Что может быть глупее похорон?

Мир в целом — только один, и никуда не денется. Но ни одна из его частных реализаций — не навсегда. То же самое — о единичных вещах, или об отношениях между вещами и людьми. Неживая природа рождает и уничтожает единичное, сталкивая одно с другим внешним образом, независимо от строения самих вещей; в живой природе способ перехода от рождения к смерти встроен в живое тело. Но говоря о человеческой деятельности, которая универсальным образом объединяет все вещи и способы связи вещей, мы, вроде бы, возвращаемся к целостности мира, когда понятия "рождение" и "смерть" просто неуместны. Материя вообще и дух вообще — не в пространстве, и не во времени, — они везде и всегда (хотя и такое представление слишком антропоморфно).

При всем при том, мир не противоположен представляющим его вселенным — он и есть все они вместе взятые, возможность каждой из них. Каждый из возможных миров — развертывание иерархии мира, выделение в нем особым образом организованных вещей. Но тем самым предполагается только ему присущий способ синтеза, восстановления единства — а значит, особые формы разума. Каждая из этих форм — подобна миру в целом: да, это всеобщая, универсальная связь вещей, относительно независимая от их существования; однако всеобщность разума предполагает совокупность всевозможных представлений духа движениями и формами вещей — более того, сами вещи обладают определенностью лишь в отношении к духу, как арена сознательной деятельности, природа. Развертывание иерархии мира — это и есть способ различения природы и духа.

Таким образом, всякое движение духа требует перестройки тел, а природные движения становятся стимулом к развертыванию иерархии духа в ином направлении. И то, и другое — стороны целого, и только вместе дух и его воплощения способны представлять единство мира. Оставьте вещи без изменения — дух испарится, ибо он и есть изменение. Обратно: сосредоточить дух на чем-то одном — значит обездвижить, убить вещь.

По древней привычке (корни которой уходят в предысторию классового общества), люди пытаются привязать свою духовность к органическому телу — свести личность к физиологии и психологии. Любое воздействие на тело — считают воздействием на личность, а смерть организма воспринимается как смерть человека. Совершенно логично, грубый натурализм дополняется верой в бессмертие души и продолжение жизни в ином мире (в частном случае — возврат в тот же самый мир, реинкарнация). Как одно из выражений этого, бытует стойкое убеждение, что даже после смерти тело не само по себе — оно остается телом конкретного человека; соответственно, посягательство на тело направлено и против личности. В этом плане человек радикально отличается от животных, для которых мертвое тело — всего лишь труп, и никакого отношения к бывшему живому существу оно не имеет. Отсюда следует, что существование человека не просто жизнь — к ней добавляется нечто особенное, чего у природных существ и вещей нет. Эту особенность мы и называем духом.

Некоторые впадают в мистику и воображают себе какой-то другой мир, в котором духи (или идеи, формы, способы бытия) существуют сами по себе. Абстрактность такого (потустороннего) существования вынуждает фантазировать также на тему возможности перетекания идей в наш мир, или наоборот. Собственно, этим и занимаются изобретатели и апологеты всяческих религий. Но тем самым оба мира неизбежно объединяются в один; противоположность материализма и идеализма связана, главным образом, со способом отождествления: либо объявить все материей — либо все усматривать в духе. Как обычно, крайности непродуктивны: они просто отказываются от решения вопроса об отличии человека (разумного существа) от всего прочего — заметают мусорную проблему под ковер.

Давайте исходить из иерархичности мира: уровни существования, жизни и деятельности не отделены друг от друга — они неразрывно связаны, и одно может стать другим. В каждом явлении — соединено все: одно и то же в каком-то отношении часть неживой природы, а в другом отношении — вовлечено в метаболизм живых существ, и кроме того может быть связано с человеческой деятельностью, сознательным преобразованием мира.

