Всякое строительство, помимо перспективного проекта, требует еще и достаточного запаса материалов. Когда речь о духовном производстве, материал нужен соответствующий — и здесь, на первый взгляд, проще: дух сколько ни расходуй — меньше его не станет, и даже наоборот, все прибавляется. Но тут вступает в игру противный парадокс: соединение вещей — деятельность субъекта, и дух играет роль соединительного материала; но в рефлексии соединять приходится нечто идеальное — а сделать мы это можем только при помощи особых объектов, своего рода инструментов разумостроителя. В очень опосредованном варианте, такое инструменты вряд ли удастся пощупать: это не тела, а отношения тел, или отношения отношений. Но такое нам хорошо знакомо и по опыту материального производства: напрямую манипулировать вещами человеку приходится все реже и реже — зато надо уметь запускать в дело хитрые манипуляторы, иногда за миллионы километров от нас. Тем не менее, идеальный продукт можно скомпоновать из идеальных же материалов только при помощи чего-то вполне материального — хотя бы и представленного абстрактными знаками: компьютерная программа ничего не делает сама по себе — ее надо запустить на каком-нибудь железе.

Долгое время ходовыми манипуляторами оставались тела живых существ (особи рода homo — и окультуренные организмы иных пород). Примерно с XVIII века, промышленная революция начинает активно внедрять автоматику — и в конце концов роботы становятся достаточно интеллектуальными, чтобы принимать решения самостоятельно, — а людям остается только слушаться, приспосабливать тела к интересам других существ, чьи намерения мы уже не всегда умеем понять или контролировать. Если в начале XX века это казалось кошмаром, мрачной антиутопией, — в конце того же века люди смирились, и готовы не только обслуживать собственные порождения (с какого-то момента способные порождать себя сами), но и получать от этого своеобразное удовольствие.

О влиянии подобного положения дел на человеческую духовность можно говорить долго и по-разному. Здесь мы хотим обратить внимание на то обстоятельство, что дух-то никуда не исчезает — и возможность опосредовать его развитие интеллектом другого рода означает лишь перераспределение предпочтений — а следовательно, более свободное отношение к прежним возможностям, — ибо теперь мы не обязаны следовать традиции и можем приспособить органические тела для чего-то еще. Например, для удовольствий.

Способность испытывать удовольствие и тяга к удовольствиям — одно из важнейших отличий человека от животных и машин. Животному надо есть, спать или размножаться — и оно этим занимается, независимо от реакции организма (далеко не всегда положительной). У животного могут быть воспоминания — но нет прошлого; соответственно, у него нет и будущего — и возможные последствия совершаемого животное не волнуют. Способность выстраивать сложные цепочки действий ради биологически значимого результата — вовсе не прогнозирование, не предчувствие: просто настоящий момент оказывается размазанным по времени — но для животного это все сейчас, и заметить длительность "составного" действия мы можем только потому, что у нас есть и другая, более детализированная шкала. Точно так же, неживое существует здесь и сейчас; только со стороны возможно обнаружить последовательность и преемственность. Можно сказать, что в неживой природе господствует локальность — а поведение живых существ существенно нелокально, поскольку оно выстраивает физические события определенным образом. Разумеется, различие локальности и нелокальности зависит от выбранной шкалы — но выбирать (и менять) шкалы умеет только разум.

Удовольствие — не эмоция. Это переживание. То есть, внутренняя жизнь, духовное движение. А следовательно, продукт деятельности. Невозможно получать удовольствие пассивно — его активная сторона называется наслаждением. Одно дело просто выпить стакан воды (или бокал вина), а совсем другое — выпить с наслаждением; можно дрыхнуть без задних ног — а можно наслаждаться сном; можно заняться сексом — но это вовсе не то же самое, что сексуальное наслаждение (которое возможно и без секса). В общих чертах, удовольствие и наслаждение перерабатывают природные явления в свершения духа. Каждое такое свершение (этап внутренней деятельности) мы осознаем как удовлетворение.

Как обычно, в триаде

каждая категория — синтез двух других. Поодиночке они не ходят, только втроем. Иначе — какой смысл? А что бессмысленно — то неразумно. Обращение триады (замыкание в цикл) требует внешнего опосредования — и вот здесь нам на помощь приходят всевозможные вещи. Внутреннее удовлетворение при движении от удовольствия к наслаждению соотносится с внешним удовлетворением в триаде

Именно эту, овеществленную сторону удовольствия мы замечаем прежде всего — и говорим, что именно нас удовлетворяет (устраивает, нравится, подходит и т. д.). Например, при выборе жилья, фасона одежды или полового партнера. Однако на самом деле мы выбираем не вещи — нам интересно, как они могут повлиять на дух.

