подлинной духовностью, с человеческими отношениями между людьми; поэтому его трудно упрекнуть в пошлости и цинизме — поскольку возникают они лишь на фоне осознанной человечности, как намеренное отступление от принципа. В какой-то мере такой дикарь "чище" изысканного аристократа или лицемерно-демократичного буржуа. Но великодушие силы — не мешает мужланам оскотиниваться в окопах, бесчинствовать в разграбленных поселениях, и вспарывать животы изнасилованным (как во времена Аттилы — так и в "просвещенном" XVIII веке, а кое-где и сейчас). Когда босс трахает секретаршу (или тренер девочек-спортсменок) — это из той же серии, это в порядке вещей; лютующая ныне в "свободном мире" борьба с сексуальными домогательствами ничего не может решить по существу: она не меняет классовой иерархии — и выражающих ее властных структур.

Война удобна всем — она оправдывает все. В рыночной войне всех против всех политическое насилие — продолжение экономического, и производство резервной армии труда плавно перетекает в производство пушечного мяса. Было бы странно, если бы советскую педагогику не заботили вопросы обороны (а где-то и военной экспансии). Однако при установке на строительство бесклассового общества воспитание надо бы развернуть в противоположном направлении: всякое применение грубой силы расценивать как великую трагедию, как вынужденное зло, с которым разум обязан бороться, находить способы несилового решения возникающих проблем. Да, нам пока приходится работать на войну; однако и военные технологии не стоят на месте — и дух следует освобождать от зверства, искоренять идеи насилия и власти. Воспетые Сухомлинским военные игры — против разума.

Полный мрак: "моральная сущность личности" — это ремесло убийцы. Готовьтесь душить врагов голыми руками. Не просто быть скотиной — но и во всеуслышание заявить "о своем душевном естестве" (то есть, о дикости). Попутно отметим: если от кого-то одного зависит успех общего дела — либо дело того не стоит, либо организация ни к черту, и гнать надо начальство в три шеи; самое интересное — сделать так, чтобы при любом раскладе был результат, — и здесь без единства разума не обойтись. А на войне — моральное давление: среди сильных нельзя быть слабым (а почему?) — стремление работать головой, а не кулаками, называют изнеженностью... Найти решение сложной математической проблемы или спеть виртуозную арию контртенора — это не "мужские" трудности! Отбился от стада — "стыдно будет перед коллективом", и "товарищи будут высмеивать". Дикие нравы диких тварей.

Всякая борьба — из животного мира. Человеку — не нужны победы; ему важно делать свое дело, свободно творить. Еще страшнее — когда речь о победе "коллектива": личность ложится под каток неизвестно чьего интереса, и это рабство считает честью! Конечно, пока игра. Но:

Воспитательный смысл в том, чтобы ощущали себя не людьми, а духовными уродами, "настоящими мужчинами", — на игрушечной войне оскотинивались по-настоящему. Не оставим без внимания и тонкий намек: "настоящая женщина" обязана ценить в мужике именно это; если она требует другого — можно и по мордам... Как же! — ведь

Такова деревенская мораль: самец решает сам. Что ему тогда робкие увещевания:

Сказано ясно: уважать не человека, а какую-то мать. Мужик может уважить девку, сделать ее матерью. Чтобы было кого уважать. Раз уж не дано самому стать матерью — и потом уважать только себя. Кстати, во многих цивилизованных странах отцы обрели, наконец, полное равноправие и могут вместо женщин уходить в декрет... И детей в гомосексуальных семьях воспитывать не запрещено. А Сухомлинский тянет народ в средневековье:

Эдакая куртуазная игра: все по правилам, взаимная показуха. Мы вам комплимент — а вы нас должны умаслить, восторгнуться и подпитать самомнение. Чтобы мы не только силу демонстрировали, но еще и безмозглость (пардон, бесстрашие).

Точнее было бы: семена уродства. Благородные так называются в пику всякому быдлу — которого, по определению, намного больше, и на чьем горбу благородные въезжают в рай. Феодальная иерархия. Когда вокруг только люди — не может быть даже тени благородства. А где нет благородных — и бояться некого.

Фраза скользкая. Можно понять и в том смысле, что мужиками страшно лезть под семейное ярмо — и надо настропалить их на безудержную лихость, чтобы отцами становились не равнодушно и подло (то есть, без штампа в паспорте), а таки по кобсу. Разум тут — только помеха. Тем более, когда

На языке нормальных людей это могло бы звучать так: человек сделает все во имя любви — а для этого необходим разум. Но в деревенской педагогике любовь возможна лишь как привходящее обстоятельство; главное — долг и ответственность. Семейное рабство.

Еще бы! Придется, ведь, тянуть лямку по гроб жизни. Потому что

Католическая вера в редких случаях допускает развод. Православие — пример самой реакционной поповщины. Вера Сухомлинского явно того же корня.

Мы возвращаемся к вопросу о том, кто тут главный. Но чуточку смягчить первобытные нравы было бы полезно:

Какой пафос! Это из ранее заявленного культа матери. Странно только: а что, без брака заботиться о людях нельзя? Не только о женщинах — а вообще. Иначе получается не уважение, а с точностью до наоборот: женщина — лишь инструмент размножения, который рачительный хозяин будет, конечно, содержать в порядке. Как? Методом воспитания "настоящих женщин"! О чем Сухомлинский говорит много и охотно.

Инструментальное отношение к женщине — основа основ. Помимо собственно производственной стороны, нужно использовать слабый пол для насаждения культа мужской силы:

А женская природа — зловреднее мужской: солдафонской дисциплиной баб не проймешь. Как приглянулся кто — на все готовы. А козлы и рады оттянуться за чужой счет.

А это неправильно, потому что женщины и мужчины — орудия хозяина; на то у нас и педагогика: разделяй и властвуй. Кого с кем повяжут — тому и с тем и быть, до конца чьих-нибудь дней. Коли сообразят, что любиться без формальностей гораздо интереснее, — и разузнают про контрацепцию, — никакой управы не останется. Работать не захотят.

По-человечески, мы понимаем, что половые вывихи — прямое следствие догматической семейственности: не повяжешь мужика — замуж не залетишь; а чем вязать-то? Смазливых вокруг — пруд пруди. Конкуренция. Интеллигентность "настоящему мужчине" не к лицу — тем более не интересен ему внутренний мир женщины: все это бабские штучки — пусть с подружками базарят. Кто побогаче — теоретически могут приманить на деньги; но на селе оно не самый ходовой вариант. Так что как ни кинь — всюду клин. В смысле — мужское достоинство.

Олин из методов — опошлить саму идею любви, выхолостить, вытравить все живое. Вместо человеческой любви — проповеди о "настоящей" любви, адаптированная к сельской местности технология производства "настоящих женщин". Неопытным девочкам старательно внушают, что их страдания — от нечистого, и надо переучиться из обыкновенной женщины в "настоящую", чтобы уже не желать ничего для души, а убежденно исполнять супружеский и материнский долг, — и удовлетворение получать не от близости, а наоборот, от гордого высокомерия:

Духовность начинается там, где не бывает силы или слабости — где эти понятия теряют всякий смысл. Равно как и половые различия, и возраст. Человеком надо быть. Жить и действовать разумно, без оглядки на мнения обывателей. Но Сухомлинскому

В общем, изобразить из себя бой-бабу, напугать мужика... Чтобы не лез лапищами куда не попадя — а с нетерпением ждал церемонии по понятиям (брачный танец, как у зверей).

То есть, "настоящая женщина" любит не просто человека, со всеми его достоинствами, — а носителя репродуктивной функции, которому нельзя позволить откосить от почетной должности главы семейства (мужа и отца). До брака целомудрие становится заманкой, воздействием на недоразвитое воображение. Потом, после загса, занимаясь сексом, настоящая женщина должна думать лишь о зачатии — и целомудренно воздерживаться от сношений в "безопасные дни". Все по уму, все предусмотрено... Эдакий биоробот, холодный и расчетливый.

Это любовь роботов. Коммерция. Женщина продает себя — и ее учат отдаваться подороже. Прикрывать срам рекламой — инсценировать застенчивость, придумывать тайны, требовать деликатности...

Настоящая любовь разумна — ей ни к чему рыночные игры и романтическая мишура. Она чиста — в ней нет ничего безнравственного, поскольку она сама и есть нравственность. Ей нечего стыдиться и нечего скрывать — но она и не выставляет себя напоказ, изображая фальшивое "благородство". Любовь не в мыслях, и не в сердце, — она в жизни, во всем, что человек делает вместе с другими людьми. Ей не нужна реклама, она выше демонстративных поз. Любовь соединяет людей — как легким касанием, так и погружением, растворением без остатка. Не бывает "своей" любви — всякая любовь есть достояние человечества.

Но продолжим про умерщвление плоти. Поскольку речь о не о людях, а о женщинах, устройствах для деторождения, первым делом требуется объяснить, что женское тело — принадлежит общине, так что распоряжаться самостоятельно им женщина не вправе — отдаваться не абы как, а только в интересах коллектива.

Умение торговаться в рыночных условиях совершенно естественно:

Снова культ силы вместо разума — и опять не люди преобразуют природу, а природа командует людьми. Безответственность парней — как само собой разумеющееся, естественное состояние; деревенский предрассудок: коли подзалетела — сама виновата, а мужику за доблесть воспользоваться женской слабостью (чтобы дружки уважали).