И тут мы замечаем, что в природе нет ничего вечного — что любая вещь возникает и погибает, пройдя через цепочку взаимодействий с другими вещами. В неживой природе такие столкновения случайны — они зависят не от самой вещи а от взаимного расположения вещей; живое отличается от неживого тем, что путь от рождения до смерти задан строением организма (который, при этом остается также и вещью, подверженной внешним влияниям). Для нас это важный сигнал: наше органическое тело не может жить вечно — как бы ни старались мы продлить его век. Все, что доступно науке, — минимизировать риск поражений извне; это немало — ибо до сих пор значительная часть смертей обусловлена травмами и болезнями, а до естественной смерти доживают считанные единицы. Цивилизация добавила к прежним природным факторам разрушительные силы неразумного общества (второй природы): войны, бытовое насилие, жестокую эксплуатацию; чтобы устранить эти угрозы, придется лечить общество в целом. Но в любом случае, искать телесного бессмертия — направление заведомо бесперспективное; следовательно, вопрос о распаде и утилизации человеческих тел никогда не будет снят с повестки дня.

Казалось бы есть радикальное решение: давайте постановим, что человек смертен — и закроем тему бессмертия навсегда, подобно отказу от вечного двигателя. Да, мы отличаемся от природных образований присутствием духа; но почему не допустить, что и дух не вечен и должен выветриться, уступить место чему-нибудь другому? На первый взгляд, практика подтверждает такой материализм: большинство людей уходит, не оставив о себе никакой памяти — и только некоторые задерживаются на несколько веков, чтобы в конце концов уйти в тень новых гениев и героев. От былой славы остаются пустые имена — но лишь узкие специалисты (или въедливые любители) знают, что совершили Марат, Карл Великий, Боэций или Антисфен, — а про Платона и Диогена в головах только анекдоты; некоторые имена (Гомер, Пифагор, Лао Цзы) оказываются мифами — и на этой почве кое-кто сомневается также в существовании Шекспира, Мольера или кого-то поближе. Делаем последний решительный шаг — и начинаем сомневаться в собственном существовании!

Действительно, а что такое — я? Перечень фактов биографии? Меня не было до рождения моего тела — и не будет после смерти. Тут, правда, уже одолевают сомнения: а что считать рождением? — что считать смертью? Но при любой расстановке границ — странно придавать мертвому телу какое-то особое значение: в нем уже нет меня — и все равно, как с ним поступят. А биография... Набор случайностей. Как у животных и вещей. Все это забывается — и меня в этом тоже нет. Можно отследить траекторию перемещения частицы из точки A в точку B — это взгляд со стороны, и частице все равно, наблюдают ее нет. Замените точки квантовыми состояниями — получится виртуальный процесс, последовательность переходов; какая разница, откуда, куда и для кого? Выходит, людей и нет вовсе — а есть какие-то тела, которым личность приписана от фонаря — как имя, обозначение, порядковый номер в каталоге. Исключительно для удобства.

Чьего? Как ни крути, мы опять перепрыгнули от движения вещей к общественным отношениям. Вещам и животным имена ни к чему. Они нужны людям, чтобы указать место чего-либо в деятельности. Но это место — нечто отличное от имени; по отношению к именам (участникам деятельности) оно существует идеально, как возможность участия; на уровне культуры в целом — это еще и объективный порядок, способ включения. Развертываться эта иерархия может по-разному — но в каждом обращении дух и природа различаются как идеальное и материальное, как разум — и его проявления. В том числе единичные — индивидуальности и личность.

Таким образом, человек как субъект деятельности оказывается также ее продуктом, синтезом природы и духа, явлением культуры. Как и всякий продукт, человек воспроизводится в расчете на включение в деятельность; поскольку деятельность иерархична, на каждом ее уровне материальное и духовное в человеке соединены по-своему. Личность может возникать и меняться вне зависимости от конкретных вещных форм; но точно так же и тела могут иметь или не иметь отношение к личности. Пока они работают в одной связке — человек существует телесно; однако его личность способна сохраняться и после распада тел, как место в культуре — которое материализовано уже не в одном теле, а в совокупности тел, как общее у разных личностей. Имена выходят за рамки биографии, переплетаются с деяниями предшественников и последователей. С другой стороны, тело представляет личность лишь в отношении определенного круга деятельностей — в определенных обращениях иерархии; в других отношениях то же тело способно стать носителем другой личности — вплоть до полного отключения прежних субъектов. Однако органические тела недолговечны; как правило, они даже одну индивидуальность вынести не в состоянии — и личность рано или поздно перерастает свою телесность; сохранение организма все еще возможно — но совершенно бессмысленно, и разумнее отказаться от тела, покинуть его. По мере накопления разумных черточек в культуре, общество неизбежно приходит к идее эвтаназии, добровольного ухода из жизни — ради продолжения (и развития) духовности. Покинутые тела становятся объектом деятельности, перерабатываются в нечто другое. Вероятно, увеличение продолжительности жизни может способствовать многоразовому использованию органики, в качестве носителя разных индивидуальностей; однако более разумным, универсальным решением представляется переход к совместности — сосуществованию разных личностей в одном теле в каждый момент его биологической жизни.

