Есть вещи, говорить о которых — бесконечно грустно. Уважаемый человек, к мнению которого привык серьезно прислушиваться, местами начинает заговариваться — и делает это регулярно на всем протяжении писаной биографии. Ну ладно — мы тут не гении, и нести околесицу нам в какой-то мере простительно. Но, увы, и светлейшие умы человечества становятся порой проводниками самой реакционной идеологии. Нет, действуют они правильно, сообразуясь с классовым чутьем. Но едва заходит речь чтобы кому-то объяснить — так лучше бы не надо... Разнузданный журнализм еще никого не украшал.

Как   все   догадались,   продолжается   (исключительно   для   внутренних  надобностей)   разбор п(р)олетов нашего любимого Владимира Ильича. На этот раз заострять будем национальный вопрос. И для начала полезно было бы обозначить какие-нибудь позиции.

Первая позиция — единство темы. Даже тем, кому классическая логика не авторитет, полезно таки оставаться в рамках предмета, а не скакать с одного другое без честного уведомления (а иногда и ясного осознания). Собеседник (который не семи пядей во лбу) — запросто может запутаться. Поэтому, скажем, когда обсуждается необходимость перехода от классовых обществ к чему-то совершенно бесклассовому, смотреть на все остальные задачи подобает именно в этом разрезе, выясняя, как меняется их постановка по ходу интересующего нас преобразования. В данном случае — потребуется, как минимум, обсудить происхождение классовых представлений об этнической проблематике — и предложить разумную альтернативу. А не ложиться под суеверия и традиции, которыми известно кто управляет. Другими словами, мы будем говорить, как перестроить национальные отношения в соответствии с идеей разумности — и не подстраивать разум под какие бы то ни было размежевания. Только так можно выявить историческую неизбежность их возникновения или исчезновения.

Другая сторона той же позиции — не привязываться к очевидности и не слишком доверять общепринятому. Все приучены полагать, будто этническая принадлежность дарована каждому от рождения — и впитывается с каждой каплей материнского молока (а у некоторых — его синтетического заменителя). Мы с детства болтаем на "родном" языке, по-особенному едим, — да и внешность выдает происхождение лучше паспорта... Понятно, что попы тут как тут, с подобающими по физиономии религиями.

Так вот, вся эта мишура — вовсе не само собой разумеется, и ставить вопрос о ее формах и содержании мыслящий человек просто обязан. Стоит приглядеться поближе — и от самого понятия национальности не остается камня на камне: ни один из (и никакая совокупность) признаков национальной принадлежности не порождает никаких поведенческих типов типичного — и не имеет отношения к характеристике конкретной личности, никак не отражается на ее участии в общественно полезном труде или отдыхе. И тогда уже речь не о национальном вопросе, а об игре на людской неосведомленности в сугубо меркантильных целях. Этнические категории — надстройка над экономическим базисом; следовательно, уместно поинтересоваться, кто и зачем это построил.

И не надо нам хора возмущенных голосов! Солнце тоже по всей очевидности — просто яркая блямба на небе, которая, как раньше говорили, всходит и заходит; а если допустить, что каждый день оно одно и то же (факт далеко не очевидный!), — то кругами бегает (всегда разными). До каких-то пор и такая картина хороша: прогнозируемая регулярность позволяет разумно выстраивать деятельность. Но всему свои пределы! Освоение Вселенной в чуть более широких масштабах тут же выводит на другие модели, которые тоже по-своему ограниченны — но лучше работают в своих предметных областях. Точно так же, стоит выйти в национальном вопросе за рамки буржуазности — причины явлений оказываются вовсе не там, где их положено отыскивать по официальной разнарядке.

Классовая идеология тщательно разводит права и обязанности: господам первое, рабам второе. А на третье — исторический компот, где все вперемешку и концов не найти, — и, вроде бы, так и надо... Историческая заслуга марксизма — исторический материализм, учение о том, что люди не только плывут по течению времен — но и делают их. Не какими-то абстрактными фантазиями — а изменением реальных вещей и связей между ними. Включая собственное отношение к старым и новым вещам. В частности, любые классовые (или этнические) деления — не навсегда, а лишь пока они хоть в чем-то полезны для общественного прогресса — хотя бы в качестве отрицательного примера. Именно этой ереси больше всего боятся правящие круги — потому и стараются замести следы преступлений под ковер.