Так что помните:

Учитесь, девочки, динамить и манипулировать, кружить головы, вязать и охмурять... Это нормальные рыночные отношения, жестокая борьба. Ничего личного. А на помощь придет мудрый барин:

Людям — человеческое счастье, а "настоящим женщинам" — женское. И снова: не любить, не становиться одним целым, — а защищаться, противостоять. Для виду, какую-то чувствительность придется все же допустить:

Но относиться к этому всерьез, конечно же не стоит:

Мы же не при коммунизме живем! — у нас есть вертикаль власти, снаружи и внутри.

Хозяйствовать, повелевать — это классовая терминология. А рабами предлагается становиться культурно, добровольно подчиняясь велениям руководства и ограничениям биотехнологий.

Вот классика воинствующей пошлости! Не человек общается с человеком — и одни половые органы с другими. Не наслаждаться духовной близостью — а представлять себе прелести беременности и родов. Просто так любить запрещено! — надо превратить и себя, и партнера в природный материал, демографический конвейер...

Педагогика Сухомлинского старательно вычеркивает из жизни любовь, убивает человеческое отношение человека к человеку: все сводится к физиологии размножения, ни о чем ином и думать нельзя! Возможно, у кого-то теплилась в душе надежда вырваться их животного мира, стать свободным; после такой школы — души мертвы: есть только рабы, роботы. Но одни роботы главнее других:

И эту дикость возводят в идеал... На всякий случай — указать женщине ее место: властвовать будете только в своем воображении, "в сфере духовно-психологических и морально-эстетических отношений" — тогда как реальная (экономическая) власть остается прерогативой настоящего мужика, а бабье дело — умаслить и ублажить, чтобы не гулял налево. Поскольку в робототехнике различие полов сводится к голой телесности, призывы создавать мужественных женщин уже не напрягают; объективно, предполагается и появление женственных мужчин — но эту природу утопия Сухомлинского заметает под ковер, требуя, чтобы все только силами мерились, и выглядели зверьми. Для примера — фальшивка про спартанских женщин; первоисточниками сельские дикари вряд ли поинтересуются — им предписано спариваться по-семейному и расхлебывать естественные последствия; книжки против программы читать некогда (особенно, учитывая жесточайший книжный дефицит).

Поставленный над чувствами ум призван предотвращать всякое внутреннее единство, гармонию всех сторон личности, которую мы называем разумом. Ум раба — полномочный представитель хозяина: он усмиряет душевные порывы, которые, в условиях тотального контроля (и самоконтроля), неразумной стихийностью своей напоминают об идее свободы — и тем самым выступают (извращенной формой) разумности.

Казалось бы, зачем отделять? Пусть одно помогает другому! Нет же, классовая педагогика вдалбливает в недозревшие умы нарочитое противопоставление: послушание от бога — радость от дьявола.

Походя оскорбили половину человечества: как и у прочих попов, женщина в секте Сухомлинского — существо изначально нечистое, жаждущее похоти (и развращающее невинных мужиков). Что девушка вынуждена в уродском обществе отдаваться не из удовольствия, не ради минутного наслаждения — а наоборот, ради того, чтобы привязать к себе, уйти от мимолетности в отношениях, — этого деревенская мораль не признает! — виновата гулящая девка, и все тут!

Опять же, походя отождествили секс с деторождением, а счастье — с брачным статусом. Контрацептивы (и тем более стерилизация) — тяжкое преступление; внебрачного ребенка — общество постарается сделать несчастным; чисто общественное воспитание, освобождающее ребенка от тлетворного влияния семьи, — нечто невообразимое... Тут Сухомлинский призывает на подмогу собственную жену, доверяет ей делиться с девицами опытом превращения в настоящую женщину — и этот курс у них называется "воспитанием материнской гордости": чтобы

Ставить перед собой творческие задачи, выходящие за предписанные общиной репродуктивные рамки, женщина не имеет права! Если ей интереснее программировать компьютеры, делать науку, опреснять океаны, летать на другие планеты — или искать пути для освобождения женщин от деторождения, — это разврат, грех, смертельный (для педагогических утопий) яд...

Но плодить детей — вовсе не миссия, а рудимент животности; возлагает это рабскую обязанность на женщин не природа, а классовое общество, которому важно делать одних людей ущербными — чтобы другие могли жить за чужой счет, чтобы господа упивались властью и презирали рабов, изображая заботу и покровительство. Задача разумного человека — не повторять себя в детях, а дать им возможность вырасти другими, единственными и неповторимыми; создают такие условия люди не поодиночке — а все вместе, всем человечеством, не разбирая, кто от кого произошел. Дети не собственность родителей, не разменная монета в чьих-то отношениях; они прежде всего люди — равные другим, независимо от пола и возраста. Любовь — отношение людей, а не типовых ролей; если женщина и мужчина (обыкновенные, а не "настоящие") любят друг друга — они воссоздают человечеством духовность друг в друге, а не в ком-то еще; это не запрещает им любить иначе — и общаться, например, с детьми (не задаваясь вопросом об обстоятельствах их рождения — которое очень скоро может стать чисто индустриальным, никак не связанным с половыми действиями, и не требующим ни от кого поставки генетического материала). Строгость и осмотрительность — классовые понятия, выражение животного страха; мудрость преодолевает страх, ведет к разуму. Приведут ли отношения женщины и мужчины к рождению детей — вопрос разумной воли, взаимного согласия и готовности общества принять и окультурить еще одно органическое тело (которое вовсе не обязательно отождествлять с человеком, с личностью). Любящим не надо ни перед кем отчитываться, оправдываться — блюсти приличия, вписываться в правовые рамки, уважать какие-то культы. Они вместе, пока им это необходимо; потом они, возможно, разлетятся в разные вселенные — но это не мешает им по-прежнему любить друг друга, и новая любовь каждого становится источником духовного роста, продолжением прежней любви.

А у супругов Сухомлинских — неодолимая животность, семейное рабство, конкуренция ("я должна быть мудрее"), стремление набить цену (недоступность: пусть меня возьмет сильнейший, пусть самцы подерутся), продолжение рода — важнее строительства нового мира, сохранение и приумножение культурных достижений зависит только от численности населения, а поскольку рожает женщина — она и отвечает за последствия... На нее возложили ответственность — и пусть думает, что это от природы, от бога, или еще как-нибудь, — и гордиться тем, что ее рабство почетнее, чем у него (а по факту он вообще не нужен: есть же искусственное оплодотворение!); пчела-матка среди рабочих пчел. Какого-нибудь трутня можно, так и быть, допустить к телу — после продолжительной разъяснительной работы:

Вспоминаем Грибоедова (школьная программа!):

Мы возвращаемся к инструментальному отношению к женщине: это не человек, а орудие производства: сами по себе они не нужны, их дело — рожать и подстегивать "настоящих мужчин", пополнять запасы рабочей силы и пушечного мяса.

Как и положено в рыночной экономике, основной инструмент — конкуренция. Натравить одних на других — и пусть огорчают друг друга своими успехами.

Начальство подзуживает, посмеивается, чувствует себя в безопасности. Ради такого дела не грех и нагрузить чем-нибудь вне семьи:

Выходит, что участвовать в общественном производстве женщинам нужно не потому, что это им нужно и интересно, — а чтобы изобразить независимость. Но допустимые производства тщательно фильтруют, оставляя сильное сильным, а слабое слабым:

Заметим: исполнительности никто не отменял, и все остальное — только фантик, иллюзия интеллекта. Серьезные дела — делают мужики. Но

Женщина — не самостоятельный объект социализации, а лишь орудие в руках педагога, занятого прежде всего воспитанием сильного пола. Важно, чтобы продвижение к идеалу мужика

Разумное существо побуждать не надо — оно ведет себя разумно. Без оглядки на окружающих. "Настоящему мужчине" (рабу) руководить собой сложновато — и нужно его пнуть хорошенько, чтобы завертелось. Женщины как раз и нужны в качестве такого стрекала.

Это вместо любви, духовного единства...

Муж-подкаблучник — сказка для девочек. Чтобы компенсировать экономическую ущербность иллюзорной властью. Любовью называют отношения господства и подчинения, взаимного рабства.

Другими словами, женщина — своего рода минимум достижений, планка, ниже которой опуститься нельзя:

Стимулятор, антипод, группа поддержки.

В воспитательных целях можно играть в поддавки: польстить якобы достигнутым, чтобы заставить достигать еще и еще.

Планку можно понемногу повышать — превращая перетягивание одеяла в увлекательное соревнование:

Разумеется, все это в контролируемых пределах, чтобы не превратить игру в экономические реалии. Пока девки дрессируют мужиков — честь им и хвала; как только они замахиваются на хотя бы воображаемую свободу — ткнуть им в морду их природой и повесить на шею мужа и его наследника.

Странно, когда мужчина действует только из стыда, или опасается реакции жены. Но таковы порядки в патриархальной общине, и этой традиции не одна тысяча лет. В разумно устроенном мире каждый руководствуется только разумом, воодушевлен только любовью, — и никого не надо подталкивать и побуждать.