Вековые предрассудки в отношении утилизации органики имеют объективные, субъективные и культурные корни. Объективно, мертвые тела просто мешают живым — и древние избавляются от них путем захоронения, сожжения и т. п.; такие тела, как правило, не годятся в пищу, и даже смертельно опасны, — поэтому каннибализм, скорее всего, появляется позднее, как ритуальное действо. В современном мире бытует то же отношение: с глаз долой — из сердца вон; отдали последний долг — но пусть это будет последний. В субъективном плане, отождествление человека с органическим телом есть одна из составляющих способа производства, основанного на разделении труда, на противопоставлении одних людей другим. Если в людях воспитывают трепетное отношение к телам — это кому-нибудь нужно. Кому? В классовом обществе направляют деятельность господа, и сведение рабов к их телам — прекрасная возможность управлять ими как животными (или вещами). Раб — всего лишь говорящее орудие: не отдельный организм, а орган господской воли, ее воплощение. Чего ради мы будем советоваться со своими кишками или конечностями? — а у некоторых и с головным мозгом отношения сложные... Иногда они бунтуют; можно чем-нибудь ублажить — и эксплуатировать дальше. Органическая (общественная) функция определяет характер обращения господ с рабами — и отношение рабов к себе: некоторых ценят и берегут; от других легко избавляются — вроде стрижки волос и ногтей.

Вещное отношение к телам закреплено и освящено религией. Варианты разные. Так, христианство упирает на сохранение тел (или хотя способности чувствовать) после смерти в целях устрашения: про боль на этом свете знают все — и мало кому хочется, чтобы она длилось вечно; проверить поповские сказочки сложновато — а лишний раз перестраховаться не помешает... Другое погоняло у индусов: вместо сохранения того же тела — человеку впаривают все новые тела, с той же целью: угрожать усугублением телесных мук при непослушании. Состояние полной бестелесности и там, и там — видится как высшая ступень блаженства. Напротив, мусульманский рай не лишен телесных приятностей; по всей видимости, это связано с таким бременем земного рабства, когда народ притерпелся к бедам — и не представляет себе, как может быть хуже; остается заманивать хотя бы пряником. Со временем непосредственно телесные образы сублимируются — превращаются в метафоры; тенденция связана с расслоением господствующего класса, выстраиванием сословной иерархии.

Воспроизводство субъекта воссоздает возможности и намерения в обобщенном виде, как элементы культуры, типовые кирпичики для конструирования новых индивидуальностей. Привычки превращаются в традиции, обыкновения становятся нормой. Новое поколение вбирает в себя и высшие достижения общества, и его уродства. Но даже сознавая нелепость культурных установлений, мы не можем просто отказаться от них и вынуждены продолжать в том же духе — потому что так все устроено. Переход от одной парадигмы к другой на уровне единичного человека — личная драма; для культуры в целом — это революция.

Признавая самостоятельность духа, относительную независимость от возможных воплощений, мы воспитываем в себе разумное отношение к органическим телам; мы свободны — пока мы не позволяем себе опуститься до животности, отвергаем вещное отношение к себе. Классовая культура вбивает в нас идею собственности — культивирует иллюзию, будто какая-то собственность (органическое тело) у каждого есть изначально ("от природы"); но всякое обладание есть рабство — и человек становится рабом собственности, служит своему телу, вместо того, чтобы тело служило ему. В сублимированной форме (на другом уровне иерархии) это может выглядеть и как служение идее.