Но мы устанавливаем еще один принцип: человек — не чурка с глазами, и не животное. Нет, в каких-то отношениях он может вести себя именно так — но для нас это не игра стихий, а повод задуматься, кто и зачем доводит людей до скотского состояния или полного бесчувствия. Потому что собственно человеческое занятие — обустройство мира, искоренение всяческих дикостей, наведение (общественного) порядка. Чтобы всем жилось по-человечески. Такой "искусственный" мир мы называем культурой.

Таким образом, принципиальное отличие человеческого действия от животного (даже при внешней неразличимости) — сознательность, стремление не просто следовать побуждениям или реагировать, а менять мир хоть самую капельку, хотя бы в ближайшей окрестности — или даже только внутри себя, в мечтах. Это отличие мы называем духом — и сразу видим, что ничего такого в неразумной природе нет, и потому любые попытки свести человеческое к чему-либо животному или физико-химическому суть блуждание впотьмах — или подлое шарлатанство в корыстных интересах.

Еще раз: собственно человеческое в человеке — сознательная деятельность, активное преобразование природы, ее окультуривание. Участвуют в этом двое: (природный) объект и (человек как) субъект — а на выходе их синтез, продукт. По логике чуть выше классической — это означает, что у всякого производства всегда вместе две стороны: материальное производство воспроизводит вещи (которые, в принципе, могли бы потом существовать и без нас) — духовное производство воспроизводит способность человека трудиться, настраивает его на вмешательство в судьбы Вселенной. Однако и то, и другое — сознательная деятельность, и человек намеренно воспроизводит самого себя как часть мира, точно так же, как делает мир частью себя.

Другая сторона принципа деятельности — универсальность. Нет ничего в мире, что нельзя вовлечь в деятельность и превратить в факт культуры. То, что в природе никак не соотносится, — в человеческой деятельности может быть связано, и будет связано. Именно для этого человек и возникает в мире, распавшемся на бесчисленность вещей: наша задача — восстановить единство мира, снять любые различия. Исторический материализм потому и становится требованием устранить всякое разделение труда и следующие из него классовые размежевания, привести человечество к единству. Сразу видно, что преувеличенное внимание к этническому разнообразию с курсом на историческое единство не очень вяжется — и всякое муссирование национального вопроса есть уступка классовой идеологии, попытка сохранить зацепки для прочей дележки (коготок увяз — всей птичке пропасть).

Начинается с казалось бы безобидной номенклатуры. В самом деле, если по жизни наблюдаются разные варианты объединения людей, почему бы не обозначить их подходящими словами? Исключительно для удобства последующего обмысливания. Вот и давайте собирательно назовем что-то пока непонятное этносом, а в нем выделим три уровня: общность происхождения, общность традиции, общность быта. Первый вариант возводит этническое единство к древнейшим временам, когда первобытного сознание обращает внимание главным образом на кровное родство, и во многом стихийно складывающиеся этнические группы синкретически вбирают в себя все, что связывает долгое время проживающих вместе людей в рамках единого (достаточно медленно меняющегося) способа производства. Уже сформированная устойчивая этническая общность может сохраняться и при территориальном разделении ее носителей (так называемый "этникос"); так возникают диаспоры разных типов: либо компактные островки внутри других культур (вроде китайских кварталов или русских старообрядцев в Латинской Америке) — либо это индивидуальное чувство этнической принадлежности (независимо от поведенческого соответствия; во многом таковы диаспоры евреев или армян). Есть и смешанные формы (например, у цыган). Такие распределенные этносы могут долго сохранять общность традиции — несмотря на значительную степень ассимиляции другими культурами, вплоть до чисто формального причисления к чему-то очень далекому (вроде бретонцев во Франции, или "афроамериканцев"). Наконец, на третьем уровне мы возвращаемся к компактности проживания и участию в жизни общества в целом, когда происхождение и традиции подчинены новому способу производства, а прежние этнические группы смешиваются и размываются. Так, в Римской империи представители очень разных народов с гордостью называли себя римлянами (и даже воевали за это право) — а все американцы с пеной у рта прославляют свою звездно-полосатую родину. В советской этнографии для этого даже изобрели особый термин: "этносоциальный организм" — и выделяли три исторических типа ЭСО: племя, народность, нация.

Маркса и Энгельса все эти тонкости не особо волновали: на тему возникновения этнических различий они практически не высказывались (за исключением нескольких неуклюжих мест у позднего Энгельса, на уровне пересказа модных буржуазных теорий). Национальный вопрос всплывал по каким-то конкретным поводам, но в целом — как бы вынесен за рамки собственно классовой проблематики, подчинен идеям интернационального коммунистического движения. Нельзя не признать в этом определенной идейной последовательности. Однако в теоретико-философском плане получается, что исторический материализм запущен в серию недоделанным, и отсутствие сколько-нибудь ясных установок по большинству "надстроечных" тем должно было неизбежно привести к внутрипартийным баталиям — и внешним наездам на "тупой", слишком утилитарный коммунизм.