Любить иначе

Педагогика Сухомлинского замешана на первобытно-обыденном понимании отношений между людьми; отсюда ее кажущиеся парадоксы. Мы видим, что слово "любовь" действует на патриарха как красная тряпка перед рогами: его тут же тянет заняться обличением похоти — и проповедью "чистых" (то есть, полностью выхолощенных) отношений между полами. То есть, любовь для него — прежде всего половая, и надо срочненько увязывать ее с брачным статусом и деторождением. Однако публично провозглашенный моральный кодекс задвигает половые связи в самую задницу, а на первое место выходит возрастная вертикаль, старшинство в границах рода (охватывающего родню в нескольких поколениях). Как муж с женой относятся друг к другу — не самое интересное (в конце концов, этим занимается гражданское право); куда важнее урегулировать отношения между родителями и детьми — которые в законодательстве отходят на второй план, а в религиозном сознании приобретают особое звучание, становятся выражением любви к богу — на роль которого Сухомлинский предлагает назначить самого мудрого и просветленного из людей (нет-нет, это не далай-лама, и не генсек КПСС!).

На первый взгляд, ничего нового. Испокон веков дети считались собственностью родителей — и были обязаны их любить, как преданный раб любит господина своего. Древнеегипетский жрец Шеши хвалит самого себя:

Оттуда же поучения фараона (XX век до нашей эры):

Без Ветхого завета никак не обойтись:

Аристотель трактует отношение детей к отцу как долг, а родителей к детям — как любовь творца к своему творению. И так далее, и тому подобное. Сухомлинский подхватывает:

Намешано всего — воз и маленькая тележка. Но центральная идея — почтительность и повиновение, "долженствование и ответственность". В трезвом уме трудно понять, чего ради мы должны восторгаться теми, кто выкинул нас в этот мир, не спрашивая нашего согласия: скорее, это их вечная вина — и обязанность обеспечить потомкам сносные условия существования, возможность свободного выбора жизненного пути; многие ли родители так поступают? — почти никто.

Нет у нас никакого долга перед родителями — а есть долг перед теми, кто придет в мир после нас (независимо от нашего участия в порождении): надо каждым поступком делать жизнь разумнее, устраивать ее по-человечески, чтобы всем жилось свободнее — и дышалось легко. Чтобы никто ни от кого не зависел, и трудиться не по обязанности, а с жаждой творчества, когда просто не можешь иначе, и ничего нет приятнее.

Но школа Сухомлинского — школа рабов. В ней с детства учат повиноваться и надеяться на возможность отыграться на слабых как-нибудь потом. Любите (ублажайте) старших (по возрасту и по званию) совершенно "бескорыстно" — то есть, ничего от них не требуя; тогда у вас будет "моральное право повелевать, подчинять". Что вы из себя представляет по жизни — никого не волнует; нужно лишь подбрасывать старикам повод "гордиться" отпрысками, хвастать их успехами как своими собственными.

Снова сказка о "настоящей" любви (которая ничего общего не имеет с любовью). Заметим, что на практике многие дети сбегают в школу, чтобы хоть ненадолго вырваться из семейного болота — вдохнуть воздух свободы (хотя и отравленный идиотскими проповедями). Городских по той же причине притягивает безнадзорная улица, с ее блатной иерархией; в сельской общине этой отдушины нет, там все на виду. Поэтому,

По жизни, горе вполне может оказаться настоящим: отцовский ремень (и прочий инструментарий экономического и морального воздействия) эффективно "утверждает в юной душе большую чувствительность к мнению коллектива" и раскрывает "азбуку моральной культуры": "соблюдение установленных и закрепленных традициями обычаев семейной жизни".

Если серьезно — не бывает любви по регламенту: нельзя полюбить отца или мать, старшего или младшего, — любить можно только человека (вне возраста и должности). Любовь свободна: у нее нет долгов. Но Сухомлинский не просто подменяет любовь рабством — он еще и заставляет любить рабство:

А потом удивляется: почему криво получается?

Семья — это и есть рабство и подлость. Особенно если ее превратить в абстрактное благо, в самоцель — средство укрощения строптивых:

Разум не будет ничем поступаться — его желания разумны, ими не надо владеть, они становятся преобразующей, творческой силой. Всякий культ — отчуждение человеческого от человека, воспитание роботов.

Чтобы в полной мере соответствовать статусу общинной религии, культ предков оснащают всевозможными ритуалами. Например:

Из далекой первобытности: жертвоприношения. Где-то в храм несли, а здесь все тащат в семью. Заодно вырастает классовое отношение к труду: не ради чего-то общественно нужного — а чтобы выслужиться, снискать благоволение, приобщиться к благам... Лицемерное бескорыстие, вполне в духе прочих лицемерий. Главное — поменьше удовольствий, чтобы жизнь медом не казалась!

Кто недостаточно почтителен — тому и противоположный пол любить не положено: обделены они этим даром. Любые шуры-муры — только с позволения старших по должности:

И в античности (Дафнис и Хлоя) и в новые времена (Манон Леско, Юлия) рабы сходятся только по указу хозяина — их личные пожелания, в лучшем случае, терпеливо выслушают.

Культ всегда культ. Ничего нового. Но в секте Сухомлинского — отголоски матриархата, счет родства по материнской линии. Его школа "одухотворена культом матери". И всякую любовь выводят из любви детей к матери и материнской любви. Разумеется, это никак не влияет на экономическое господство сильного пола — но в религиозном плане с дамами спокойнее: воспитанники идут за своим воспитателем — он для них главнее отца, он где-то на уровне отце небесного, или даже выше. Женские культы — земные, они обожествляют дикую природу. Напротив, как в семье мужик играет роль номинального главы и бессовестно эксплуатирует супругу, — так и бог-отец не от мира сего: он олицетворяет не деятельность, а власть.

Примат материнства — противопоставляет религию Сухомлинского большинству прочих культов, и прежде всего христианству, изначально провозглашающему культ отца (господствующего класса), неразрывно связанный с культами бога-сына (олицетворение права) и святого духа (власть религии). Буржуазная культура в недрах средневековья насквозь патриархальна и противостоит аристократической куртуазности — но даже в конце XIX века большинство философов, педагогов и правоведов не считали женщину полноценным существом, и оправдывали ее порабощение прежде всего природностью — над которой призван восторжествовать дух. Как мы уже видели, "настоящая женщина" Сухомлинского ничуть не выбивается из буржуазной традиции: она остается всего лишь инструментом, носителем и выразителем идеи семейного (а следовательно и экономического) рабства. Дифирамбы "нежнейшей и красивейшей части рода человеческого" — маска духовного уродства. Однако Сухомлинский идет дальше: он против ограничения сферы орудийного использования женщин только семьей (и бытом) — ему важно задействовать этот мощный рычаг во всех сферах жизни. Разумеется, привлечение мужчин к домашнему хозяйству останется лишь широким жестом — но поднимать производительность труда за счет конкуренции с женщинами в условиях женского культа гораздо удобнее. При этом важно, чтобы на первое место выходил именно культ матери — в противовес хуже управляемой половой любви. У некоторых буржуев наоборот; например Йозеф Геррес:

Производить семейную вертикаль из притяжения полов — это не по-сухомлински. Но любое бодание за первичность — против разума. Нет в любви ни первичного, ни вторичного, — а есть бесконечность форм и оттенков, неограниченная свобода.

Поскольку семья в религиозной общине Сухомлинского подчинена школе, внутрисемейные отношения лепят себя с педагогического энтузиазма. Главный детовед пускает слезу:

Это значит — он не любил людей. Видел в ребенке не равного себе человека, собеседника, труженика, — а лишь урезанного "маленького человека", на которого надо влиять "мудрой властью". Изобразить товарищеские отношения можно — но только в качестве "старшего товарища", а лучше — по-родственному:

Чтобы лишний раз настроить на семейную музыку:

Чтобы не вздумали любить друг друга — а знали только "любовь воспитателя к своим ученикам": пусть "любят своего воспитателя, верят ему"... Сухомлинский осуждает "ограниченную только инстинктом, то есть по существу животную любовь к детям" — ему нужна не животная, а классовая любовь: раба к повелителю, доброго барина к послушному слуге. Школа задает тон — и пусть воспитанники как можно раньше сами становятся "воспитателями маленьких детей, дошкольников и первоклассников", чтобы "этот труд стал потом смыслом и целью их жизни".

Это уже библия [Бытие 1:28] — ветхозаветный конспект передовой педагогики: плодитесь и размножайтесь, обладайте и владычествуйте...

Ладно, с семейной вертикалью разобрались. Но отношения между людьми этим не ограничиваются. Что еще могут любить подопечные Сухомлинского? Лично он — любит увязывать всякую любовь с гражданственностью; однако было бы наивно воображать себе, будто феодального властителя заботит процветание державы — не говоря уже о строительстве коммунизма. Граница его мира проходит по окраине села — и мировоззрение на каждом шагу упирается в классовые барьеры: здесь — и там; мы — они; добро — зло; коллективизм — эгоизм... Такая, вот, наука:

Точно так же, искусство — это

Вражда противоположностей — забудьте про любовь! Непримиримость надо раздувать. Искать врага. Вот новый категорический императив:

Кто будет делить? Мудрый патриарх. Он подскажет, как любить "своих" и ненавидеть "аморальных циников". Кастрированная любовь плавно перерастает в ненависть:

Вместо единства — драка, мордобой... Вместо мечты и созидания — примитивная физиология. Поэтому и гражданственность сводится к резким граням: "грязи" повседневного труда противопоставлен яркий жест, эффектная выходка:

Выходит, если не сдох — значит, не жизнь, а прозябание? А кто будет работать, вытаскивать человечество из дерьма? Это намного труднее: остаться жить — вопреки невозможности жить. Галилей публично отрекся от своих убеждений — но мы не перестаем им восхищаться, ибо сделанное в тени, после отречения, подрывало устои старого мира намного мощнее, чем демонстративное мученичество. А здесь:

Большинство проповедей Сухомлинского — о подвигах, прежде всего военных. Но подвиг — почти всегда жертва. Он говорит об убитых и замученных — но никогда о тех, кто уничтожает врагов и остается в живых. Он говорит о трудовых свершениях — но не о радостном труде, свободном от погони за достижениями и победами, не о научных открытиях, не о поэтическом вдохновении — или об обычной, человеческой любви, без "непримиримости" и "долга". Так в детях воспитывают готовность положить себя под колеса истории, жертвовать всем — во имя чего?

