Сумасшедший абстракт

Люди в мире для того, чтобы строить мир. Потому что больше некому. Разумные люди пытаются строить разумно У больных людей — и мир больной. Совсем больные — способны что-либо строить только в своем воображении; однако это, может быть, и лучше, чем безумие наяву: в бреду еще бывают просветы — в бредовости бытия их уже нет.

Однако отличить разум от безумия — не так-то просто. В классовом обществе мир вывернут наизнанку: великие идеи сплошь и рядом прячутся под маской суеверных извращений, великие достижения оказываются не более чем суеверием... Не потому, что нас сознательно водят за нос — а как раз в силу незрелости сознания. Но пока других технологий не изобрели, приходится заниматься "добычей радия": просеивать горы идеологического мусора единого слова ради. Искать в людях то, чего они сами в себе не заметили. Сопоставлять, сравнивать. Делать выводы — с поправками на собственную ограниченность. Общаться со всеми — но не ждать откровений: мудрость не существует в готовом виде — ее предстоит выращивать самостоятельно. В качестве зацепок, центров кристаллизации, — выхваченные из грязи слова. Например, открываем старую книжку и читаем:

Вот, прямо-таки про нас. И Маркс об этом же говорил. Продолжаем выращивать кристалл:

...земля и все на ней находящееся, как и все мироздание, есть результат эволюции слепых сил, даже сам человек, т. е. существо, носящее разум, есть создание слепых сил; все эти силы остаются и действуют до сих пор, но с появлением человека явилась в мир новая сила — разум, действие которого выражается в изучении сил, существовавших до него, и в таком их сочетании, основанном на знании, которое произвело уже множество чудес, давших возможность человеку жить там, где по организации, дарованной ему игрою (по признанию науки) слепых сил, он не мог бы существовать...

Бурные и продолжительные аплодисменты. Которым не надо ни во что переходить. Четко и решительно, полнейший материализм: человек приходит в мир, чтоб переделать его на новой основе, преодолевая стихийность бытия и собственное несовершенство. Человек — порождение природы; но это вовсе не природное существо, и сама природа с возникновением разума становится другой:

Разум универсален, его задача — поставить под разумный контроль мир целиком, и мы должны ставить вопрос

...об едином истинном разуме, объединяющем всех во всеобщем познавании и управлении слепою, неразумною силою (в регуляции), в познавании и управлении, постепенно расширяющемся на все миры, на все системы миров до окончательного одухотворения вселенной...

Первым делом, конечно же, надо научиться управлять собственной планетой, в геологических масштабах:

Мы будем управлять вулканами, предупреждать разрушительные катаклизмы:

У человека, как существа разумного, есть один только враг — это слепая сила природы; но и этот враг лишь временный и станет другом вечным, когда между людьми не будет вражды, а будет соединение в познавании и управлении ею, слепою силою природы, которая казнит за невежество, как казнила в настоящем 1902 году на Мартинике за неверное понимание учеными вулканического процесса.

Но мы не собираемся приковывать себя к одной-единственной планете:

Если Коперник распространил земное далеко за пределы земли, если Кеплер лишил эти земли свободного движения, а Ньютон подчинил и их земному закону падения, то не следует ли из этого прямо, что существо, самое начало которого совпадает с противодействием падению, всеобщему тяготению, и которое из этого противодействия сделало, можно сказать, закон жизни, которое и в движении кругом земли не подчиняется кеплеровскому закону, — не следует ли из этого, что для такого существа земля не граница? И если бы во всей вселенной, доступной нашим чувствам, не было ничего, кроме земного, то для существа, для коего уже при самом начале не все было данное природою и которое постоянно трудится, чтобы заменить рожденное трудовым, превосходящим даже рожденное, — для такого существа распространение земного на всю вселенную будет лишь распространением пределов его собственного существования.

С работами Циолковского автор тогда (в 1902 году) был, по всей видимости, не знаком — тем более, что фундаментальный труд (Исследование мировых пространств реактивными приборами) издан годом позже. Но речь не только об освоении ближнего космоса: разум призван призвать к порядку всю Вселенную — включая такие дали, куда никакие ракеты не долетят! Человек не просто осваивает природу — он пересоздает ее, делает лучше: ему надо "заменить рожденное трудовым, превосходящим даже рожденное". Здесь автор не только на уровне Маркса — но и превосходит буржуазные вульгаризации Энгельса, склонного (вслед за стихийными материалистами) говорить лишь о познании и приручении сил природы, а не об изменении природы как таковой.

Природа не позаботилась снабдить человека сверхъестественными способностями — и по своей телесной организации он ничем не лучше прочих организмов:

Человек по рождению не царь, как его называют, а самое обездоленное существо из всех живых существ; он пасынок природы. Лишенный покровов, преданный холоду, голоду, болезням, человек на каждом шагу чувствовал близость смерти, и потому из рожденного человек поневоле стал созидающим, строителем своего тела, и вынужден все более и более распространять свое влияние на внешний мир, поражающий его голодом, язвами и смертью. Человек, немощный по природе, могуч по работе, по труду. Нужда, бедность ведет к открытиям.

...не внутри лишь нас, не мысленное только, не духовное лишь, но и видимое, осязаемое, всеощущаемое органами, произведенными психофизиологическою регуляциею (т. е. управлением душевно-телесными явлениями), органами, которым доступны не трав лишь прозябание, но и молекул и атомов всей вселенной движение...

Для этого человек активно вмешивается и в строение своего тела — оснащает его дополнительными органами, использует силы природы, чтобы неограниченно расширить возможности управления природой; именно о таком неорганическом теле писал Маркс — но автор про Маркса ничего не знает и самостоятельно задумывается о том,

что считать силою человеческою — непосредственную ли силу рук или же то, что может он сделать при посредстве сил природы. И можно ли считать пределом человеческой силы, человеческой деятельности то, что мы можем сделать теперь при посредстве сил природы.

И приходит к выводу, что человеческий мозг — лишь прототип будущего человека, не связанного условиями жизни на Земле:

Надо не ждать милостей от природы, а самому себя творить, ставить вровень с великой задачей:

Возлагать же все упование на слепую силу, надеяться, что она создаст более сильные, с более совершенными органами существа, которые заменят, вытеснят человека, есть полная измена разуму, который останется ненужным придатком, если не через разум будет достигаться дальнейшее совершенствование, дальнейшее созидание органов вместо органов...

Человек изначально — лишь часть природы. Но своим трудом он делает природу частью себя, встраивает в человеческую природу:

Подобает ли существу разумному, волею одаренному, в котором не все только даровое — рожденное, а есть и теперь уже нечто трудовое, самим созданное, — подобает ли такому существу подчиняться силе слепой, невольной.

И только таким способом мир в целом может стать по-настоящему целостным, и в этом призвание человека:

Только регуляция естественного процесса, или слепой силы природы, есть истинное отношение разумного существа к неразумной силе... Регуляция природы — не барство (т. е. не подчинение природы капризу, произволу) и не своеволие (эксплуатация), а внесение в природу воли и разума.

Однако в одиночку никто не сможет пересоздать себя — это дело объединенного человечества:

...человек никакими, в сущности, силами не обладает, а располагать может всеми; человек действует не силою лишь своих рук. Сама природа приходит в человеке к сознанию себя, а это сознание требует, чтобы управление, регуляция, было расширяемо постепенно на все, что остается еще неуправляемым, темным; надо только, чтобы человек не сопротивлялся этому требованию, для выполнения же его нужно лишь соединение всех сил всех людей в труде познания и управления слепою силою природы.