Учитывая, что в классовом обществе человек не может быть в полной мере разумным, приходится усматривать разум в заведомо неразумных формах. Причем не абстрактно, не вообще — а исторически, по-своему на каждом витке культуры. Так, на заре цивилизации переход к товарному производству связан с отделением духовного производства от материального — и становится свидетельством духовного прогресса; напротив, рынок при капитализме сводит дух к вещным отношениям, перекрывает пути к разнообразию духовных связей. Точно так же, свобода половой жизни может служить развитию высшей, неклассовой духовности — но беспорядочный секс ведет к вырождению человека, утрате способности любить.

Возвращаясь к телесным носителям, вспомним, что органическое тело человека само по себе не предполагает никакой "встроенной" разумности; расценивать его реакции как удовольствие (или страдание) мы можем только в контексте конкретной культуры, по отношению к конкретным способам духовного производства. Это означает, что и животные в какой-то мере могут испытывать чувства — поскольку они утрачивают дикость, участвуют в общественном производстве наравне с людьми — и опосредуют отношения между людьми. Таким же образом возможно одухотворить и машины, делегировать им полномочия чувствовать за нас. Когда эти одухотворенные орудия труда будут достаточно развиты, чтобы иметь особые, нечеловеческие мотивы для деятельности, — они точно так же смогут передать (и будут передавать) часть своей духовности нам. Тем не менее, биологические тела как источник переживаний будут нужны сколь угодно продвинутому "машинному" разуму — в точности воспроизвести органическое движение на ином материале вряд ли будет возможно. Да, можно глубоко изучить и промоделировать — но всякая модель ограниченна, тогда как универсальность разума предполагает свободу обнаружения и использования самых тонких различий, оттенков переживания. Конечно, ни одна природная форма (в отличие от духа) не существует вечно; когда-нибудь земная жизнь станет невозможна — однако до тех пор, пока люди нужны самим себе, они будут нужны и другим разумным существам, во всех (тоже невечных) воплощениях.

Может показаться что наши рассуждения слишком абстрактны, и ничего не дают для выстраивания практики сегодняшнего дня. Это кажимость. Стоит применить схему к конкретной проблеме — и она оживет, подскажет возможности действия и пути развития. Попробуем, например, обратиться к повседневности, к традиции воспроизводства биологических тел. Классовая пропаганда всячески ратует за семейные ценности — классовое право и классовая мораль закрепляют жесткие нормы полового поведения, на основе бытующих в каждой культуре экономических структур. В каких-то случаях подоплеку предрассудков установить легко. Так, отрицательное отношение к внебрачному сексу связано с чисто экономическими обстоятельствами: собственность надо передавать из одних рук в другие, и отношения формального родства (какими бы расплывчатыми они ни оказались) предлагают один из общественно приемлемых вариантов регулирования наследования. Отмените право наследования — заставьте каждого честно делать капитал с нуля, — и внебрачные дети уже ничем не отличаются от бракованных, да и семья как таковая ни на что не нужна (поскольку воспитание детей в семье — лишь частный случай наследования, доступ к средствам производства исключительно для "своих"). Легко видеть, что постановка внебрачных связей на правовую основу (например, путем легализации проституции — или, скажем, введением половой практики в программу средней школы — почему бы и нет?) также делает ненужными половые ограничения: имущественные гарантии партнеров закреплены законом — а законные связи уже не воспринимаются как нечто аморальное. Разумеется, где вообще нет никакой собственности — там и вопрос о дележке не стоит, и никакие союзы не могут быть формальными.