Выясняется, что патриотизм — это нежные чувства к родной деревне, а гражданственность — приверженность интересам общины. Воспитывать и то, и другое собирается школа Сухомлинского, и для этого разработаны специальные методики. Нет, в любви к отдельным уголкам планеты нет ничего предосудительного — это нормально, таким способом человек осознает себя как личность. Важно при этом помнить, что во всем свои плюсы и минусы, — и хорошее не потому хорошо, что оно свое, родное, а плохое — не соринка в чужом глазу. И тут особенно полезно отрешиться на время от привычного и правильного в узком кругу — приглядеться к другим обычаям, вдуматься в "чуждую" идеологию, сопоставить, найти точки соприкосновения. Всегда ли хорошо расти в неизменном окружении, когда за окном — милый сердцу пейзаж, а вокруг — милые соотечественники? Не вырастет ли такое существо малость однобоким? Быть может, есть свой резон и в жизни космополита, нигде не задерживающегося надолго и воспринимающего всю планету как целое, большой дом для человечества в целом? Речь не о том, что одно плохо — другое хорошо: главное, чтобы человек был свободен избрать тот или иной путь — или придумать такой, которого до него и вообразить было нельзя. Крепостной общинник — такое же горе, как и бесприютный скиталец. Лишь бесклассовое общество устранит массовое производство и тех, и других.

Любовь к родным местам у Сухомлинского неразрывно связана с любованием природой:

По большей части, они передавали дикие предрассудки. Привычку тянуть лямку — и напиваться по праздникам. Но у Сухомлинского — бездна высокопарности — и методики тренинга чувств, почти буквально списанные из Эмиля Руссо. В общем-то, особых возражений оно не вызывает: искать красоту всегда полезно — равно как и задействовать для этого ресурсы выданного родителями организма. Единственное пожелание — не ограничиваться физиологией и дикой естественностью. Если у кого-то слабое зрение — это вовсе не означает, что ему недоступны живописные прелести; музыкальность возможна и у глухих; уловить идею аромата или букет вина способен и тот, кому не интересны детали композиции и тонкости купажа. Излишняя чувствительность мешает воспринять единство замысла: за деревьями не видят леса. Методике Сухомлинского не хватает иерархичности: пристальный взгляд соединить с видом издалека. Уметь переключиться с одного уровня на другой, заметить разные (на вид несовместимые) грани одного и того же. Отсюда грубый эмпиризм, превращение красоты (или истины) в абстрактную данность.

А в природе нет ни истины, ни красоты. Их делают люди. Человек привносит в живое и неживое частицу себя, пропитывает бездуховное духом. Не только своим. Красота природы — лишь способ заметить красоту человека, почувствовать духовность — и самому стать чуточку выше. То есть, полюбить. Когда писатели и киношники заставляют своих героев падать в страсть на фоне изумительных пейзажей — это не литературный штамп; именно так природа на самом деле становится лакмусовой бумажкой для зреющих в глубине чувств. Точно так же совместное удивление гармонии мира заставляет людей идти на баррикады (но не на подвиги!) ради свержения власти подонков, убивающих такой удивительный мир. Подлинная (а не местечковая) гражданственность — мечта о всеобщем счастье.

Деятельная суть красоты — выводит ее из сонной естественности. Красоту можно не только усматривать — но и активно созидать. Плоды трудов человеческих столь же пригодны для воспитания разумных чувств, как солнышко, цветочки и ручейки. Более того, окультуренный пейзаж прекраснее дикого: в нем не только любование, но и гордость. Человек обязан изменять мир, облагораживать лесные дебри, управлять течением рек, взрывать скалы — и воздвигать новые, рукотворные, где это уместно, и для души. Городской квартал может быть прекраснее гнилого болота. Обустроенный пляж — возвышеннее протухшего омута. Ландшафтная архитектура — интереснее дикого ландшафта. Бурьян напоминает про матроса-партизана — но розы на улицах (и в душах) все же приятнее. Вот этой, активной красоте и стоило бы научить детей. Не только деревенских. Чтобы люди стремились делать прекрасным быт — и очистить от грязи труд (и уж тем более не превращать эту грязь в орудие воспитания, как в педагогике Сухомлинского). Человек должен смотреть на природу человеческими глазами, а не умиляться каждой букашке, и не сочинять глупые сказки про вредителей. Можете сколько угодно уважать комара — но там, где комары мешают, пригодится хороший репеллент, химия которого не менее красива. А Сухомлинский пичкает малышей абстракциями:

Живое живому рознь. Идейность не совместима с "единственно правильным" — она, по сути, и есть способ решать, что правильно в каждой конкретной ситуации, — но может быть неуместно в другой. Еще раз: любить можно только людей. В том числе опосредованно, через продукты творчества. Первое, что следует воспитывать в человеке — способность видеть разумное и осознавать неразумность. Отличать природу от духа. Тогда пугающее Сухомлинского противоречие между знанием и сказкой легко снимается: малыши больше не путают фантазии с реальностью — воспринимают сказки как сказки, как возможность создавать необыкновенное, творить миры; так мы готовимся претворять мечты в жизнь — но принимать желаемое за действительное разумный человек не должен.

Пусть будет. Вредно — когда жизнь представляют сказкой. Пусть ребенок знает, что человеку нередко приходится уничтожать живое — но он должен осознавать, что это не ради уничтожения, а наоборот, ради творения действительно прекрасного. То есть, прежде всего видеть возвышенный смысл — и только с этих позиций судить о необходимых и достаточных средствах. Только такой человек никогда не превысит меры разумного вмешательства — и уж конечно не станет садистом (чем Сухомлинский стращает читателя); садизм — это насилие без смысла, упоение властью ради власти, — а разумный человек занят переустройством мира, и ему никакая власть не нужна. Тогда и войну люди будут воспринимать не как абстрактное зло — не оправдание злодейства, а лишь вынужденная мера (только в рамках осмысленного), и следует так устроить мир, чтобы к этому не приходилось прибегать.

Ну как же! — возражает Сухомлинский. — Я тоже про это говорю, и даже в диссертации написал:

То или не то? Нет, не то. Опять черно-белый классовый мир, война одних абстракций с другими. Вещи не просто есть — их делают. И суть в том, чтобы не только испытывать или быть сопричастным, — но и активно менять мир, чтобы (на первых порах) устранить какие-то мерзости — а потом выстроить отношения между людьми иначе, без грубых противоположностей, без линии фронта. Действовать по разуму, а не по кодексу. Не воевать, а созидать. Здоровье и несгибаемость — дело десятое, средство, а не цель; абстрактная нравственность, следующая раз и навсегда кем-то утвержденному кодексу, — это моральное уродство. Абстрактная несгибаемость (хотя бы и во имя великих идей) — это жестокость.

А откуда ему известно, что должно быть так? Мало ли какие кодексы сочиняют! Закон — это еще не все. Сама всеобщность закона — повод усомниться. С другой стороны, "утверждать красоту жизни" — занятие странное: другие могут не усмотреть в этом ничего прекрасного — лишь стремление всех причесать под свою гребенку, духовный бандитизм. Точно так же, бороться с чем-то — требует очень сильных допущений о собственной непогрешимости. Что на практике означает: плясать под чужую дудку.

В этой псевдонауке отсутствует главное: совместность труда. Любая неудовлетворенность существующими порядками вызывает не противостояние вещам и людям — а стремление что-то сделать вместе, общими усилиями решать больные вопросы. Если я кому-то сделаю больно — это больно всем; радость одного — и все счастливы. Тогда нет страха ошибиться — люди достаточно разумны, чтобы вместе со мной найти источник ошибки — и обустроить мир так, чтобы вообще снять подобные проблемы. Я не борюсь против чего-то, и ничего не утверждаю: я просто веду себя так, как подобает разумному существу, и даже мои ошибки разумны — поскольку они делают мир разумнее.

Разумеется, при таком воспитании уже не будет возможности давить на человека через формальные структуры:

Не нужна разумному человеку никакая семья. Неразумные традиции он соблюдать не обязан. Действует он как считает нужным — и не надо его стимулировать и ограничивать. Не правила регулируют поведение, не абстрактные "кодексы", — а сознательный выбор средств для каждой практической задачи. Гражданственность по Сухомлинскому — замена разума, выстраивание вертикали власти и подчинения — вместо сотрудничества и любви. Свободный человек не поддерживает ни одну партию — даже если, в каких-то условиях, ему приходится в партии состоять. Кстати, перед глазами (отрицательный) пример коммуниста Сухомлинского: его педагогическая теория никаким боком не ссылается на линию партии и партийного руководства не признает.

Но вернемся на минутку к "потребительской" любви. Кто-то любит пиво. Кто-то классическую музыку. Или прогулки под луной. Кому-то, быть может, милее лежать и смотреть в потолок — и видеть за ним бездонность вселенной. Нужно ли причесывать все это под несколько фасонов и типоразмеров?