Насущная потребность общественного развития в масштабе всей планеты — преодоление разобщенности, противостояния одних другим:

Только единство разума делает его тем, через что мир воспроизводит свое единство:

...только по достижении единения родом человеческим (т. е. природою, приходящею в сознание, в понимание самой себя) начнется дальнейшее движение как в этом сознании, так и в управлении природы самой собой чрез род человеческий, который есть та же природа, только пришедшая в сознание.

Люди равны меж собой — и каждый имеет доступ к любым областям творческого труда:

В связи с этой принципиально общественной сутью, недопустимо принижать человека, сводить его к природе (или выводить из нее). Надо осознать свое место в мире — а не впадать в дикость:

Здесь надежная опора — единство общечеловеческой культуры:

...в теории признают превосходство разумных существ над неразумною силою, а в действительности мирятся с зависимостью от неразумной силы и на практике не только ничем не проявляют своего превосходства над неразумною силою, а, напротив, находятся в полном у нее подчинении.

О людях надо думать, об условиях реальной жизни и путях их всемерного улучшения:

...вопрос о богатстве как излишестве и бедности как недостатках и лишениях, ведущих к смерти, входит в вопрос о смерти, вопрос же о сытости как условии труда и жизни и есть вопрос о жизни, вопрос санитарно-продовольственный.

Для человека, как сознания природы, вопрос естественный, вопрос о природе как силе, которая, рождая, умерщвляет, составляет естественное его, человека, дело, ибо это дело разрешает вопрос о голоде, моровых язвах и болезнях вообще, т. е. о старости и смерти.

А вместо этого достижения науки употребляют на буржуйские развлечения, глупые безделушки, всевозможные излишества и разврат:

Эксплуатация, истощение, утилизация вынуждают задаться вопросом: ради чего, на какую потребу истощаются многовековые запасы земли? И оказывается, что все это нужно для производства игрушек и безделушек, для забавы и игры. Приходить от этого в негодование, конечно, нельзя; нужно всегда помнить, что мы имеем дело с еще несовершеннолетними, хотя бы они и назывались профессорами, адвокатами и т. п.

Одна из сторон этой оторванности от народа — массовое невежество, засилье диких суеверий, религиозные бредни:

...действие народ приписывает силе одной молитвы, потому что не знает такого труда, дела, которым можно было бы производить нужное действие на природу в случаях, например, засух, наводнений и т. п. бедствий. И не откажется от этих суеверий, или суеверных действий, живущий с природою, в полной от нее зависимости народ, что бы ему ни говорили, пока не укажут действительного средства, которым он мог бы управлять теми силами, от которых теперь в зависимости. В указании такого средства — а вовсе не в отрицании разумной причины всякого бытия и разумной цели существования — и заключается задача теоретического разума...

Можем мы переломить ход развития и вывести человечество на путь разумного обустройства природы и самих себя? Да, это все еще возможно. Однако

Такое, вот, занимательное чтиво попалось... Но кто этот титан мысли, которому, казалось бы, самая дорога в стан русских марксистов (в 1902 году еще не разделившихся на большевиков и меньшевиков)?

Вы будете смеяться — но это именно тот, кто всю сознательную жизнь убежденно отстаивал лозунг оголтелой реакции: православие — самодержавие — народность! Душевнобольной, одержимый бредовой идеей воскрешения предков из мертвых — подобно тому как Христос воскрес после мучительной смерти на Голгофе. Недоучившийся барин, захолустный помещик, никогда не занимавшийся никаким серьезным делом, — и понятия не имеющий о том, чем и как живут подневольные крестьяне. Бесконечно далекий от трудового народа провинциальный графоман. Николай Федорович Федоров — собственной персоной!

Для нас, конечно, сопоставление с таким персонажем далеко не в радость: есть риск прослыть столь же одиозными психами — подорвать (даже наше собственное) доверие к нашей разумности и способности высказываться по делу. Обыватель рассуждает резонно: если одно так похоже на другое — оно и в остальных частях может быть с тем же душком, и лучше лишний раз не нарываться. Но мы-то трудимся не для обывателя! — и есть надежда, что наши безумства иного рода, а искатель мудрости скомпилирует из нас нечто близкое его чаяниям, — точно так же, как мы здесь собрали совсем не федоровскую мозаику из федоровских обломков.

Обнадеживает, что не мы одни приобщились к безумию: Федоров пытался пропагандировать свое учение, обращаясь к тогдашним знаменитостям (включая, например, Толстого и Достоевского), — увлекал поначалу красивыми фразами — удостаивался всяческих комплиментов; однако ни у одного знакомства не получилось продолжения: стоило копнуть поглубже — и бредовость идеи-фикс убивала темы возможного общения. У нас в этом плане очевидное преимущество: мы не собираемся лезть со своим аршином в чужие чертежи — нам достаточно уяснить важное для себя, а любое знакомство пусть останется делом случая. Скрывать нечего, и мы открыты миру, — но все же предпочитаем учиться, а не учить.

История с Федоровым весьма и весьма поучительна. В объективном плане, если пришло время каких-то идей — они обязательно отыщут местечко в культуре, так или иначе проявят себя. Начало XX века — кризис классического капитализма, эпоха перехода к новому уровню развития цивилизации. Критика всего, что мешает движению, — часть этой исторической работы. В классовом обществе — есть критика слева и критика справа. С позиций того, что придет на смену, — или снова поднимая на щит разбитые капитализмом феодальные устои. Именно противоположность этих течений подчеркивает их общее: борьбу с обветшавшими принципами общественного устройства. Но сходятся противоположности не потому, что они внутренне едины, а потому что их усилия направлены (с разных сторон!) на то (или, точнее, против того) что между ними; их объединяет как раз то, что их разделяет!

Парадокс: критика справа бывает намного острее критики слева. Строителям будущего приходится искать сторонников, оглядываться на возможные последствия деяний, — а реликтам прошлого терять уже нечего, и в них свободнее передовой духовности (поскольку она вообще может выразить себя в заскорузлой душе). Примерно то же — о слишком радикальных воззрениях, которые настолько опередили свое время, что им заведомо не воплотиться в практическое действие — и можно пока уповать лишь на ничем не ограниченное парение духа. Такие, далекие от любых реализаций идеи с точки зрения современности суть чистые абстракции; пока они остаются фривольностями ума — это ничему не мешает, и можно подпитывать революцию исподволь, под маской добропорядочности; если же принимать близко к сердцу и всерьез — тогда болезнь, превращение человека в олицетворенную абстракцию. Человеку плохо — и некоторые вместе с разумом теряют жизнь. Однако бывает и так, что нет у истории иных путей в будущее, и приходится пробиваться через безумие и смерть.

Вероятно, помешательство Федорова на идее "воскрешения отцов" связано с какими-то биографическими деталями: детские впечатления от красочных праздников (глазами барского, а не крестьянского дитяти), переживание отцовской смерти (но матери — будто и не было)... Свою лепту внесли и традиционная ущербность внебрачного ребенка, узость деревенского образа жизни и образования, отторжение бастарда в "приличном" обществе... Вынужденная оторванность от современной культуры перерастает в фанатизм одиночества, культ невежества, упорное неприятие всего, чего в детстве был лишен. Обделенному любовью остаются привязанности, которые так легко принять за любовь, если другого ждать не приходится. Лубочная сказочка о любви к отцу небесному — и воскрешении убиенного; страх смерти и надежда, что умение воскрешать умерших позволит урвать толику бессмертия.