С другой стороны, и при жизни мое тело мне не принадлежит — это лишь рычаг давления, способ меня использовать, заставить служить чьим-либо интересам. Приучая массы дорожить телами — порабощают их дух. Яростное сопротивление господствующего класса попыткам облегчения страданий, освобождения от мук (не только телесных), предоставления каждому средств для сознательного прекращения жизни достойно и без боли — выражение стремления жить за счет чьих-то смертей, узурпировать право распоряжаться жизнью и смертью — сохранить рычаги управления обществом в своих руках. Принуждать жить — это насилие, способ сколотить первичный капитал, — после чего преимущества при дележке прочего имущества выглядят совершенно "естественно", как выражение природной неодинаковости.

Разум — свобода от природных случайностей и необходимостей. Это целиком относится и к окультуриванию человеческих тел. Человек приручает и одомашнивает животных — использует их в своей деятельности, целенаправленно воспроизводит и видоизменяет. Живой организм выступает не только в качестве объекта — как источник сырья или движущая сила, — но и как продукт, элемент материальной и духовной культуры. Легко видеть, что это ничем не отличается от использования и целенаправленной модификации человеческих тел: человек укрощает дикую зверушку (особь вида homo sapiens) —заставляет ее вести себя не только животным образом. В классовом обществе развитие подчинено воле господствующего класса: людей склоняют к узкой специализации, превращают в органы экономического целого. Общество свободных людей — передает инструментарий строительства плоти в распоряжение каждого, и каждый может неоднократно менять телесные формы, в соответствии с потребностями духа, способами участия в творческом труде.

Человеческие тела — это не мы сами; это то, с чем мы работаем — и может при необходимости как-то изменять, или заменять, — а после выработки ресурса сделать сырьем другого производства, заставить работать на общее благо. Буржуазная пропаганда выставляет такую позицию верхом аморальности — но мы и не собираемся следовать их классовой морали, мы ищем нравственность свободных людей, этику разума. Активное отношение человека к органическому телу — не бог весть какая революционность! Мы испокон веком что-то в себе меняем и подкручиваем: накачиваем мышцы и мозги, стрижем волосы и ногти, заменяем зубы на коронки или удаляем напрочь, отсекаем больные конечности и внутренние органы (в том числе для контрацепции); сегодня умеют менять пол — и рекламируют чудодейственные средства для омолаживания... В конце концов, живой организм (пока он живой) регулярно избавляется от отмерших клеток, заменяя их на новые — для этого не нужно большого ума. Постепенно изменения накапливаются — и где граница? — когда пора говорить о новом теле? На протяжении многих лет и десятилетий считают, что очень непохожие друг на друга организмы — это одно и то же лицо. Сравните тело младенца, подростка, зрелого человека и старика — разница заметна невооруженным глазом! А если еще и какие-нибудь травмы... Можно ли считать, что слепой как личность не отличается от зрячего? прикованный к постели от ходячего? Перенесенные болезни могут существенно влиять на психику — даже не оставляя органических следов. Еще влиятельнее — общественные коллизии, неиссякаемый источник душевных травм. Резкое изменение характера после горького (или вдохновляющего) опыта, перерождение (или возрождение) личности, — типичнейший сюжет художественной литературы всех веков. Внутреннее раздвоение, сосуществование нескольких личностей в одном теле, — тоже не новость, и только из-за классовых антагонизмов, в атмосфере всеобщего отчуждения, это может перерасти во внутренний конфликт.

Наконец, путаница распространяется и на посмертное бытие. Вместо того, чтобы зарыть в землю труп — мы арендуем ячейку для праха в колумбарии; по сути, то, что мы считали человеческим телом, полностью уничтожается и заменяется неорганической материей, смесью химических элементов. Но и здесь есть варианты. Например, труп инженера Дизеля пошел на корм рыбному хозяйству Ламанша — тогда как фабрикант Энгельс предпочел прибегнуть к услугам первого английского крематория и закинуть в те же воды несъедобный прах (что, вероятно, как-то вдохновило имперского поэта Киплинга). Бывает и круче: тело заменяют пустотой! — и это называется кенотаф. Природа нередко утилизирует человеческие тела без остатка: они сгорают, тонут, превращаются в метаморфические горные породы... Технический гений позволяет разбрасывать взрывом клочки тел по большой территории — а то и вовсе распылять на атомы. Несмотря на это, тело как бы есть, оно виртуально существует и обозначается какой-нибудь осязаемой фигней. Мистика!