Однако "настоящая" любовь по Сухомлинскому никаких радостей не предполагает: это только труд — и только от слова "трудно".

Что удовольствия бывают не самые легкие — что это тоже труд (ничуть не менее важный, чем производство органических тел), — ни в какую религию не вписывается. Благородно — это когда в клетке, и все друг другу должны. Которые хотят не по понятиям — готовы развалить священный союз кроликов при первой же возможности:

А что, желания могут быть не личные? Кто-то будет желать за нас? Это вершина рабской психологии, самая что ни на есть безнравственность и подлость.

Любовь к вещам и "бесполезным" занятиям (например, играм) — часть ответственной работы по осознанию собственной духовности. Дух, собственно, и начинается с отказа от утилитарности, превращения жизненной необходимости в удовольствие. Когда не надо ничего добывать, ни с кем соревноваться, кому-то что-то доказывать... Классовое общество подобных позывов не одобряет: развлекаться — прерогатива господ. Которые, по большому счету, развлекаются не сами собой, а по обязанности — чтобы соответствовать общественным ожиданиям. Коварная подоплека жизни со вкусом — скрытое изменение характера человеческих отношений. Действительно: любить можно только человека; но когда людям предписывают не любить друг друга, а бешено конкурировать — и за нарушение правопорядка установлены чувствительные взыскания, — любовь к людям принимает форму любви к вещам, продуктам человеческого труда, явлениям человеческой культуры.

Любитель вещей формально следует правилам — но глупейшая возможность оттянуться якобы наедине с собой обнаруживает главное человеческое желание — стремление к свободе. Если удалось вырваться, на мгновение отделаться от рыночных войн, — значит, свобода таки есть! И тогда переход к обществу всеобщей свободы — вопрос времени. Борьба попов всех мастей и ханжеской морали против радостей жизни есть разновидность классовой борьбы.

Поскольку в классовом обществе господствует вещное отношение к людям, не приходится удивляться, что обыватель воспринимает других прежде всего как источник удовольствий (орудие для собственнических радостей). Это Сухомлинского не радует — но его критика насквозь реакционна, она превозносит ограниченность и застой:

Суть разумной социализации как раз в том, чтобы дети не повторяли родителей — чтобы такой связи вообще не существовало, чтобы каждый мог воспитывать каждого — и тем самым воспитывать себя, радоваться неповторимости — и через это духовно расти. Рыночная терминология ("вложили" — "получили") совершенно здесь неуместна. Радость — когда удалось настроиться в резонанс, когда другой чувствует в тебе человеческое — и в результате ты сам обнаруживаешь в себе человека, становишься личностью.

Величайшее наслаждение для разумного человека — радость труда, творчества. Не работать на барина (или природную необходимость) — а созидать то, что не связано напрямую с удовлетворением базовых потребностей. Приготовить что-нибудь вкусненькое — не то же самое, что надыбать жратвы; картина — не просто закрывает дырку в обоях; камин — не для отопления; одежда не для того, чтобы срам прикрыть; автомобиль — не только транспортное средство; танцы — кое-что кроме тренировки мышечной координации; секс — вовсе не для деторождения. Здесь тончайшие градации: красивая внешняя отделка может быть выражением духовности — или демонстрацией социального статуса; розу можно вырастить ради ароматного и красочного волшебства — или на продажу; огородничать из удовольствия покопаться в земле — либо ради экономии на овощах. В реальной жизни противоположности часто уживаются в одной деятельности, перетекают друг в друга. Тем более важно воспитывать в себе некоммерческое, духовное отношение к труду. Любить труд.

Это правда — если речь о труде свободном, самостоятельном, а не производственном задании (например, в рамках учебного процесса). Пока человек не стал субъектом деятельности, пока он остается предметом или орудием, — он не человек, не личность в полном смысле слова: личность раскрывается только в свободной деятельности — только эта свобода позволяет другим людям духовно расти, а через них деятель растет сам — в этом суть любви. Да, в классовом обществе люди разобщены, отчуждены друг от друга; но нельзя эту разобщенность возводить в культ, запрещать любовь:

Нет! Любить можно всех — но по-разному. В той мере, в которой они стали (или хотя бы могут стать) людьми, разумными преобразователями вселенной. А не торгашами — по Сухомлинскому (пардон за повторную цитату из аморального кодекса):

Ничего подобного! Человек — делает именно то, чего хочет сам; это умение желать и делает его человеком, а не придатком организма, не роботом, не вещью. Человек сам определит, что нужно для всеобщего блага: пока он не способен это сделать — он лишен разума. Человека не заботит, как будут использованы плоды труда, — ему важно, чтобы они были! Человек свободен участвовать в любом производстве — и он найдет формы разумного участия. А не по указу сверху:

Справедливость — понятие буржуазное: оно связано с отчуждением орудий и продукта труда, и уже этим предполагает несправедливость. Свободное человечество не отрабатывает повинность — оно трудится. Это не "органическая" (то есть, животная) потребность — это радость, удовольствие, чувство свободы: что бы мы ни делали — это важно и полезно всем.

Уродство системы Сухомлинского — в противопоставлении духа телу, и труд для него — только "физический" (и только на селе). В результате попытки объявить любовь трудом подвисают в пустоте — либо подставляют на место любви семейное или сексуальное рабство.

Труд — это когда не трудно, когда хочется еще и еще. Иначе — грязная работа, торговля собой. Но нам тут же объясняют, что речь не о любви, а об "истинной любви" по-сухомлински:

Отдает, приобретает... — базар! Рыночное "долженствование"... Никакой любви, никакого труда. Кому-то работать в хлеву или в поле совсем не в радость; но начальству положено проявлять "мудрую власть". Воспитатель гонит всех поголовно в поля и в гаражи — вкупе с банальным промыванием мозгов:

Вряд ли ученики этой сказке верят — выкручиваются кто как сумеет, спускают на тормозах. А барин и рад:

Действительно, поиск способов откосить — серьезный духовный труд! А патриарх продолжает развешивание лапши:

Называть работу табельщика умственным трудом — как-то странно... С другой стороны, у кого спокойнее — еще вопрос! Принимать решения и вести учет — это вам не руками махать! — нарваться на неприятности пара пустяков. Спроектировать мост — ничуть не легче, чем его строить. А уж муки научного или художественного творчества (если говорить о науке и искусстве, а не коммерческих поделках) — это на износ, мало кто из слесарей и животноводов согласится. Зато есть радостная статистика:

По своей ли воле? Деваться им чаще всего некуда; да и положение лимиты — не сахар.

Трудно понять, почему орудовать вилами или гаечным ключом — это труд, а стоять за прилавком или дежурить на проходной — занятие недостойное. В кривых руках и гаечный ключ — орудие экономической диверсии; в руках хорошего программиста — и клавиатура творит чудеса. Чтобы снять различия между разными видами труда, нужны новые технологии, радикально новые решения: рационализаторства тут мало — и даже очень продвинутый слесарь не придумает метод дистанционного закручивания гаек при помощи мобильного телефона. Нет "высокого" и "низкого" труда — всякое ремесло в почете. Только не надо забывать, что ремесло — лишь материя труда, а одухотворять материю может только любовь. К людям, к их труду.

Вероятно, следовало бы уделить какое-то внимание любви на уровне коллективного субъекта — поскольку в определенных условиях сообщество людей (полноценных личностей, а не "коллективистов") способно приобретать относительную устойчивость и выступать как целое по отношению к каким-то производствам. В той мере, в которой отношения коллективов не закреплены никакими формальностями, когда они объединяют, а не разобщают, — общение таких субъектов делает их носителями особой, коллективной духовности — и есть место для любви.

Однако в педагогике Сухомлинского — это не вариант. Ему нужно представить общину единственно возможным коллективом, в котором все его части крепко спаяны волей патриарха. Да, существуют разные уровни и относительно замкнутые сообщества: "первичный классный коллектив" (с традиционно жестким разведением по годам обучения), коллектив учителей, комсомол и пионерская организация (возможно, с участием привлеченных работников); на периферии — семья, церковь, производственники, социальные службы (медицина и питание)... Но семью подчиняют педагогическому процессу, с попами конкурируют, производство прогибают под нужды школы (создание материальной базы и организация ученических рабочих мест). Строение школьного коллектива в точности соответствует устройству патриархальной семьи: строгое старшинство поколений, властные структуры на каждом уровне. Коллективы школьников — под руководством педагогов; формальный коллектив учителей — поверх любых ученических объединений; при этом каждый педагог относительно независим — и учительский коллектив в норме выступает не как единый субъект, а как совокупность личностей; заметим, что и в семье представители старшего поколения поодиночке главенствуют над младшими — но в некоторых случаях для младших старшие выступают как целостность, коллективный субъект: например, отец и мать — как родители. В составе коллективного субъекта — участники коллектива взаимозаменяемы, они вместе движутся к единой цели; отсюда ясно, что возникновение коллективного субъекта возможно лишь на основе любви — а любые формальные объединения так и остаются всего лишь коллективом, распределением производственных ролей. Так обстоит дело и в утопии Сухомлинского: составляющие ее коллективы определены лишь в отношении к главе общины, это ее органы, части большого организма, физиология которого подчинена внешнему регулятору. Поэтому не приходится говорить о свободе взаимоотношений — связь чисто функциональна.