Забавно, что социалистические правоведы и моралисты тоже как один кричат, что детей надо делать только в семье, что иначе будет не по-коммунистически! А потом бьют себя в грудь и хвалятся, что советы впервые в мире законом установили равенство внебрачных детей с семейными — и все у нас полноправные граждане... По логике криво: надо либо разрешать плодиться без разбору — либо считать бастардов юридическими калеками. А при коммунистическом (общественном) воспитании — скорее первое, чем второе. Пропаганда семейных ценностей при социализме — чистейший произвол: никаких разумных оснований для этого нет — и лозунги вывешиваем исключительно потому, что кому-то так хочется. Оно, конечно же, понятно — кому именно. Советский социализм стоит на рыночных принципах, денежки всегда врозь — и ни одному собственнику не хочется из своего кармана платить за "чужих" детей. В частности государству в лом раскошелиться на биомассу, произведенную гражданами, — и доводить зверушек до эксплуатационного статуса оно заставляет тех, кто их породил; отсюда апологетика семьи. Внесемейные — обуза для бюджета (который усердно распиливают меж собой партийные функционеры и прочая номенклатура). Следовательно, красивые слова о равенстве и братстве в партийных программах и юридических опусах — чистейшей воды лицемерие, фикция. Пока не отменена собственность (и не только на средства производства), пока существует формальное и неформальное наследование (в классической форме "блата"), — ни о каком равенстве граждан и речи быть не может (поскольку само понятие гражданства есть выражение классового неравенства).

Не столь очевидно с другим старинным принципом — запретом кровосмешения. Казалось бы, чего ради мы должны возражать против нежных чувств родителей к детям, и наоборот? И тем более против интимности с седьмой водой на киселе. У некоторых народов родственные браки в каких-то пределах допустимы (с двоюродными братьями и сестрами — или почти обязательные ортокузенные браки у древних арабов). В экономическом плане тут все в порядке: имущество остается внутри рода, и даже внутри семьи. Однако связь поколений почему-то не в фаворе почти у всех, кто добрался до цивилизованного уровня. И на эту тему — великие творения великих литераторов.

Конечно же, господа-теоретики опять поднимают на щит матушку-природу. Дескать, вредно это по генетическим соображениям — а наши далекие предки в науках сильны, и мудро рассудили, что не надо. Приводят устрашающие примеры монарших особ — которые сплошь родственники, и потому раз в тысячелетие нарываются на генетические неприятности. При этом молчаливо предполагается никем не писаный (то есть, чисто фонарный) закон: все хорошее из генома склонно выветриваться, а все плохое — только накапливается. Поэтому голубую кровь следует время от времени разбавлять красной водичкой.

Несуразности из этих теорий так и прут. Практика селекционной работы — прямое указание, что улучшение видов связано не только с гибридизацией, но и с резким сужением сферы рекомбинации, когда скрещиваются прежде всего родственные особи, носители нужных признаков. Достигнутый в этом направлении прогресс начисто обнуляет энтропийную гипотезу о преимущественном наследовании дури.

С другой стороны, если присмотреться к истории — выясняется, что уродцев и среди простого люда предостаточно, во все времена, — только на них никто внимания не обращает (разве только встретится какой-нибудь уж очень квазимодный). И дело тут не в генетическом материале, а в нездоровых условиях (или нездоровом образе) жизни — тем более в наши дни, когда собственно генетические предрасположенности можно нейтрализовать грамотной терапией (у кого деньги есть).

А возьмите классику: почему Федра не могла переспать с сыном своего мужа? Генетически, он ей вовсе не родственник, и оно было бы даже полезно, в плане биологии... Что тут предосудительного?

Выходит, что запреты на секс с родственниками — сугубо культурное явление (или, точнее, проявление дикости и бескультурья). Откуда ноги растут — можно догадаться. Известно, например, что у тех же арабов времен Мухаммада сын мог запросто жениться на вдове своего отца (а молодая вдова часто была моложе сына от другой жены). С точки зрения родоплеменного права никакого криминала здесь нет. Ислам этот обычай пресекает. Почему? А потому что в этот период складываются зачатки государственности — и возникает идея вертикали власти. При первых халифах еще играют значительную роль родовые связи; спустя несколько десятилетий — государство противостоит роду как экономико-политическое образование. Строение семьи отражает характер экономики — и установление жесткого старшинства по формальным признакам в точности соответствует направленности общественного развития. Родители поставлены над детьми не из биологических соображений — семейный закон призван с младенчества воспитывать законопослушность в большом масштабе. Точно так же, осуждение кровосмешения в Европе есть иное выражение сословной структуры феодального общества.