Субъективный урок: уродливое воспитание может изуродовать сколь угодно здоровую личность. При всех талантах — перед нами бесконечно больной человек; когда в нем есть крупица разума — это и ему не ко двору, и окружающим сплошные неприятности.

Но не в субъективности корни проблем. Может показаться, что Федоров сам себя запер в идеологическом тупике, ошибся с выбором направления — и забрел не туда. Так оно и было — но не совсем так. Главная беда в том, что классовое общество равно угнетает все классы, лишает всех необходимой разуму универсальности. Угнетенные не могут пробиться к свету из-за нищеты, сводящей жизнь к животной борьбе за существование; но и угнетателям далеко не все позволено: общество не дает им приобщиться к труду — и обрекает на барство, превращает самые возвышенные идеи в пустые абстракции. Духовное убожество ползучей инфекцией захватывает не только высшие слои общества, но и ближайший круг рабов.

Идеи — продукты общественного труда; так же, как их творцы, идеи не могут жить поодиночке. Отрыв от целого, замыкание в себе — это бредовая идея. Но если внешнему миру не позволено влиять на движение духа — сохранить это движение возможно лишь порождая все новые фрагменты бреда, имитирующие то, чего внутренний мир лишен. Так возникает эфемерный бредовый мир, отражение темной стороны реальности в черном зеркале душевной болезни.

Боль всегда сказывается на слове — но у каждого по-своему, так что ни один признак нельзя считать симптомом, и лишь все вместе дают возможность поставить диагноз. Федоровский стиль не отличается простотой и ясностью: фрагментарность, странность конструкций, ужасающие длинноты... Но и у Аристотеля мы находим громоздкие периоды, где концов не соберешь. Неумение выстроить мысль, плоское мышление, сваливающее все в одну кучу, — это характерно для большинства современных писателей, так и не преодолевших барьер стилистического синкретизма. Типично для большинства и отсутствие иерархичности, способности развертывать идею по-разному в разных контекстах. Вместо этого — голый лозунг, который увязывают со всем подряд не по внутренней логике, а из глупого ребячества или упрямства. Такая замороженная идея бесполезна в общественной жизни; попытки настоять на своем — лишь подчеркивают пустоту абстракции.

Еще раз подчеркнем: даже сумасшедший абстракт не возникает сам по себе — он следует из логики общественного развития и выражает эту логику одним из возможных на данном этапе способов. Справедливый протест, критика слева и справа, требование изменить мир, — это нормально. Ненормальность в том, как мы переходим от слова к делу, от критики к революции. И здесь еще один парадокс: предложения Федорова смелее и радикальнее социалистических программ; пока марксизм заботится о демократических реформах и думает лишь о том, от чего следует отказаться, — Федоров изобретает очередную утопию, совершенно несбыточную, — но его мысль таки о будущем, а не о прошлом! Это прямое следствие концентрации социалистов на критике капитализма — мыслями они в прошлом:

В любом случае, критика (справа и слева

) упирается в критикуемое, подчиняется ему и ограничена им. Если же на первое место выдвинуть не критику, не разрушение, а созидание, — тогда будущее становится локомотивом, вытягивающим человечество из капитализма в социализм, и этому движению нет границ; напротив, двигаться из прошлого — значит неизбежно наткнуться на барьер, и дальше все равно ходу нет:

Поэтому реальных перспектив у апологетов пещерности быть не может, и федоровский "проект" не идет дальше прожектерства, абстрактной мечтательности (совершенно в духе Бальзаминова): научить попов, что проповедовать, а царя — как править... То-то будет весело!

Разумное ядро всей этой бальзаминовщины — призыв сознательно строить новый мир, не полагаться на игру стихий, самим вершить свою судьбу. Безжизненные абстракции — безумная попытка посягнуть на устои буржуазного бытия и сознания, обещание иллюзорной свободы; однако несбыточность идеала — не повод отказаться от идеалов вообще: достаточно избавиться от их иллюзорности.

По форме — очередная апология мифического золотого века и призыв вернуться к этой выдуманной идиллии; но речь таки о том, как устраивать будущее — хотя бы и воссоздавая какие-то черты прошлого. Заметим, что и классики марксизма твердили о возрождении чего-то из первобытной общинности на новом уровне. У них все ограничилось абстрактной декларацией — а Федоров рисует подробный (хотя и бредовый) образ сельской общины нового типа, где каждое село не только регулирует природные процессы (в космическом масштабе), но и становится хранителем высшей нравственности и культуры, своего рода музеем-университетом. Вспоминаем классику марксизма [18, 276–277]:

[...] было бы чистейшей утопией желать, подобно Прудону, произвести переворот в современном буржуазном обществе, сохраняя крестьянина как такового. Только возможно более равномерное распределение населения по всей стране, только тесная внутренняя связь промышленного и земледельческого производства наряду с необходимым для этого расширением средств сообщения, — конечно, при условии уничтожения капиталистического способа производства, — в состоянии вырвать сельское население из изолированности и отупения, в которых оно почти неизменно прозябает в течение тысячелетий.

В чем отличие? Энгельс тоже за расселение городов — при условии индустриализации сельского хозяйства и налаживания логистики. Однако по Энгельсу — такое изменение способа производства будет сопровождаться изменением участвующих в производстве людей, когда исчезнет как само различие промышленного и сельскохозяйственного труда, так и противопоставление одного другому в мышлении. Напротив, Федоров полагает, что каждый крестьянин уже сегодня готов жить по-новому, — и достаточно лишь уничтожить города (вместе с промышленностью), чтобы буржуазная зараза не разъедала благодать патриархальной умиротворенности. В защиту этого он приводит такие аргументы, которые заставляют подозревать что изолированность и отупение окончательно выели федоровские мозги...

Но мы еще раз подчеркнем: просто так с ума не сходят — тому всегда есть очень веские основания. Возможность идеи — заложена в способе производства; до чего не додумался Федоров — то с лихвой воспроизведут на вид вполне здоровые (и хорошо оплачиваемые) писаки наших дней, столь же далекие от интересов трудового народа и не только лишенные элементарной образованности, но и считающие многознание предосудительным.

Средневековый феодал считает свои владения центром вселенной — и враждебно относится к городу, который живет какой-то другой, непонятной барину жизнью, — да к тому же сманивает работников с земли: барщину взвалить не на кого! Сколько раз феодалы воевали с городами; но как с ними сладишь, если царствующая особа не рвется в деревню — и дарует городам всяческие привилегии...

Город угрожает феодальному укладу, мешает продлиться в будущее. Федоров натыкается на барьер капитализма — и хочет его просто отменить, полагая, что все по-настоящему полезное можно произвести не отрываясь от сохи:

...истинно кустарное производство вполне противоположно про-изводству мануфактурному, городскому, отличаясь не внешнею красотою и привлекательностью, а прежде всего прочностью, имея в виду удовлетворение не прихоти, а действительных потребностей. Истинно кустарная промышленность освобождает селяниновичей от фабричной тюрьмы, от фабричного заключения и возвращает их к земле и к открытому небу...

Чуть позже — Н. К. Крупская умиляется тем, как поступивший на завод крестьянин "начинает сознавать себя каким-то винтиком, колесиком общего механизма". Нет в этой механике ничего хорошего — и здесь абстракт Федоров реалистичнее большевистских абстракций. Однако еще глупее закрывать глаза на невозможность обойтись силами одних лишь кустарей — в силу их полной зависимости от поставок сырых материалов и орудий труда, а также невозможности своими силами перекрыть весь спектр производственных и бытовых потребностей (любой же обмен — это уже выход за рамки натуральности). Но Федоров ни с какими технологиями не знаком, и предметы его личного потребления кажутся ему упавшими с неба. Изредка поиграть в патриотизм, вытершись рушником или хлебнув кваса из бадьи, — это одинаково умеют и помещики, и буржуи...