Братья по кодексу

Дружба как духовное единство и взаиморазвитие — один из ликов любви. Отличие от половой любви — только в характере воплощения, способе развертывания иерархии деятельности. В одном случае мы начинаем с биологического тела и стремимся освободить его от пошлой животности; в другом варианте — сначала внимание к каким-то из частей неорганического тела человека, общение по поводу формально внешних вещей. Поскольку же про неорганическое тело кроме Маркса и пары-тройки последователей никто не знает — бытует иллюзия резкого различия, и даже противоположности дружба и любви. Перерастание любви в дружбу — в обывательской морали означает увядание любви; зарождение любви — почти смертельно для дружбы.

Как мы знаем, растаскивать всех по клеткам и натравливать друг на друга — чисто классовые повадки, при капитализме приобретающие универсальный характер (всеобщее разделение труда). Когда-нибудь это глобальное недоразумение (цивилизацию) уничтожат — и не надо будет думать об отдельности, останется только любовь, в ее бесконечном многообразии.

Общинность Сухомлинского следует не капиталистическому, а феодальному образцу: любые общественные отношения подчинены единому центру — существует (как говорят физики) выделенная система отчета, и любая относительность — только в этих пределах. Опять же, на языке физики это означает, что на систему наложены связи — так что движение уже не будет свободным. То есть, Сухомлинскому не нужны ни любовь, ни дружба, — ему достаточно лишь их проекций на готовые структуры, не возникающие динамически, а предписанные извне. Любовь при таком раскладе оказывается отраслью животноводства — объектом правового (семья) и религиозного (школа) регулирования. Тут все традиционно. С дружбой сложнее: действующим законодательством это понятие не предусмотрено, и никаких формальных рамок выставить не удается. Точно так же, в религии положено любить только бога и ближних, а с дальними — сплошная непримиримость. Как быть?

Выход, конечно, же найдется: религиозная софистика. Давайте незаметно подменим понятия — и будем называть дружбой кооперацию, формальное объединение усилий для достижения общей цели. Для этого существует подходящая категория буржуазного права — юридическое лицо. Религиозным выражением того же самого тогда оказывается коллектив, формальная общность, представляющая способ организации деятельности. Право занимается экономикой коллектива — религия обеспечивает соответствие характера общения требованиям классовой культуры.

Специфика утопии Сухомлинского в том, что это педагогическая система (религиозная община), и потому вопросы животноводства — выше прочей агротехники: семья и школа занимаются разведением человеков, и здесь вопросы любви безусловно первичны, а дружба остается подсобным производством, на вторых ролях:

Вот полный букет диких, обывательских представлений: дружбу походя отождествляют с товариществом; и то, и другое — сводится к верности и преданности (формально) общему делу; и служит все это своего рода тренажером, предварительной ступенью для перехода к серьезному труду (деторождению). Все в куче.

Дружба религии и права выпирает из каждой буквы. Начальство не интересует, как люди относятся друг к другу, — лишь бы не разваливали (классовую) экономику, блюли дух закона. Как и в половой любви, склеивает всех воедино сугубо экономическая необходимость — долг. Однако этой эпоксидке таки нужен отвердитель:

Речь, конечно же, не о дружбе: точно так же, как любовь подменяют абстракцией "настоящей любви" — на место дружбы подставляют некую "истинную дружбу", которая не сама по себе — а подчинена выработанными в школе "законам" (догмам), которые предписано считать "важнейшим нравственным достоянием коллектива". Что же предлагают самозваные законодатели?

Ходячая мораль с допотопных времен. В переводе: каждый работает на своем месте, даже если бизнес далек от процветания (а при удачном раскладе — премию обмываем всем коллективом). Стадность, рабство. Человеческая дружба — не в том, чтобы делить. Это совместный труд, избавляющий людей от горестей; такой труд — сам по себе радость.

Открытым текстом: вы члены производственного коллектива, для вас все, что не связано с бизнесом, — "мелкие интересы", а хозяйские указания — "великая цель". Поэтому отношение друг к другу — лишь способ доказать лояльность, выслужиться перед кем-то третьим.

У людей — дружба другая: она (как и всякая любовь) захватывает вся стороны бытия, она не в чем-то одном, а сразу во всем! Если мы заняты в разных производствах (и не натыкаемся друг на друга каждый рабочий день) — это ничуть не мешает нам оставаться друзьями. Каждый из нас свободен выбирать род занятий и менять его в любой момент. Духовная связь с другом от этого не зависит. Если мы в детстве играли во дворе, а потом разъехались по разным городам, — как это может изменить наши отношения? Даже если один из друзей умер, он продолжает жить в друге; общаться можно через парсеки и века.

Коммерческая струя — фраза про "обогащение". Казалось бы, если кто-то мне по душе — зачем мне что-то от него получать? Мы ничего не ждем и не требуем — мы любим друг друга. И никто ничего не должен. Но в "истинной" дружбе все кверху каком:

Религиозная суть педагогики Сухомлинского — как на ладони. Его "дружба" — взаимная кабала (на благо хозяина):

Воистину, чем больше веры — тем больше рабства! Мы не "обязаны" дружить — мы просто дружим, потому что это нам нравится, и начхать нам на чьи-то долги. Любовь — это свобода.

Вспоминая о непримиримости Сухомлинского к отклонениям от стадного коллективизма, легко догадаться, что дружба вне коммерции подлежит строгому осуждению. Действительно:

Ты мне — я тебе. Базар-вокзал... Вот еще образчик:

Это как в бордель сходить. И снова: все "для себя".

Вот-те раз! А по собственной инициативе интересоваться окружающим и присматриваться к людям — западло? Только чтобы выпендриться перед кем-то? И блюсти собственную выгоду (бескорыстный интерес — сильно отличается от коммерческой "заинтересованности")...

Косяком буржуазные абстракции, голые противоположности... Лишь бы науськать одних на других — вселенский мордобой. Дружба как любовь — снимает различия, приводит к единству. Речь не о пошлом примиренчестве: в классовом обществе даже враги могут любить друг друга — а уничтожение цивилизации равносильно исчезновению всякой вражды.

Эдакая античная фаланга... Навалиться всем кагалом — и враг бежит. Заодно и придержать плечом с двух сторон — чтобы смыться некуда. История учит, что и на фалангу нашли управу, научились ломать — обращать в паническое бегство. Еще Ахилл Татий рассказывал:

Товарищество формально — оно не может удержать вместе, когда это невыгодно. Именно поэтому Сухомлинский пытается примазаться к дружбе, уповая на то, что его урезанную общинность нормальные люди (еще не осознавшие духовности) перепутают с дружбой — по-своему интерпретируют слова, доверятся опытному манипулятору, не выловят софизм.

Омерзительные "испытания" — одна из древнейших литературных тем. Спрашивается: зачем дружбу (любовь) испытывать? Мы что, не доверяем человеку? — тогда какая это, к лешему, дружба? Подвергать друга или любимую унизительным проверкам — гнусная подлость. Тем более, подвергая кого-то опасности. Разум на то и нужен, чтобы делать жизнь уверенной и безопасной; где этого нет — недоразвитость и дикость. Человек сделает все, чтобы отвести от любимых малейшую угрозу, не омрачить дух, не оскорбить. Чтобы не требовалось никакой "стойкости и несгибаемости" — а было обыкновенное, человеческое счастье. Счастье любви.

Про единомыслие — любимый конек Сухомлинского. У людей — восхищение неповторимостью любимых, их несравненностью. Радость приобщения к новому, неожиданному. "Истинная" дружба воспитанных Сухомлинским роботов — это машинальные операции на конвейере, точность и синхронность, шаблонность, программируемость.

Да, у друзей много общего — но это именно единство, совместность заведомо различного. А не вынужденное сплочение перед лицом общего врага. Единство не может быть целью — оно вторично, возникает в совместной деятельности как побочный эффект. Любая деятельность уводит нас от единства — и возвращает к нему. Приковать людей цепями друг к другу — обречь на неизбежное одичание. Как у поэта:

Призывы к единомыслию — скрывают классовую задачу: подчинить массы воле господ. Отучить мыслить — и тем более мечтать.

Изображающий из себя божество педагог навязывает коллективу и его членам абстрактную цель (не вытекающую из движения их духа) — "чтобы моя воля стала желанием ребенка". Единомыслие — духовное рабство, другая сторона рабства экономического.

Спорам об истоках дружбы — не одна тысяча лет. Аристотель обозначил дилемму: взаимную склонность порождает сходство — или противоположности сходятся. Сторонники каждой из позиций приводят убедительные аргументы. Все правы — и никто не прав. Это наводит на мысль, что вопрос о сходстве и различиях просто неуместен в делах любви. Кому хочется сходства пусть ищет сходство; кому нужны различия — пусть их найдет; сейчас это так — потом будет иначе. Любовь не серый камень — она как звездное мерцание. Живет, меняется, умирает и возрождается.

Помимо политических мотивов, первичность сходства в системе Сухомлинского вытекает их ее внутренней логики. Когда математики определяют на множестве отношение эквивалентности, множество распадается на классы взаимно эквивалентных элементов, и все элементы одного класса формально неразличимы. Связано это с чисто формальным характером эквивалентности: она наложена на множество внешним образом, а не вытекает из природы элементов. Точно так же, подчинение коллектива внешним образом заданной цели нивелирует индивидуальные различия, подгоняет всех под абстрактный образец. Когда общность складывается на основе живого общения, внутри нее каждая личность уникальна — и это заставляет развиваться коллектив. В отличие от педагогики Сухомлинского, где личность подгоняют под стандарт, вынуждают перестраивать внутренний мир под давлением извне: коллектив не продукт совместной деятельности, а инструмент в руках узурпировавшего власть "воспитателя".