Спрашивается: на каком основании сохраняется бессмысленная увязка личностей с телами? Если предрассудок так живуч, за ним стоит нечто далеко не мистическое — и мы как разумные существа просто обязаны объясниться начистоту.

Собственно, ответ очевиден из уже приведенных примеров, и скрыт в самой постановке вопроса: дух снабжен телом только потому, что его телом снабжают. Чем снабдят — то и ваше. То есть, наша телесность есть не природное, а общественное отношение, а какие конкретно тела будут его осуществлять — не столь важно. Одно и то же можно строить по-разному. Переезжаем из пещеры в благоустроенную квартиру — жилье таки есть; теоретически, местом проживания в каких-то условиях может стать компьютерная система, распределенная по всем материкам (и даже планетам). У физических лиц место прописки далеко не всегда совпадает с местом пребывания — о чем законопослушные граждане обязаны уведомлять силовые органы (иначе те просто не смогут вас насиловать); в обществе, где люди свободны и не нуждаются ни в законах, ни в насилии, формальные обозначения никого не волнуют — и пребывать можно сразу везде. В конце концов, тело вовсе не обязано быть реальным — воображаемые работают ничуть не хуже.

Другими словами, едва мы (общество) сопоставляем личности (духу) определенное тело — вокруг этой связи начинает выстраиваться совокупность общественных отношений, представленных какими-то другими телами; все это вместе взятое (следуя Марксу) мы называем неорганическим телом человека, единичного субъекта. Только в рамках (и посредством) неорганического тела могут организмы или неживые тела представлять нашу духовность (способность пересоздавать мир).

Название, конечно, условное: в составе неорганического тела сколько угодно органических компонент (наряду с неживыми вещами и отношениями всего ко всему); лишь поскольку мы развертываем иерархию начиная с определенного тела, все остальное оказывается на нижележащих уровнях, как подчиненное вершине. Другие обращения иерархии могут выдвигать на первый план что-то другое, перестраивая внутренние и внешние связи. Такие обращения либо сменяют друг друга по ходу деятельности, либо сосуществуют как разные проявления одного и того же — по отношению к разным сторонам культуры.

Как и следовало ожидать, личность (как единичный дух) возникает на стыке между природой и культурой. Универсальность опосредования в данном случае означает, что неорганическое тело человека неуклонно раздвигает границы, охватывает все новые области деятельности; ни в одном из единичных воплощений универсальности нет — но свободный переход от одного к другому (поскольку он действительно свободен и не зажат классовыми барьерами) не оставляет ничего, что не могло бы быть втянуто в орбиту деятельности и общения.

Отсюда следует, что ни одна вещь (и ни один организм) не может "принадлежать" личности целиком: другие люди будут так или иначе включать то же самое в свое неорганическое тело: каждая вещь вплетена в каждую личность — и становится иерархичной, соединяет в себе все возможные варианты общественного бытия. Именно за счет развития такой иерархичности природные вещи одухотворяются, превращаются в элементы культуры. Жизненный цикл вещей соответствует, таким образом, порядку исторического развития, и природное время у человека всегда соотносится с временем историческим.

Органические тела в этом контексте не представляют собой ничего исключительного. Их деградация неизбежна, и разумно регулировать способы распада — наша прямая обязанность. Но разумность в данном случае — не только свобода уничтожения тел, но и предотвращение преждевременного уничтожения, максимально полное использование заложенных в тела культурных возможностей. Не цепляться за жизнь, не клеймить всякое убийство как абсолютное зло — но и опускаться до пренебрежительного отношения к жизни (не разбирая на своих и чужих). На всем протяжении истории классового общества (цивилизации) одни люди убивали других, бессмысленно и жестоко, — не освобождая дух, а в попытке вытравить из раба (а значит и из себя) всякую духовность: запугать, унизить, выставить игрушкой в руках хозяев (иногда под маской природных стихий, богов, абстрактных идей). Для буржуазной контркультуры характерно мусорное отношение к телам — их можно заездить до предела, травить наркотой, разрушать всевозможными излишествами... Live fast, die young — лозунг отрекшихся от разума, разочарованность которых буржуазная пропаганда (включая искусство и науку) регулярно подпитывает картинками реального террора и апокалиптическими фантазиями. Жизнь — копейка! На этом фоне диким ханжами выглядят правозащитники, ратующие за отмену смертной казни; противодействие широкому распространению эвтаназии — просто издевательство над разумом: вместо избавления от телесных проблем — громоздить одну на другую; вместо легкого ухода от страданий — нескончаемые мучения, пытки, садизм палачей.