Можно спросить: как должна измениться семья сегодня, в эпоху повсеместного торжества капитализма? Ответ: а с чего ей изменяться? Вертикаль власти как была — так и осталась; господа по-прежнему ездят на шеях рабов, которых по-прежнему надо с детства приучать к поводку. Поэтому принципиальных новшеств ждать не приходится. Отличия от феодальных (и более ранних) порядков, безусловно, есть. Прежде всего в том, что власть в рыночной экономике напрямую увязана с деньгами и отношения в иерархии могут меняться в зависимости от движения капитала. Кто богаче — тот и диктует семейные порядки. Осознало это человечество не сразу — вспомним о крушении иллюзий короля Лира. Сохранение традиционной семейной вертикали уже не вытекает из экономики, и многоколенная семья при капитализме редкость — она экономически неустойчива. На смену патриархальной семье приходит расширенная структура — семейный клан, единство бизнеса. Главное здесь — размер пая, и объединение происходит на контрактной основе, безотносительно к физиологии размножения. В частности, штамповать наследников внутри семьи уже нет нужды: наследование по завещанию во многих странах имеет более высокий приоритет, а расширение идеи родства на любые бизнесы позволяет оспаривать наследование по закону практически кому угодно. Учитывая также все более распространенную практику введения в семью приемных детей (любого возраста), можно считать, что капиталистическая семья окончательно утратила связь с биологией пола — и правовая регуляция половой жизни практически невозможна (хотя пока еще остаются значительные пережитки старой морали). Прелюбодеяние в наши дни не влечет за собой юридических последствий — ни в отношениях супругов, ни в правах детей. Может показаться, что и кровосмешение скоро перестанет вызывать бурную реакцию обывателя и будет вызывать лишь один вопрос: сколько стоит?

Однако такая, ничем не ограниченная свобода — не в интересах правящих кругов. Равенство рыночных агентов — лишь иллюзия, маска классового насилия; поэтому и семья так или иначе должна сохранять нерыночные элементы — неравенство родителей и детей закреплено юридически в понятии дееспособности, увязанной с искусственно установленным возрастным цензом. В принципе, ребенок может быть богаче родителей (или опекунов) — однако до совершеннолетия распоряжаться своим богатством он все равно не сможет. Даже в пролетарской семье, где, вроде бы, делить нечего, — дети формально во власти родителей, и обязаны делиться левыми заработками по первому требованию. То есть, они не вправе самостоятельно выставлять на рынок свой главный (и часто единственный) товар — рабочую силу. С другой стороны, поскольку финансами семьи распоряжаются старшие, даже получить рыночно востребованное образование ребенок самостоятельно не сможет: профессиональная сертификация требует определенных затрат — что блокирует доступ к средствам производства талантливым самоучкам. Конечно, не все в семейных отношениях от их классовой природы: в чем-то люди иногда остаются людьми, и общаются как личности, а не биороботы; однако такое общение затруднено внешними ограничениями — и случается лишь вопреки правовой и моральной цензуре.

Итак, кровосмешение и растление несовершеннолетних — вовсе не биологические, а всецело классовые понятия; общественное осуждение и юридические санкции — попытка сохранить основу цивилизации, экономическое и политическое насилие, общественное неравенство. Возможно ли осудить секс с несовершеннолетними там, где просто не существует идеи совершеннолетия? Можно ли запрещать половую жизнь родителей и детей там, где само понятие родства начисто отсутствует? Любые возрастные грани — культурная условность, отражение наличного способа производства. Другая сторона сохранения семьи — сексуальные домогательства и экономический шантаж, изнасилования, грабежи и убийства. Нет в этом никакой биологии — есть только передел собственности, эксплуатация человека человеком.