Через сотню лет — все та же напасть. Империалисты-глобалисты один в один повторяют доводы феодала Федорова — и призывают к истинно "зеленому", кустарному производству, и приставка "био" лепится к чему угодно (теперь уже вместе с приставкой "нано"). Например, современное французское телевидение кишит сюжетами о мастерах-одиночках (или семейных предприятиях), у которых самые вкусные вкуснятины, самые полезные полезности, самые красивые красивости... Культ кустарного труда (artisanat) — во Франции древняя традиция. Однако именно здесь как нигде заметна грубая реальность: практически все средства производства и предметы массового потребления — продукт крупной индустрии, о которой телевидение предпочитает умалчивать (за исключение нескольких тематических циклов на не очень популярном научно-техническом канале). Никакой кустарь не произведет жизненно необходимую для общества массу продуктов питания, одежды, бытовых приспособлений; кустарные изделия намного дороже — и доступны лишь богачам, становясь для них теми самыми "игрушками", против которых так ополчился Федоров. Борьба с голодом и болезнями руками кустарей — полный бред; история всех стран мира это наглядно показывает — но Федоров не интересуется такими фактами, ему бы повелевать мирами... В пылу полемики он не замечает, что столь превозносимые им змейковый аппарат и аэростат — порождения промышленной революции: в кустарных условиях ни о чем таком и мечтать нельзя. Провозглашая принцип объединения воинской повинности и общеобразовательной школы, он упускает из виду, что взрывчатые вещества и прочее вооружение, которое там предлагается изучать, — тоже далеко не кустарщина. Опять же, здесь нынешние пропагандисты ничем не разумнее: они тоже "забывают" упомянуть технологическую насыщенность и экологическую вредность всех без исключения средств войны — и убийственность войн как таковых.

Объективно, общество будет развиваться в направлении все более индивидуализированного производства, с переходом от массового продукта к оперативному изготовлению под заказ. В каком-то смысле, федоровские идеи можно считать ранним выражениям этой тенденции, гениальным предвидением; сам Федоров о сути своих высказываний не догадывался — но такова судьба многих первооткрывателей. Тем не менее, гибкость и подвижность требуют развитой инфраструктуры, эффективности грузопотоков и средств связи; это ближе к Энгельсу. Распределенное производство — уже не кустарное: оно лишь по форме напоминает индивидуальный труд, а по сути это доведенный до логического предела общественный процесс, когда каждый член общества способен стать его представителем. Только широчайшее обобществление средств производства (а что не становится таковым?) способно преодолеть любые технологические ограничения и обеспечить всех всем необходимым для жизни — что в конечном итоге снимает само различие "прихоти" и "действительных потребностей" (определимое только в терминах противостояния классов). Но при таком раскладе исчезнут и всяческие захребетники, включая сельских феодалов, от которых разоренные поборами крестьяне бегут в столь презираемые всеми города. Это не вопрос "соблазна" — это шанс выжить. Федоров цитирует Н. С. Лескова:

В самую точку! Общественное неравенство обрекает одних на лишения и смерть — чтобы другие предавались излишествам. А у Федорова — абстрактное противопоставление:

В классовом обществе (где только и существуют богатство и бедность) это не два разных вопроса — это один вопрос! Но по-федоровски противостояние классов — изобретение горожан, а на селе все от природы... Поэтому давайте потребуем

Вот лучший подарок буржуям и попам! Они испокон веков трубили о "социальном партнерстве" — а в античном Риме христианствующие богатеи мыли ноги рабам в знак единства во Христе. Федоровская "замена" означает прежде всего переход от критики капитализма к его апологетике.

Барин не понимает, что вопрос о жизни и смерти никогда не был общим для богатых и бедных; напротив, их взгляды диаметрально противоположны! Жизнь одних напрямую увязана со смертью других. Отсюда, между прочим, следует, что только устранение классов снимает вопрос о жизни и смерти — ставит и то, и другое под сознательный (то есть, общественный) контроль. За что сам же Федоров всячески ратует, не замечая как в остальном противоречит себе, ставя природное выше созданного человеческим трудом.

Впрочем, когда заходит речь о личном благополучии о логике и последовательности позволительно забыть. Лично Федорову присвоить плоды чужого труда — сам бог велел; а городские Федорова обижали — за это мы откажем им в праве называться истинными джентльменами, всегда готовыми похристосоваться с рабами:

В сельском быту [...] различие между богатством и бедностью только количественное, а не качественное, как в городах; в последних богатые и бедные по образу жизни так между собой различаются, что представляют из себя как бы две совершенно различные породы, неспособные даже понять друг друга.

Вероятно, по наущению горожан крестьяне тысячи лет жгли поместья и убивали помещиков, а при первой возможности убегали в город от этой "однокачественной" с барином жизни... После чего баре с полным пониманием и сочувствием охотились на беглых и расправлялись с пойманными с показательной жестокостью — чтобы другим не повадно было.

Для холопа лучше покончить с собой, чем попасться в лапы доброжелательному барскому правосудию.

Мы подошли к главному "пасхальному" вопросу: воскрешению всех умерших:

...пока бессознательное рождение сынов отцами не обратится в сознательное, светлое воскрешение сынами и дочерьми родителей, до тех пор не будет и братства. Только в естественном, сознательном деле воскрешения люди, т. е. сыны, познают друг друга и сделаются братьями и даже не могут не сделаться таковыми.

Тут у Федорова много путаницы. Прежде всего — воскрешать предполагается только отцов: про "родителей" вообще — только один раз, в вышеприведенном фрагменте; дочери тоже почти нигде не упоминаются (кроме как в роли проституток, жриц разврата). Но даже здесь четко указано: люди, т. е. сыны. То есть, женщины — заведомо не люди. Соответственно, есть только братство — а сестрятства не предполагается. Остается тайной и статус покойников, не достигших репродуктивного возраста (а дети в старину мерли массово — да и сегодня молодые погибают табунами на какой-нибудь войне). Сынов у них вроде как нет — кто оживлять будет? С другой стороны, у многих и могил не осталось: мало ли где пожар, или утонул, или дикие звери сожрали... Опять же, военные жертвы иной раз по клочкам не соберешь. А как быть с утраченными органами? — калек в мире миллионы, каждый день новых прибавляется. В каком виде восстанавливать?

Что общность цели объединяет — это само собой понятно. После выполнения главной задачи (воскрешения)

Почему у людей должно быть только одно общее дело — автор не объясняет; по нашему разумению, у людей будущего все дела будут общими, независимо от того, кто чем конкретно будет занят в каждый момент. В свете космической доктрины Федорова ограничиваться вспахиванием одной-единственной планеты — как-то странно... Во вселенной много дел — почему бы не делать их сообща?

Точно так же, когда наш пасхальный авторитет торжественно провозглашает, что, дескать, "объединение в одном деле приведет и к единомыслию" — у нормального человека возникает резонный вопрос: а на хрена? Зачем всем думать одну и ту же мысль? Тогда кого-то одного было бы достаточно. Парадокс решается просто: в том же контексте читаем, что думать тут полагается только одному человеку — царю; всем же остальным — "соединение общеобязательного образования с общеобязательною воинскою повинностью", то есть, военной палкой царскую мысль доведут до всеобщего сведения, а все споры-раздоры царским указом запретят: ни тебе внешней войны, ни внутренней... Очевидно, что при таком разделении труда следует трактовать разум теоретический "как отживающий", чтобы разум практический, "как недозревший, был доведен до зрелости путем воспитания, т. е. участием во всеобщем познании и деле" (армейской службе и землепашестве).