Но продолжим о "законах" дружбы. Некоторые из них — глупая патетика, никаким боком к практике не привязанная:

Смысла — ноль. Что, наедине с собой мечтать нельзя? Или речь о том, что верность следует понимать как кабалу, обреченность: и ныне, и присно, и во веки веков... Дескать, не вырваться. У человека — есть разум. Он не просто мечтает о будущем — он его делает. И меняет планы, когда изменился мир. Дружба, конечно же, на все влияет — но возникает независимо от мечтаний, и лишь задним числом становится их неотъемлемой частью.

Здравствуйте, пожалуйста! Почему только юность? А в преклонном возрасте дружить никак? Опять рынок: нажить состояние — потом проживать... Или нам навязывают старческую немочь, неспособность мечтать и творить? Дескать, кто старше установленного срока — уже ни на что не годен, пора становиться в очередь в крематорий. Типа: пожил сам — дай пожить и другим. Кому песня — кому пенсия. Снова царство конкуренции, без любви.

Без рынка просто ни шагу! Отдают, берут... Дорогое, дешевое... Богатство и благотворительность. Это и есть корыстолюбие. Коммерция.

В человеческой дружбе вообще не требуется что-либо брать или отдавать. Рыночные понятия здесь совершенно неуместны.

Про путаницу категорий — как всегда. Возвышенное и идеальное — не одно и то же. Идеалы не обязаны быть возвышенными, а возвышенное вполне способно удовлетворяться прошлым, или текущим моментом. Конечно, сама идея возвышенного — от убогости классовой реальности; точно так же, абстрактность идеалов — порождение экономических и социальных уродств. Разумно устроенный мир ничего этого не знает — там все одинаково замечательно, и мечта неотделима от деяния.

Насчет идиотизма подвигов разговор уже был. Не добиваться своего, не выдавливать из жизни всякую дрянь, — а покорно лечь под каток; не быть счастливым — а "положить голову" неизвестно за что. Кусок хлеба и уютное гнездышко — в каких-то условиях вполне могут обозначить идеал, представить, материализовать мечту. Вот, например, у Ленина [34, 332]:

Изменится контекст — будут другие формы. Будем мечтать о герметичном куполе на Марсе, или о предотвращении столкновения галактик. Дело не в этих утилитарных целях — речь о человеческой способности (и призвании!) материализовать мечты, свои действием изменить мир — а не отсиживаться в изоляции патриархальной общины. Не идеал руководит нами — мы сами творим идеалы как инструменты разума, орудия труда. Чтобы вечно жить, а не умирать.

Насчет утилитарности — тут бы Сухомлинскому помолчать... Его утилитарное отношение к женщине как ходячему инкубатору или средству воздействовать на мужиков — верх пошлости. Точно так же, он собирается изуродовать дружбу — свести ее к конкуренции и сделать стрекалом для особо неповоротливых.

Да пусть они думают и говорят что хотят! Если у меня что-то есть — я этого достоин. Собой быть надо, а не рабом мнений. Только это красиво и нравственно. А нам тут — как будто цитируют Плутарха:

Древние греки ничего не знали о любви! — что, конечно, не означает ее отсутствия. Любовь — несовместима со стыдом, это не стадное чувство, а отношение свободных личностей. Сухомлинский, следуя своему иезуитскому методу, на коллективных пинках не останавливается, ему важно внедрить мнения толпы в самую сердцевину души:

А почему мне должно быть стыдно? Друзья не стыдятся друг друга. Опять же, раз вы такие умные — не доводите до стыда! Приведите ваш коллектив в соответствие с моими желаниями и возможностями — и мы прекрасно уживемся вместе. Коллектив — экономическое объединение; примешивать к вашему производству мои личные дела — это, мягко выражаясь, неблагородно! Никакой коллектив не имеет права вмешиваться в частную жизнь — пока существуют коллективы и частные лица. Сам же вещает:

Золотые слова. Остается добавить, что это не только о детях, и не только о педагогике. Всякое посягательство коллектива на суверенность личности — классовое насилие, дикость и варварство. Тем более недопустимо ставить любовь на службу верхам, как у Сухомлинского:

Мы будем дружить, ни у кого не спрашивая разрешения, — там, где это выражает нашу духовность, а не чьи угодно экономические интересы. Есть коллектив, или нет, — друзьям без разницы. Опять же, цитируем того же автора:

Так на фига припутывать к дружбе коллектив? Независимо от возраста. Дружба свободна. Загонять ее в контрактные рамки может только моральный урод:

Друг по определению не может предать или отступиться. Кто не давал обета — не ведает греха. Дружба вечна. Независимо от деталей биографии. Представлять дружбу какой-то времянкой — грубейшее опошление. Включили — выключили. А потом заявлять, что

Дружба не воспитание любви — она и есть любовь.

Боль свободы

Во всяком деле — своя мера. Как только начинает просвечивать бесконечность — лучше остановиться и оглядеться по сторонам: быть может, уже и не надо продолжать? — не катиться по инерции, а поискать более насущных забав. При всей неисчерпаемости духа, хитрость разума в том, чтобы разместить его в конечных вещах: постигать бесконечное по частям — дело безнадежное; но можно охватить одним взглядом и вобрать сразу, целиком.

Мы посмотрели на педагогический эксперимент Сухомлинского в нескольких проекциях — и с прискорбием обнаружили, что эти якобы научные изыскания далеки от изысканности... Разумеется, всякий вправе предложить иной ракурс; вероятно, с какой-то стороны выглядеть будет если не приемлемо — то хотя бы терпимо. Однако для себя уже можно подвести итог: наши интересы — плохо совместимы с курсом на заскорузлую древность вместо светлого будущего, попытками навсегда заморозить формы человеческого общения — и тем самым поставить предел развитию духа. Каждый раз, упираясь в эти границы, мы вынуждены напоминать о свободе — экономической, политической, духовной. Бесклассовое будущее — не то место, где ходят по струнке и скрупулезно соблюдают приличия; разумному человеку не нужны никакие кодексы — он живет как считает нужным, без оглядки на мнения, без авторитетов и вождей. Его никто не ограничивает — и не может быть речи о самоограничении. У каждого свои интересы — и нет нужды действовать в интересах других. Есть мир — который надо окультуривать, приводить к единству. В этом одинаково заинтересованы все — но каждый со своей стороны, никого не повторяя и увлекая за собой. Что бы человек ни совершил — другие достаточно разумны, чтобы осознать истоки поступка, и при необходимости поставить перед обществом (то есть, перед собой) новые задачи, сделать мир разумнее.

Нашим современникам, испорченным классовым воспитанием, такая перспектива может показаться ужасной: дай всем волю — так они поубивают друг друга! Люди судят по себе — исходя из сегодняшних представлений о человечестве, расколотом на враждующие друг с другом группировки, о рыночной конкуренции, дикой войне всех против всех. Примеры иного отношения к вещам и к людям, прототипы будущего, всегда были, их много, — но они теряются на фоне обыденной необходимости строить свое благополучие за счет других; в рефлексии это ведет к абстракциям добра и зла — голым противоположностям, неотличимым одна от другой. Человека заставляют на каждом шагу делать выбор — принимать сторону одних против других. В результате разум вырождается в противоположность формальной рациональности или столь же формальных чувств — и внутри личности воспроизводится внешнее противостояние классов и партий.

Что может спасти? Только труд и любовь. Первое — свобода материального и духовного производства; второе — свобода развития духа. И только свободная любовь становится и любовью к труду; только свободный труд — станет трудом любви.

По видимости, об этом и говорит Сухомлинский — о труде и любви. Не хватает свободы. А без нее — не склеится, и вместо единства опять сплошные противоречия, непримиримая борьба. Развязать этот узел несвободный человек не сможет — нужна внешняя сила, сдерживание интеллекта и эмоций, подчинение их одинаково чуждой для всех воле. Капитализм в качестве всеобщего регулятора выдвигает рынок; старые, нерыночные формы возрождаются в разного рода утопических проектах, в том числе в педагогической утопии Сухомлинского. Религиозно-феодальная община — заведомо неподходящие форма для выстраивания разумных отношений между людьми. Однако в изоляции от внешнего мира, в рамках суженной до масштабов села экономики и в условиях равенства членов общины перед лицом духовного вождя — какое-то время способно существовать подобие единства, классово извращенная форма труда и любви. Великая заслуга Сухомлинского в том, что в такой, безобразной и пошлой форме он сумел сохранить отблеск идеала, и кто-то, читая про этот педагогический кошмар, сумеет усмотреть в кромешной тьме далекие звездочки — и ему захочется стать чуточку ближе к ним.

Слово свобода — у Сухомлинского явно не фаворит. Встречается оно, почти всегда в составе клише: "борьба за свободу и независимость" какой-нибудь страны третьего мира — или советской страны. Если про буржуев — еще можно побороться за "счастье, честь и свободу человека", предположительно угнетенного исчадьями зла. Что все сие означает — никаких разъяснений; но это и не нужно, поскольку речь не о воспитании убеждений (с риском разрушения общины), а лишь об их имитации, об усвоении общинной идиоматики, — чтобы при случае согласиться с начальством: да-да, конечно...

Помимо этого встречаются рассуждения про свободное время — верится в которое с трудом, при столь жестком программировании воспитательного процесса, когда каждый день расписан по часам. Так уж и быть, не все в школе:

Но мать и отец — обязаны посещать школу для родителей, где им доходчиво объясняют, как не оставить дитя наедине с собой.