Другая сторона мусорной идеологии — заигрывание со смертью, ее эстетизация. Если у европейских романтиков эта бравада хоть как-то мотивирована (продолжение античной темы рока, мечты о построении рая на земле), в XX веке (особенно после двух мировых войн) самый смак — смерть впустую, полное безразличие к факту нахождения на этом свете и нигилизм по отношению к жизни по ту сторону. В какой-то мере это прогрессивная тенденция — в плане избавления от иллюзии, что защита интересов одних против других может быть исторически оправдана. Но беда (и опасность) эмпирионатурализма в том, что, вместо поиска разумных путей преодоления уродств общественного строя, он предлагает слепое повиновение, принятие наличного бытия как навеки данного и единственно возможного. Плохое — плохо по природе; тогда хорошее — лишь иллюзия. Упоение низменным — вместо мечты о беспредельности. А что? До края видимой вселенной все одинаково: слепота стихий, разрушительный хаос, в котором человек затерян как дурная случайность, статистическая ошибка, досадное недоразумение.

Мир как единство, целостность — вовсе не свалка случайностей: он предполагает всеобщую связь, и если одно отличается от другого — есть опосредующие звенья, которые восстанавливают исходное тождество на новом уровне. С чего начать развертывание иерархии — не имеет ни малейшего значения: в каждом иерархической структуре представлена иерархия целиком — и одно обращение иерархии не хуже других. Человек разумен в той мере, в которой он осуществляет эту всеобщую связь, универсальное опосредование. Первобытное сознание — творит антропоморфный мир, в котором все устроено именно так, как мы это себе представляем, — прямо-таки божественное соответствие! Потом мы учимся мыслить (или воображать) вещи сами по себе — и пугаемся абстрактной бездонности вселенной, неисчерпаемости духа. Попытки уйти от ответственности, свалить накопившиеся проблемы на других, сводятся к изобретению идей самих по себе или (неотличимых от них) всемогущих богов — что, по сути, означает отказ от разума, возврат к (дикой) природе. Только осознавая иерархичность мира, в единстве всех обращений иерархии (а следовательно, и принципиально разных форм разума), мы приходим к тождеству человека миру в целом — который он представляет лишь с одной стороны, но полностью и во всем. Такой антропоцентризм — всего лишь развертывание иерархии мира от нас, когда другие развертывания содержатся в нашем мире как наша безграничность, творческая свобода.

Замусоривание планеты (а теперь уже и космоса) — продолжение и неизбежное дополнение пренебрежительного отношения к людям. Для животных вопрос вообще не встает: они гадят под себя, повинуясь чисто физиологическим импульсам. У нет никаких понятий — включая понятия грязи и чистоты. Когда человечество уподобляется неразумным скотам, это сознательный выбор — который чаще всего кто-то делает за нас. Варварство как антикультура — болезненная реакция на перекосы классового воспитания, классово-извращенная форма протеста против закабаления, превращения человека в придаток вещи — и вещь. Как маленький ребенок нарочно поперешничает, портит жизнь вредителям-взрослым во вред самому себе; это отказ от коммерции, нежелание покупать внешнее благополучие ценой послушания и прилежания.

Разумное существо знает, что вещи — это наше неорганическое тело, и содержать его в порядке все-таки нужно, ибо только так плоть будет поддерживать сколь угодно дерзкие начинания духа. Прежде всего то, с чем мы непосредственно имеем дело; постепенно рачительность распространяется на всю планету — и выходит за ее пределы. Пока вещь работает — пусть работает. Если она уже не годится для прежних надобностей — найти ей другое применений, а в конечном итоге — утилизировать, превратить в нечто другое. Неразумное отношение к вещам (и телам) — сохраняется лишь в пределах одного жизненного цикла; разум соединяет мир воедино, заботится и о сколь угодно далеком прошлом, и о бесконечно далеком будущем. Мы не заметаем мусор под ковер (или сваливаем на головы соседей) — мы реально избавляемся от мусора, уничтожаем само это понятие.