В качестве экскурса в сторону от этого черного юмора, обратим внимания на странность ассоциации: воскрешение предков — и пасха. Складывается впечатление, что колокольный звон вредно действует на психику: ничего общего между евангельской сказкой и федоровской теорией усмотреть при всем желании невозможно. По библии — Христос (бог-сын) отнюдь не воскрешает бога-отца, а наоборот, сам воскресает по воле папаши; у Федорова — все с точностью до наоборот. Путать воскрешение и воскресение — как-то совсем по-деревенски... Кроме того, если уж на то пошло, Христос и в библии вовсе не воскресал, а лишь посмертно являлся верующим; понятно, что способный поверить в привидение вполне может убелить себя и в способности "вложить персты" в якобы раны. Если бы мифический персонаж действительно воскрес — он так и продолжал бы жить среди людей, как люди, — и мог бы снова нарваться на неприятности; поскольку ничего такого в писании не упоминается, светлое христово воскресение следует истолковывать чисто метафорически, в смысле вечной памяти; в этом смысле и Ленин вечно живой (а где-то даже и Федоров).

Про религиозные бредни чуть ниже — а пока вспомним о разном качестве жизни у богатых и бедных, в городе и (тем более) на селе. Считать жизнь абсолютной ценностью может только тот, кому не довелось хлебнуть лиха, — благополучный барин на попечении десятков покорных слуг. Для таких жизнь — синоним богатства; про бедность они знают только теоретически — а теоретический разум, по Федорову, есть явление отживающее. Даже если лично господин Федоров не особенно роскошествовал — это лишь плюсик в его персональном досье, при том, что разница между богатым помещиком и деревенской беднотой никак не меньше, чем отличие благочестивого, скромного в пище и еде (но безмерно жестокого) халифа Умара от вывезенных из Египта рабов (один из которых в конце концов убил Умара и покончил с собой).

Спрашивается: кто мечтал о смерти как долгожданном избавлении от мук — будет ли рад возвращению в ряды мучеников? Это лишь у французского барина Лафонтена дровосек призывает смерть только подсобить с тяжкой поклажей; по жизни люди предпочитают сделать шаг в пропасть — но не терпеть бесконечность телесной и душевной боли. Правда, узаконить это взялись только недавно; до того — тысячи лет приходилось идти на лишние мучения ради вечного покоя. Но вот, вылезает сумасшедший Федоров — и требует лишить покойников завоеванной с таким трудом привилегии больше ничего не претерпевать. За что??? Изощренный садизм. Кто уполномочил г. Федорова решать за всех, не спрашивая индивидуально разрешения? Если лично ему жить нравится — пусть живет, но не мешает другим делать свой выбор. Разумный человек не будет содействовать ему в нехорошем деле. Нашему воскресителю ничего не остается, как призвать на помощь палочную дисциплину: посадить над всеми (правильно воспитанного) царя, а остальных забрить в армию, которая в этом случае утратит собственно оборонительные и завоевательные функции: и останется лишь органом классового насилия, удержания в узде расселенного по селам (и по казармам) народа. Так осчастливливание по-федоровски превращается в насильственное участие в насильственном воскрешении тех, кто вовсе об этом не просил; поскольку отцы также не спрашивают разрешения у своих (вовсе не жаждущих являться на свет) отпрысков — возвращение долга выглядит отнюдь на пасхально: это кровная месть! Ветхозаветный принцип: око за око, зуб за зуб...

Не вписывается в федоровскую концепцию и нравственный идеал: способность отдать жизнь за общее дело. Не положено. Сидеть каждому в телесной клетушке — и трястись от страха: а вдруг кто посягнет? Может такой зверек, следуя Федорову, пожертвовать своей жизнью ради чьего-то воскрешения? Да никогда! Утопичность проекта — следствие изначальной противоречивости.

Чисто технически, задача воссоздания кого-то из прошлого во плоти вполне решаема — и Федоров реалистично описывает возможные пути:

...достигнуть чрез всех, конечно, людей познания и управления всеми молекулами и атомами внешнего мира так, чтобы рассеянное собрать, разложенное соединить, т. е. сложить в тела отцов, какие они имели при своей кончине...

Действие это состоит [...] в собирании рассеянного праха и в совокуплении его в тела, пользуясь для сего и лучистыми образами, или изображениями, оставляемыми волнами от вибраций всякой молекулы

Нынешние планы возрождения поголовья мамонтов и тираннозавров идут совершенно в том же русле. Искусственный интеллект и методы глубинной имитации (deep fake) указывают, что и люди потенциально воскрешабельны. Вероятно, поклонникам рок-звезды приятно лишний раз увидеть своего кумира на сцене. Но для искусства такие повторения бесполезны — и смертельно скучны. Точно так же, продолжать уже завершенную биографию (в духе пошлых сериалов) — все равно что миллионный раз рассказывать всем надоевший анекдот.

Разум — бесконечное разнообразие. Остановиться, замкнуться в чем-то одном, — это смерть. В частности, для разума важно менять воплощения, и для этого используется (помимо всего прочего) природная конечность органических тел (подобно рабочим циклам тепловой машины). С другой стороны, человек — не биологический вид; человек — это его труд, и плоды труда. А всякий труд предполагает переход к другому труду, смену и развитие деятельностей. Когда Федоров предлагает ограничить всех (включая воскрешенных) одним-единственным делом — это уже не живые люди, а зомби; федоровская утопия оказывается населенной только мертвецами. Соответственно, высшая цель состоит в "управлении землею, как кладбищем".

Тут следующий острый вопрос: люди очень разные, а в классовом обществе далеко не все могут служить образцом добродетели (как бы ее ни понимать). Более того, в человеческой истории высоконравственных экземпляров — раз, два, и обчелся... Федоровский проект — раздолье для мерзавцев и убийц, которым возможность еще нагадить — верх блаженства. Народ понимает восстание, сбрасывает кровавую диктатуру ценой тысяч жертв... — а тут сверху указ: оживить главного палача и снова поставить у власти! Сразу видно, откуда у федоровской бредятины ноги растут: это всего лишь животный инстинкт самосохранения правящего класса, нежелание уходить со всемирной арены, стремление вечно ездить на горбу трудового народа.

Думаете, воссозданные добрым барином паразиты сами собой перевоспитаются и станут ангелочками, ко всеобщему умилению? Ничего подобного! — именно они как никто умеют подгрести под себя любую организацию, приспособить любой общественный строй для обслуживания самых нелепых прихотей. Абстрактно-утопическое царство тут же станет вертепом разнузданной коммерции и разврата. Тем самым Федоров ратует как раз за тех, кого он публично не любит. Если же предполагается перед воскрешением какая-то чистка-смазка-юстировка (чтобы превратить злых людоедов в добрых товарищей) — выходит, что воскрешать мы будем не убиенных как таковых, а кого-то совсем другого, лишь внешне похожего. От исходной идеи не остается камня на камне. Впрочем, промывка мозгов — тоже вполне буржуазная тактика, и мимо этого рубежа все равно не проскочить.