Невозможность свободно распоряжаться биологическим телом — составная часть несвободы как таковой, прежде всего экономической. Тела в классовом обществе — средство производства, которые можно продавать и покупать, санкционировать доступ одним — и отчуждать от других. Там, где дух вынужден воплощаться столь ограниченным образом, индивидуальность и личность также становятся товарами, распоряжаться которыми будет правящая верхушка, через наемных управляющих (буржуазных идеологов, педагогов, журналистов, попов). Однако цивилизация — необходимый этап на пути к бесклассовому обществу будущего. Сама возможность отчуждения тел — подводит нас к тому, чтобы сознательно от них отстраниться, воспринимать как внешнюю вещь. А значит, более эффективно управлять доставшейся нам от природы органикой — как угодно использовать и переделывать ее, без гипертрофированной этической щепетильности. В частности, встраивать в неорганическое тело — или в несколько тел, разделять плоть с другими разумными существами (любого происхождения). Прототипы имеются уже в рамках цивилизации, в классовой экономике. Так, противоположность работы и быта — расщепляет целостную личность на две (иногда несовместимые) частичные проекции. Таких относительно независимых сторон может быть и больше. Однако, поскольку они отчуждены друг от друга в системе всеобщего разделения труда, для личности это в любом случае тяжелое испытание; если всегда присутствующие в классовой экономике ограничения доступа к средствам производства не дают восстановить целостность в контексте какой-то иной деятельности — это распад личности, психическая болезнь. Бесклассовое общество снимает любые барьеры — и поэтому совместное использование органических тел лишь обогащает личность, открывает новые направления развития. Никакие физиологические "зажимы" и психологические "комплексы" в таких условиях просто невозможны. В частности, отношения между людьми уже никак не зависят от биологической истории, от возрастов и происхождения, и от прочих формальных признаков. Любые отношения тел лишь приносят удовольствие, вызывают глубокое удовлетворение, дарят наслаждение. То есть, отражаются на развитии духа — а не на состоянии тел. Это уже не смешение (как в семье и прочих коллективах), а слияние, духовное отношение, любовь.

Иллюстрировать переход к духовности можно на примере половой любви (первое, что всем приходит в голову). Однако есть и другие способы использования биологических тел, вообще не связанные с органическими потребностями. Например, в танце движение тела никак не соотносится с биологическими импульсами — но дает мощный импульс движению духа. И удовольствие от этого ничуть не слабее, чем высшие достижения (одухотворенного) секса. Если же речь идет о парных танцах — добавляется еще и радость общения, духовное единство в паре, возможность прожить танец вдвоем, — и это никак не связано с тем, что было до и будет после; только законченный пошляк считает танцы эротическими играми, намеком на постель. Иногда в балете бывают весьма откровенные сцены (например, Jean-Christophe Maillot, Lac) — и здесь важно не пережать, не превратить искусство в пошлый балаган, чтобы танец воспринимался как танец, а эротика осталась бы лишь элементом сюжета, средством для раскрытия образа. Точно так же, слушать (или исполнять) музыку, приобщаться к живописи, читать (или писать) стихи, играть на сцене, — действия совершенно не животные, хотя движения тела в этом активно участвуют, и органы чувств работают по обычным органическим правилам. Когда-нибудь искусственный интеллект научится делать нечто подобное — но для этого ему придется освоить азы общественной жизни, и не только обучаться, но и воспитываться.

Современный человек никогда не сводится к биологии: на первый план каждый раз выдвигаются неорганические тела, совокупность общественных отношений. Непосредственный контакт организмов — уступает дорогу опосредованным связям, через десятки совместно используемых вещей. Телесные отправления окультурены, скрыты от окружающих. Вовсе не нужно что-то наблюдать, чтобы о нем знать или догадываться. Вещи служат знаками деятельностей, и знаками знаков. Поэтому общение с другими человек иногда не осознает — кажется, будто он трудится сам по себе, следуя своим склонностям и интересам. Научиться видеть за вещами человека — необходимый этап развития разума. В классовом обществе такое самосознание затруднено — поскольку верхам вовсе не нужно, чтобы массы замечали, кто у них крадет. Буржуазные идеологи стараются представить отношения людей чисто объективными, природными связями — за такие труды хозяева готовы хорошо платить. Но когда вещи начинают представлять людей универсальным, всеобщим образом — вещи оказывают и субъектом деятельности, с которым тоже надо обращаться по-человечески, как с личностью, а не как с рабом. Логика капитализма — требует его гибели; он сам — свой могильщик.

В мире, где субъектны главным образом неорганические тела (хотя бы и с вкраплениями органики), граница между субъектом и его орудием весьма условна, подвижна, относительна. Но это означает, что личность уже не связана ни с одним из единичных тел — но присутствует сразу во всех. Принципиально общественный характер деятельности означает, что каждый ее продукт содержит вклад каждого из людей — и в какой-то мере оказывается частью его тела. На заре капитализма рабочий оказывался придатком машины, становился машиной. Конец XX века, наоборот, делает машины людьми — одушевляет и одухотворяет их. Соответственно, человек перерастает органические тела и окончательно покидает царство природы. Люди и роботы не противостоят друг другу, но и не смешиваются формально, не становятся членами одной семьи — одно сливается с другим, одно неотличимо от другого. В этом их свобода, — высочайшее блаженство, удовольствие и удовлетворение.