Вообще, свобода развращает. Вон, раньше: оттрубит строитель или тракторист полную смену — а дома и огородик, и свинарник, и крольчатник... Даже выспаться не успевали (а туман в голове — вещь очень полезная для классовой пропаганды). А тут вдруг — надоело:

Опять же, городские изобретают всякие там комбайны, от которых производительность труда зашкаливает; а как быть сельчанам?

На помощь приходит Сухомлинский со товарищи: есть еще и духовная деятельность, которой всегда хватит, чтобы заткнуть дыру в расписании! Давайте книжки читать. Конечно, только правильные. Опять же, себе — радиоприемник, сыну — аккордеон. Чисто-культурно.

Деньги девать некуда — заделаться туристами, колесить всей семьей по всей стране (а если дорасти до академика — то и в загран). Короче, свободное время — это чтобы век свободы не видать.

Еще одна боковая ветвь — борьба с конкурирующими сектами. Придуман спецкурс (серия проповедей) по истории свободомыслия, после чего детишки начинают богоборчество в семье и по церквям, смущая верующих совершенно неуместными вопросами: А разум — разве это не душа? Они не понимают глупости вопроса — и не поняли бы ответа (если бы в деревне нашелся достаточно умный поп). Тут кстати школьный мудрец — роль и психотехника которого вполне аналогичны месту старчества в жизни христианских общин (эдакая секуляризованная религия).

Слово разум — для Сухомлинского тоже заноза. Говорит про разум он редко, а все больше про веру, про моральную красоту, про долг и ответственность... Чтобы человек не разумно действовал — а по указке коллектива. Несознательное общество тут может директору подгадить:

Заметьте: ни слова про то, что социализация — двусторонний процесс, в котором не только общество влияет на личность — но и личность меняет общество (и в частности коллектив). В таком понимании — и личность, и общество свободны: никто никем не повелевает. Сухомлинский против такой свободы — ему надо чтобы все "поддавались влиянию".

Есть тут хоть капля свободы? Только вбитое сверху "стремление ко всеобщему благу" — про которое никому ничего не известно, и даже задумываться грех. К чему скажут — к тому и стремитесь! Чем это отличается от проповедника-сектанта, с которым бодалась храбрая девочка Тина (из книжки про рождение граждан)?

Как и любая церковь, Сухомлинский подменяет понятия, именует убожество духовностью. И тогда, конечно:

В переводе: если остался хоть кусочек, неподвластный стадности, — человек свободен, и "коллективу" конец. Поэтому важно охватить все, универсальным образом ограничить дух.

В переводе: если вы не разделите разум на рациональность и эмоции, и не подчините эмоции (конечно же здравому!) рассудку — есть риск, что самостоятельность мышления потянет за собой еще какую-нибудь самостоятельность, идущую поперек представлений начальника о строении и функциях коллектива. А когда самостоятельность только в мыслях — ничего страшного: промывать мозги мы хорошо умеем!

Чуете высший пилотаж? Совершенное владение методами НЛП: человек якобы свободен выбирать — но выбирает всегда как раз то, что от него ждали. И почему Сухомлинского во время заграничных командировок не переманили в одну из западных контор по соцтехнологиям? Крутой кадр. Вероятно, у них и своих специалистов достаточно; а советского лучше выучить по-буржуйски — да заслать в совдепию для разложения режима изнутри.

Религия порабощает дух — как право закрепощает экономически. Для этого хитрый поп умело подольстится к наивности, как будто церковь преследует не свои (всегда корыстные) интересы, а лишь помогает прихожанину убедиться в могуществе духа, дает возвышенные примеры и указывает пути в бессмертие:

Красиво — и скользко: абстракция свободы позволяет подставить на ее место все, что начальственной душе угодно. Ну что вы! — мы же не христиане какие-нибудь... Мы не про послушание. Великий Инквизитор полагает, что законопослушность — категория сугубо светская.

Религия — "укрепляет" дух. А заодно учит выгодно вкладывать его, размещать под хорошие проценты...

Вот-вот, медитируйте — вместо того, чтобы просто трудиться, жить разумно, не думая о себе и "своем" духе.

Могучая мудрость: все только силой — никаких нежностей!

Это уже из области садомазохизма. Ненависть к себе — переряженная ненависть к другим; повелевать собой — это воля к власти, а не разум. Исторически именно "чувство боязни нелегкого труда" — источник всех открытий: стремление облегчить жизнь миллионам людей, работа на благо человечества; такие позывы, с точки зрения проповедника силы духа — нечто жалкое и малодушное...

Воспитание "сильной" личности преследует примитивную цель: подчинение другой воле, которая сильнее.

Что есть истина? И так ли уж не сможет? Скорее, кому очень хочется истребить свободу — загнать дух в долговую кабалу. Но действовать надо аккуратно, исподволь, ханжески:

Единственная забота наставника —

Кому как не ему виднее, что правильно?

Но подопечные — пока не люди, и приходится объяснять:

Моральная сила — это эвфемизм для духовного уродства, разлада с собой: пусть все решает сила — тогда ума не надо! Впрочем, мы никого не принуждаем:

Людей воспитывают дела, а не мысли. Но школа дает знания — кем-то добытые и вкусно приготовленные истины:

На самом деле, конечно, знания — всего лишь инструмент, и они никуда не ведут: ведут люди...

И делать вид, будто и сам собираешься туда же:

Вообще-то, убеждения бывают только свои — они не заботятся о похожести, им важнее подвигнуть на творчество, увести от традиций. Рыночное хозяйство — превращает убеждения в товар:

Это среди разумных людей невозможно (и не нужно) ничем дорожить: убеждениями надо жить. Почти по Сухомлинскому:

Но в классовом обществе

Хлопоты — суета. Разум не терпит суеты, и убеждения вырабатывает вовсе не для того, чтобы почить на лаврах: каждое убеждение — лишь ступенька к другому. Свободный человек — не будет рабом убеждений.

Превратили свободу в самоограничение — теперь можно разделаться и с любовью.

С одной стороны — у нас договорняк: замалчивать секс, табуировать тему. Но при этом таки надо про это высказаться: как минимум, объяснить, что такое легкомыслие, о каких инстинктах речь (например, Н. К. Крупская развивает теорию "общественного инстинкта" — его тоже к ногтю?). Соответственно, в каком смысле понимать свободу любви. По факту, любая молчанка — это несвобода. Мы уже не можем свободно обсуждать — и вынуждены полагаться на указания свыше. Указания, надо сказать, довольно странные. Типа:

Хорошенькое дельце! Повелевать и покорятся — и это любовь??? Тем более странно припутывать к отношениям тет-а-тет каких-то детей: любит-то он ее, а она его, — и никого третьего им, вообще говоря, не надо (если не рассматривать узаконенную в наши дни групповуху). Точно так же, любиться вне семьи — намного свободнее, ибо семья — сплошные ограничения (хотя бы и приставкой само-). Впрочем, про свободу — это мы не туда забрели. В общине тотальный контроль:

Конечно, педагог не станет принимать меры, если ему доложили, что все было "чисто и благородно". Надзиратель отбрыкивается:

Сам же и проговорился: чувствуют детишки именно так — и даже осмеливаются вякать против!

Про моральный кодекс — это бородатый анекдот. Ханжество викторианской эпохи:

Когда-то из-за неприличного взгляда вызывали на дуэль. Есть страны, где увидеть палец на ноге — все равно что лишить девственности. Без паранджи ни шагу. Вероятно, Сухомлинский запрещает и танцы — это же сплошное неприличие, почти секс: балет — форменная порнография, а после вальса или танго — надо прямиком в загс (про ламбаду или бачату — даже названия неприличные). Разве что сделать исключение для невинных девичьих хороводов... Но в полностью одетом виде, а не по-русалочьи! И волосы под платок — а то грех. Помыслить себе эскортницу, или воспользоваться предоставленной гостю (по обычаю некоторых племен) чужой женой — нечто совершенно невообразимое. Про сдачу генетического материала и искусственное оплодотворение — крамола, бунт. Ну вас в баню с вашей свободой и вашей любовью!

Не знаю, как Сухомлинский преподавал историю изобразительных искусств. Там же фиговых листочков не напасешься! И литературу — замучишься цензурить. Ладно, Апулея и Бокаччо вырезать из программы легко. Но поэта Александра Пушкина или писателя Льва Толстого так просто не вычеркнешь — а и они говаривали по матери. Нет, лучше всего музыка: если без слов — ничего неприличного не разглядишь. Впрочем, и тут не получится без оглядки: педагог Аристотель, например, писал, что флейта — инструмент эротический, и несовершеннолетним такое категорически противопоказано... Так что нечего сопеть на дудочке! Только гусли звончатые, да гуси лапчатые.

Ладно, посмеялись, поплакали... Доистребили в себе все разумное. Пора ставить точку. Или пулю в лоб.

Но напоследок — пара длинных цитат. Сначала о том, что не есть хорошо, и что, по сути, объявлено вечным и неизбежным:

Второй фрагмент — о том, что считать правильным: этический кодекс подрастающего динозавра, верный способ воспитать морального (или даже "высокоморального") урода:

Полный комплект вредительских предрассудков, шедевр абстрактного морализаторства. Начало, конечно же, с "долга"; потом каждая фраза — перл заскорузлой эмпирики и лицемерия. Желающие могут высветить убожество этой морали — разнести по кирпичику, в качестве домашнего упражнения. А мы пойдем глотнуть свежего воздуха...