Учитывая, что человек возник отнюдь не единомоментно, можно поинтересоваться также и принципом отбора достойных воскрешения. От каждого тянется в прошлое генеалогическая цепочка; корни переплетаются, и далеко не очевидно, как понимать родство: над этим тысячи лет ломают голову (иногда не только свою) законодатели всех стран. Разные касты не жаждут породниться друг с другом. Но даже если помирятся — откуда отсчитывать историю? Пять тысяч лет назад — вроде бы, уже люди; а неандертальцы? — а питекантропы? — или сдвинуть границу на три миллиона лет назад? Почему тогда не предки из животного мира? — то-то бы радость современным поборникам биоразнообразия! А так дойдет и до первых органических молекул — их тоже пересоздать? С тем же успехом — потребовать восстановления первоначального облика земли, какой она была четыре с половиной миллиарда лет назад, до зарождения жизни. Да и вселенную неплохо бы вернуть к большому взрыву... Для разума в этом безумии места не предусмотрено. Значит, на пустое место просочится религия.

Мы уже видели, что народность в федоровском понимании сводится к лозунгу "назад в пещеры!" (то есть, поближе к земле, к могилам). Несознательное большинство заботы не ценит и увлекается городскими "игрушками": даже в сортир не может без удобств. Не хотят миром. Прямо как дети малые. Отсюда мечты

о самодержавии, в коем власть над себе подобными заменяется властью над слепою силою, что и ведет к совершеннолетию, к действительному умиротворению, т. е. к доброволию, а в доброволии и заключается сущность самодержавия.

Царь вместе с народом станет исполнителем дела Божия, [...] и бедность существа человеческого, бедность естественная, не говоря уже о бедности искусственной, превратится в "богатство неветшающее"

Таким образом, суть федоровского проекта — вечная нищета, в том числе духовная. Не для всех, конечно. Самодержец не в счет, да и лично Федорову причитается за благую весть... Под слепою силою, очевидно, понимается сопротивление рабов, которые, конечно же, никаким местом не подобны просвещенному самодержцу и норовят на каждом шагу сбиться с пасхального пути, не желая добровольно гнуть спины на чужого дядю; значит, добрую волю придется воспитывать. Для этого вводится всеобщая воинская повинность — сугубо добровольно! — а шпицрутены, так и быть, допускается стыдливо переименовать:

И открытым текстом о сути религии, о ее роли в классовом обществе:

То есть, светская власть занимается вопросами экономики и права, регулированием взаимоотношений граждан, которых может становится больше за счет захвата территорий и сфер влияния; в качестве другой стороны того же самого — регулирование духовного производства, управление внутренней жизнью каждого, принуждение не только действовать, но думать как велят. Так откровенно и классики марксизма не выражались...

Центральный пункт всякой власти — подавление инакомыслия, вплоть до физического устранения оппозиции. Как обычно, светские апологеты религии в пылу защиты святого дела выбалтывают неудобные тайны, о которых официальная церковь предпочитает умалчивать — или даже отрицает с негодованием. Но Федоров рубит правду-матку:

В новой кладбищенской (пардон! — пасхальной) религии настоять на своем — дело принципа:

И заодно выставить напоказ классовую природу традиционных религий:

...вопрос же о смерти и жизни должно отождествить с вопросом о полном и всеобщем спасении вместо спасения неполного и невсеобщего, при коем одни (грешники) осуждаются на вечные муки, а другие (праведники) — на вечное созерцание этих мук.

Еретик прямо-таки просится на костер! Ему подавай полное единство и единомыслие! — а на ком тогда начальству ездить?

Человек и будет управлять природою, когда между людьми не будет розни, когда не своеволие, а доброволие они будут вносить в мир и когда, следовательно, станут орудием Божественной воли.

...это будет освобождением от рабства слепой силе и подчинением воле Божией вместо отрицания божественной воли, на которое бесплодно растрачивала свои силы философия.

В принципе, идеал светлый — но совсем не христианский. Всеобщее согласие и содружество — это замечательно; но при чем здесь бог? Если люди смогли договориться меж собой — они и без небесного начальства обойдутся; если же они остаются всего лишь орудиями чужой воли —где "доброволие"? Вместо одного рабства нам навязывают другое — какой смысл? Человек — носитель разума. Если бог вне человеческой разумности — он и есть неразумная, слепая сила; зачем нам это терпеть? Если же промысел божий совпадает с разумными стремлениями — бог просто один из нас, и общаться с ним мы можем на общих основаниях, по-человечески. В этом контексте вера уступает дорогу мудрости, философии — учению о единстве мира, а вместо главенства — мы стремимся к сотрудничеству и взаимодополнительности:

Избавьте нас от догматов и обрядов — и дайте самим устанавливать принципы деятельности и пробовать разные формы рефлексии (которая так или иначе надстраивается над способом производства). Но вместо этого — знакомая со времен Древнего царства и классической античности триада:

с раз и навсегда установленной иерархией подчинения:

Доктрина заведомо дохристианская — именно разумности-то в ней и не хватает. Не жить своим умом — и не только не критиковать начальство, но тащить за собой заветы давно (и ко всеобщей радости) скончавшихся начальников:

Познайте себя в отцах, и отцов в себе, и будете братством сынов; тогда осуждение (критика) заменится искуплением, искуплением не словом лишь, а делом, т. е. воскрешением, и тогда будем воистину учениками Христовыми.

При чем здесь Христос — неизвестно даже барину-богостроителю. По уму, если что-то достойно осуждения — его надо осудить, а не молчать в тряпочку. С другой стороны, чего ради нам что-то искупать? — чем и кому мы обязаны? Нормальному человеку что поповское рабство, что отцовское — все едино.

Буржуазный индивидуализм — не сахар; но родовое насилие еще хуже. Собственно, капитализм и развивается на смену этой власти стада или стаи — выдвигает ей на смену главенство рынка, когда люди хотя бы формально берут на себя ответственность за свое будущее, сбрасывая вековой гнет всевозможных отцов — в том числе святых.

А тут — якобы формула открытия, портрет новой религии, которую Федоров по одному аллаху известным причинам отождествляет с учением российской церкви. Остальные вероисповедания — запретить. Если и русская православная церковь (в лице ее начальства) не понимает прелести пасхального идеала — тем хуже для нее: на попов тоже найдутся воспитатели, которые палочным порядком осуществят

Вспоминается, как бывший социалист А. Богданов создал собственную доктрину с громким названием эмпириомонизм — а потом заявлял, что лично он знает только одного эмпириомониста — лично Богданова... Примерно так же обходился с христианством Н. Бердяев; практически все апологеты истинно религиозного вероучения на деле подставляют под одно из знакомых имен эклектическую мешанину собственного производства, даже отдаленно в родстве не состоявшую с признанными обладателями товарного знака. Типично буржуазная тактика: любая реклама зиждется на подмене терминов, призванной образовать ассоциацию рекламируемой дряни с чем-то приятным, полезным или модным (или хотя бы верноподданническим). Здесь Федоров снова встает в ряды тех, кто ему, якобы, не друг.

Как известно, все религии восходят к синкретическому культу предков, который впоследствии расщепляется на три ветви: предки животные (тотем), предки земные (лары, гений-хранитель), предки божественные (прародитель или творец). Важно постоянно иметь в виду, что религия не предполагает никакой веры — и запросто выстраивается вокруг произвольного набора воззрений; для религии важна прежде всего форма — которую можно наполнять разным содержанием в разное время при разных обстоятельствах. Предметом культа становится все что угодно; насаждение культов — неотъемлемая черта современной буржуазной пропаганды: один культ сменяется (или дополняется) другим — легко принимается и легко забывается. Всевозможные группы по интересам (типа общества любителей пекинской утки) — ничем принципиально не отличаются от традиционных религий: есть устав, есть обрядность, есть идеологическая верхушка, врастающая в систему права (например, борьба за торговую марку или appellation d'origine contrôlée). Вера относится к религии примерно как обычай — к праву: сначала кодификация имеющегося (каноническая библия, усмановская редакция корана, даосский канон...) — потом, наоборот, формальные предписания права и религии трансформируются в бытовые привычки или предрассудки.