Как дух меняет одну плоть на другую — так и одухотворенные вещи по-разному представлены в строении духа. Утилизация — не просто уничтожение; это снятие — в гегелевском смысле, как сохранение в инобытии, переход от вещного существования к идеальному. То, что было на вершине иерархии в одном из обращений, — уходит вглубь, на нижние уровни, при перестроении структур. Отчасти тому же служило и старое искусство. Древние бальзамировали тела — в какой-то мере сохраняя облик при полном устранении физиологии. Потом пошла мода увековечивать нужное и ненужное в надгробиях, памятниках, — или в мемуарах. Сегодня в нашем распоряжении куда больше технологий удержания прошлого в настоящем — превращения конечных вещей в вечные. Общая идея — переход от одного материала к другому, замена плоти ее либо абстрактным символом ("знаком памяти") — либо совокупностью общественных отношений, явлением культуры (идеей). Такая "виртуализация" в какой-то мере обратима: в определенных условиях идеи могут выходить на вершину иерархии — и воплощаться, получать вещное представление или становиться плотью личности, носителем единичного духа. Одно из очевидных выражений — интерес человека к истории, обращение к старым мастерам в искусстве, переосмысление методов науки.

Итак, органические и неорганические тела людей в равной мере подлежат утилизации — при сохранении когда-то представленной ими духовности и замене одних материальных компонент на другие. Но точно так же, возникает и необходимость утилизации элементов культуры, наших "духовных тел". Идеи тоже стареют и умирают — поскольку они всегда принадлежат определенной культуре и неуместны в какой-то другой истории. Общественные отношения, относящиеся к определенном способу производства развиваются вместе с ним; в конце концов они превращаются в застывшие формы — идеальное выражение производственных отношений (что в классовом обществе приводит к возникновению надстроечных производств: право, религия, и т. д.). До поры до времени все нормально: одно соответствует другому, одно через другое. Однако на каком-то этапе такая телесность становится слишком ограничительной — и дух покидает одну идеальность ради становления другой, точнее выражающей новые тенденции в культуре. Как и с вещами, и с органическими телами, никакие попытки остановить распад, сохранить былое, не могут дать ничего кроме отсрочек и промедлений (иногда исторически не оправданных: отсталость, застой). Каким бы кощунством это ни показалось — мы вынуждены утилизировать не только памятники природы или человеческой истории ("чудеса света"), но и произведения искусства, — как мы переписываем математику или физику в ходе очередной научной революции. Разрушение неизбежно; можно законсервировать что-то на века — но не навсегда. Стареет материл: крошится основа, блекнут краски, мрамор превращается в гипс (и статуя становится мумией). Многое исчезает по человеческому небрежению — как сгорела известная картина Мунка; что-то убивают намеренно: древние тексты утрачены в палимпсестах, художники пишут новые картины поверх старых, а шедевры архитектуры перестраивают по много раз... Что уж говорить о разрушенных войнами городах, иногда полностью стертых с лица земли. Да, есть заботливые коллекционеры, думающие не только о деньгах; есть хорошие реставраторы — которые почти точно воссоздают. Но отреставрированное — уже другое: оно разговаривает с нами иначе. Даже если это не вульгарный новодел. Так не разумнее ли сразу ориентироваться на другое — искать современные формы для нашей духовности? Что, конечно же, никоим образом не оправдывает варварства, сметающего еще не окрепший дух.

Когда одно соотносится с другим — возникает пространство и время. Когда нет этой различности — вообще ничего нет. Но мир только один — и возникает он лишь рефлексивно, в отношении к самому себе. А для этого ему приходится утилизировать себя — и стать другим. Способ перехода от одного к другому — это и есть дух, носителями и представителями которого оказываются единичные тела — мертвые, живые и общественные. Сознательно занимаясь утилизацией тел, мы способствуем восстановлению целостности мира, пересоздаем его. Тем самым мы пересоздаем и себя. Не будем мы настолько разумными — значит, придет кто-то другой, и доведет начатое нами до логического завершения — и новых начал.