Практика богостроительства — для классовой культуры явление вполне нормальное. А начинает каждый с того, что ему ближе по жизни; в частности, правящая верхушка в правовом плане опирается на институт наследования, а в религии это получает отражение как родительская власть и почитание старших, культ предков (включая мифического первого предка, животное или бога). Для феодала, конечно же, на первом месте его феодальное наследство — и Федоров ничего другого не знает и не признает:

Религиозный конструктивизм — открытым текстом: берем первую попавшуюся идею — и объявляем ее религией. Этот культ предков по сути не отличается от первобытного:

Живою является религия в сельском язычестве, которое не только хоронит, погребает зерно и сеет своих умерших, но и верит, что своими хороводами (хор — солнце, отсюда Хоросан — страна солнца), подобием солнечному бегу, возвращает солнце от зимы на лето и животворною силою этого светила возвращает зерно и воскрешает умерших, воскрешает, конечно, лишь в живом воображении народа.

И вот это Федоров (с лингвистическими экскурсами в духе "народной этимологии") называет православием! Скажите российскому патриарху, что он всего лишь сельский язычник — думаете, поверит?

Интересный момент федоровской тирады — прямое указание на "религионизацию" традиционного образа жизни: способ производства превращается в производство способа. Пока нет этой формальности — возможна лишь вера, наивная метафора. С другой стороны, здесь один шаг до обычного представления о возрождении предков в потомках, духовном наследовании. Возрожденные предки — это мы сами, и не надо никого специально воскрешать. Безумие — понимать иносказания буквально, абстрактно, вне контекста. Федоровская религия мертвецов столь же далека от живой народности, как сам сельский барин — от работы на земле. Живая абстракция — практический прием, полезная схема, применимость которой вытекает из организации жизни и зависит от конкретной деятельности. Сумасшедший абстракт — полагает, что его представления об истине и есть истина: дескать, хозяин — барин: его слово закон! Точно так же, математики сходят с ума на почве глюка в мозгах: математические абстракции, которые выражают лишь какие-то частные стороны реальных вещей, они принимают за вещи как таковые, сущие сами по себе и безусловно всеобщие.

Подобного "православия" в федоровских трактатах — штабелями. Разумеется, с цитатами из (православной) библии — которые столь же легко перевирать и передергивать, как и остальные вероучения. Но мы тут не за чистоту "истинной" религии — нам они все поперек разума! Наши блуждания по сумрачным отвлеченностям — в поисках любви. Про это господа в рясах, чалмах или ритуальных масках говорят, вроде бы, много и охотно. Хотя и без особых на то оснований. Но таки брезжит надежда: а вдруг за этой кривостью прячется что-нибудь настоящее — и дурные тексты возникают лишь из-за неумения выкладывать суть ясно и откровенно? С другой стороны, ребусы тоже на что-то годны: мудрость на блюдечке подносить — так и блюдечко пустое. Своя голова — инструмент иногда полезный. Потому и ввязываемся в бесконечные дискуссии — и по дороге отвлекаемся на идеологические язвочки.

Федорову с любовью по жизни, видимо, не повезло — и его "проект" допускает только любовь к покойникам. Перед нами вопрос

Но будьте уверены: пока родители живы — они никто; и только в качестве трупов они интересны Федорову, поскольку именно с этим материалом должны (по его мнению) работать пока (по недоразумению) живущие. Федоров ругательски кроет буржуйских ученых, засевших по лабораториям и урывшихся в абстрактные опыты; но здесь он сам выглядит таким адептом чистой науки, для которого весь мир вертится вокруг его диссертационной темы (у Федорова — вокруг кладбища):

Переход от городского культа женщин к сельскому культу предков выражается тем, что кладбища, вынесенные ныне за город, становятся вновь центрами, как было это в селах, но такими центрами, в которых собраны все учреждения, или орудия знания и искусства...

...каждое сельское кладбище делается кремлем, в коем знание переходит в действие, а искусство от изображения, от мертвого лишь подобия переходит к оживлению самого праха.

Ладно, кому нравится кладбище — туда ему и дорога. Но тут обижают прекрасных дам — и пройти мимо как-то непорядочно.

Спрашивается: чем одно мешает другому? Почему надо натравливать одних на других по любому поводу? Эта назойливая разделенность мира на враждебные друг другу половинки (с обязательным требованием главенства чего-то одного) есть отражение классовой экономики в недоразвитом сознании — и тут Федоров никак не открестится от родства с буржуями! Напротив, призывая к уничтожению классов, мы утверждаем единство разума, когда все его проявления одинаково нужны человечеству, и одно помогает другому. Кому-то нравятся сериалы — другие в восторге от Эсхила; одни предпочитают простые цвета — а иным подавай на футболке тропическую феерию. Питаете теплые чувства к родственникам? — на здоровье! это никак не влияет на радости и труды половой любви. И наоборот, без женщин вообще не было бы никаких отцов — и тех, кто (по Федорову и Аристотелю) обязан их возлюбить. Но логика душевнобольного ведет не только к поражению женщин в правах — но и к полному запрету всякого размножения:

...регуляция внутренняя, психофизиологическая, даст перевес любви к родителям над половым чувством и похотью, и даже совсем заменит их, обращая силу рождающую в воссозидающую, умерщвляющую в оживляющую, т. е. заменяя деторождение отцетворением, или воссозиданием отцов...

Вот так: детей не рожать! только трупы реанимировать! А иначе:

Половое чувство, или похоть, создав бездетный брак, вытеснит тогда любовь и к отцам, и к детям.

Праздность, доставляемая богатством, создает культ женщин, т. е. чувство превращается в половое, а воля в похоть; [...] жизнь ставит себе целию только удовольствие, смысл и цель жизни утрачиваются.

Но что знает сам себя превративший в мертвеца о смысле настоящей, человеческой, разумной жизни? Пустое фразерство:

Первый шаг к свободе — считать других людьми. Всех. Независимо от пола и возраста. И только на этом основании можно обсуждать, сколько в ком осталось животности, и как от нее общими усилиями избавиться.

Половая любовь — хороший прототип: в ней мы любим друг друга, а не начальство, — свободно, а не по царскому (или поповскому) указу. Это знак зарождения в человеке истинно человеческого, и именно это напоминает о "всемирной любви" — а навязанные дикой природой и дикими законами приниженность детей и барство родителей как раз и порождают "всемирную вражду"! Так оно, по здравому разумению.

Если лично Федоров не способен отделить человеческое чувство от похоти, если при виде женщины у него только гормоны играют, — это его ущербность, моральная нечистоплотность; тогда именно он — один из "сынов, забывших отцов, заменивших любовь к отцам похотью". Точно так же, если в потомстве видеть лишь собственность, а перед начальством разыгрывать угодливость лакея, — это безнравственно. Воспитывайте себя, становитесь человеком, — и вот вам полное право общаться с людьми по поводу каких угодно теорий.

Опять же, свободный человек, разумно относящийся к людям и вещам, не станет никого и ничто возводить в культ: ему это совершенно не к лицу. Тогда как у буржуев (включая закадычных апологетов, вроде Федорова) допускается лишь заменять один культ другим. Но стоит женщину обожествить — она уже не женщина! Сделать бога предметом культа — это уже не бог, а всего лишь предмет! Соответственно, если предка оживить — он уже вовсе не предок, а наш современник, и еще неизвестно, кто кого породил: в акте "отцетворения" мы становимся предками этих "воссозданных" существ, и тогда (по-федоровски) они у нас в неоплатном долгу!

Вспомним еще раз, что все люди, по большому счету, родня — и раскапывать родословную в глуби веков можно вплоть до зарождения вселенной. Христианствующие мудрецы (к которым больше подходит другое слово с тем же зачином) сплошь начинают с культа предков — и выводят любовь к богу из этой некультурности:

Все Евангелие есть непрерывная беседа Сына Божия о любви Своей к Богу отцов и требование такой же любви ото всех сынов человеческих. Это — та же детская любовь к родителям, но уже такая, какою она должна быть в пору зрелости. В этой любви — корень воскрешения.

Откуда и зачем любовь к родителям — вопрос деликатный. Любить можно только людей — а не их должности. Однако сразу же возражаем: нельзя требовать любви! Кто достоин — того полюбят; так пусть ваш бог постарается, заслужит человеческую любовь.

Любовь как новое рождение — избитый штамп. Но по религиозной логике — предок у всех предполагается общий, и федоровский проект сводится к одному: оживить бога, сделать его обыкновенным человеком! То есть, по сути, вообще избавиться от богов. Идея богатая: дайте нам любого бога — и мы его научим уму-разуму! Но богов человечеству пока никто еще не предъявил — а верить на слово многочисленным пророкам было бы странно: объявить себя просветленным может кто угодно — но пока нет (предоставленного людьми) официального статуса, никакая декламация не в счет; поскольку же статус божественности присваивают люди — подтвердить свою правоту им придется практическими действиями (которые в классовом обществе всегда сводятся к диктату грубой силы).

С очень большой натяжкой, федоровский призыв отказаться от деторождения можно понять как проект перевода производства органических тел на индустриальные рельсы, когда новорожденные таки будут — но без участия полового подбора. В принципе, почему бы и нет? Более того, разумный контроль над рождаемостью прямо этого требует. Но тут встает принципиальный вопрос: а кого считать настоящими предками? Компоновку генофонда и первичную инкубацию можно поручить и роботам. Но, если на то пошло, в появлении младенца уже сегодня участвуют миллионы людей, без труда которых ничего бы не произошло: акушеры и медсестры (или хотя бы повивальная бабка); строители роддома и его проектировщики; чиновники, утвердившие план строительства; все, кто обеспечивает роддом оборудованием и расходными материалами, электричеством и теплом, продовольствием, средствами гигиены, и так далее... Все они — наши предки, каждый по-своему. Наконец, если (совершенно по-библейски!) зажиточный некто женится на вдове с ребенком (и тем спасает ее и ребенка от нищеты), то отцом ребенка формально (по праву!) будет именно отчим — хотя никакого физического участия в производстве вот этой конкретной органики он заведомо не принимал. Подобных юридических казусов в практике хоть отбавляй! Тогда совершенно загадочно звучат фразы вроде этого:

Как чертик из табакерки выскочило нигде более не возникавшее "дочернее чувство" — которое к прочим сентенциям никаким боком не клеится. Ну ладно, допустим (хотя это еще не факт), что мы благодарны всем, кто способствовал нашему появлению на свет — а тут (как означено выше) подвизалось практически все человечество; отсюда и любовь всемирная. Что любовь развивается и укрепляется в деле — полнейший материализм. Только, вот, с логикой кривовато: если дело кому-то родное — это именно его дело, а вовсе не "отеческое"; такое (свое для каждого) дело вполне может быть также делом кого-то еще; при этом совместное участие в общественно полезной деятельности (общность для всех) — автоматически предполагает и общность для родителей с детьми (неважно, кто чей), совершенно уравнивает их в контексте этой общности. С другой стороны, кто мешает мне затеять что-нибудь доселе неведомое — чтобы предложить всем желающим поучаствовать и в этом? Абстрактная противоположность частного и общего — порождение капитализма; бесклассовое общество никого не ограничивает в творчестве, и как раз в открытии нового (в движении от частного к общему и обратно) самый интерес!

А вместо этой бесконечности возможностей и буйства красок — нам навязывают палочную дисциплину под бдительным оком батюшки-царя, скучный и монотонный мир, в котором

Объединение всех способностей и сил всех людей достигается чрез школу: чрез школу-храм (Троице-воскресенский, объединяющий для воскрешения), чрез школу-музей (храм предков) и чрез школу-лагерь (служащую переходом от кочевой жизни к оседлой, от городской к сельской, — к жизни у праха предков, у их могил)...

Всех в лагеря! Блистательный проект! — буржуинство аплодирует... Апофеоз правопорядка и социальной гармонии:

Такие храмы, таким единодушием созидавшиеся, являлись во-истину храмами единомысленного исповедания, рожденного любовью [...], и достойны были стать подобием объединенной любовью и знанием вселенной, в которой нет уже ничего мертвого, а есть только живое или оживленное, возвращенное к жизни.

И все это будет делаться во имя Триединого Бога, причем делающие будут уподобляться Триединому, пребывающему в безграничной любви Сына и Святого Духа ко Отцу, в любви, исключающей возможность смерти.

Итог: нет в федоровском проекте ничего для людей — во имя человека, а не абстрактного бога (которого припутывают к разговору совершенно некстати, приписывая ему странную любовь внутри самого себя — вроде пресловутой ленточной глисты). Прекрасные слова об "объединенной любовью и знанием вселенной" — это не про Федорова, а про тех, для кого действительно нет ничего мертвого, кто своим участием оживляет все вокруг, — про людей разумных и разных, которые нужны друг другу именно в силу своей уникальности, разномыслия и разночувствования, без чего просто невозможно говорить о любви. Спрашивается: если все ожили — зачем мертвые храмы? Зачем строить то, чему заведомо суждено исчезнуть? Давайте сразу думать о том, что потом, о будущей жизни, а не о смерти. Разуму не нужны кладбища и мемориалы: для него ничто не исчезает и не забывается. В разум не загоняют силой, велением свыше — разум расцветает там, где есть реальные предпосылки разумности. Когда людям хочется жить — они будут жить. Сначала сделайте жизнь осмысленной — а уже потом говорите о бессмертии! Вот это, собственно, и есть главное дело разума: делать осмысленной жизнь. Не вообще, не абстрактно, не раз и навсегда — а пересоздавая мир на новой основе в каждое мгновение, в каждой из его бесчисленных сторон.

Примечания

01
Намек на Баратынского, На смерть Гете (1832):

С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье;
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.

02
В одном из писем мадам де Севинье (от 22 июля 1671 года) рассказано, как в страдную пору все обитатели поместья (включая не только челядь, но и придворных дам) выходят в поля ворошить сено — а один лакей наотрез отказывается, считая такие работы ниже своего достоинства.

03
В европейской традиции принято рисовать ось времени слева направо; из-за этого идеологи правых на временной оси оказываются слева от текущего момента, а левые размещаются справа... Но в данном контексте все равно, как что назвать.

04
В ставропольском краевом музее выставлена длинная коса с мясом оторванная с головы крепостной служанки озверевшей барыней. Такое, вот, взаимопонимание.