Со всей определенностью национальные лозунги всплыли в эпоху империализма, на фоне интенсивной подготовки стартовавшего в 1914 году всемирного передела награбленного. Тут мы и встречаемся с будущим товарищем Лениным, активно выстраивающим свою партию в дебатах с еврейскими и польскими коллегами. Выступлений в поддержку идеи создания государства Израиль мы у В. И. не замечаем (признавая, впрочем, всю фрагментарность знакомства). Возможность отделения Финляндии и Прибалтики обсуждать незачем, поскольку их государственность воспринималась как уже состоявшаяся de facto. Насчет Средней Азии — одни абстрактные жесты. Зато о праве Польши (и заодно Украины) на самоопределение — тонны материала, так что о теоретической позиции автора в дореволюционный период мы судим исключительно по этим образцам.

Попробуем вкратце резюмировать.

1. Ленин (вслед за Энгельсом) признает, что капиталистические нации — исторически новое явление, связанное с возникновением нового способа производства, для которого характерны концентрация производства и возникновение крупной промышленности — а с другой стороны, всеобщее разделение труда, включая международное. Именно укрепление экономического единства огромных территорий делает их население также этнической общностью; при всей пестроте местных укладов — которые уже не играют определяющей роли в экономике.

2. Поскольку централизация экономики разрушает традиционный уклад жизни многих народностей, они воспринимают формирование нации как этническую сегрегацию, ущемление их национального достоинства, унижение и угнетение. Когда один из населяющих страну народов юридически представляет нацию в целом (подобно тому, как правящий класс представляет всех в классовом обществе: l'état, c'est moi), противоречия между экономическими укладами принимают вид межэтнических трений, вплоть до откровенной вражды и взаимной ненависти. Отсюда слепой сепаратизм, готовый на что угодно — только бы не оставаться в одних границах с угнетателями. Эти настроения умело использует буржуазия для захвата рыночных ниш.

3. Империализм переносит противостояние классов внутри нации в область межгосударственных отношений; при этом развитые страны становятся представителями глобального капитала, а все остальные превращаются в эксплуатируемое большинство, и формирование наций в экономически зависимых государствах всячески затруднено — как раз потому, что они остаются экономическими придатками метрополий, возможностью вложения капитала безотносительно к собственным потребностям подконтрольных стран. Здесь воспроизводится механизм искусственного нагнетания межэтнических противоречий — и борьба порабощенных стран за экономическую независимость принимает форму национально-освободительных движений.

4. Поскольку буржуазия господствующих в мировой экономике держав выступает единым фронтом против консолидирующегося в класс мирового пролетариата, формирование новых наций на деле развеивает иллюзию этнического противостояния и может вести к устранению этнических барьеров между угнетенными классами всех стран, к соединению их усилий в борьбе за бесклассовое общество.

5. В силу существенной неоднородности экономического развития на мировом уровне (а это один из важнейших признаков империализма), возможна победа пролетарской революции в одной или нескольких странах — которые тем самым становятся центрами притяжения всех антиимпериалистических сил, и это еще больше вытесняет этнические вопросы из повестки дня, создает перспективы государственного объединения, "слияния" наций (при сохранении этнических различий в рамках единой, централизованной экономики).

Наше резюме "адаптирует" ленинские формулировки к заявленной теме обсуждения — сдвигает акценты. Это достаточно вольный перевод. Но даже в такой адаптации ленинская позиция отличается от того, что мы (возможно, по своему скудоумию) считаем разумным. Чего не хватает? Прежде всего, историзма. Если мы не знаем, откуда берутся этнические различия, — как можно обсуждать их экономическую роль и перспективы отмирания? Ленин молчит — и делает вид, что нация ничем не отличается от народности или племени, и что еврейская диаспора —то же самое, что компактное проживание евреев в каких-то местностях (подобно цыганским селам в Молдавии). В. И. справедливо указывает на этническую пестроту в крупных городах [24, 148]

Здесь он наступает на горло собственной песне — готов признать первичность экономики и отказаться от абстрактного, не учитывающего хозяйственных связей права на самоопределение, — хотя существует независимый город-княжество Монако, а этнически пестрый Сингапур реально существует на положении анклава в относительно однородной этнической среде; но это, скорее, исключение, чем принципиальная возможность. Для нас важно другое: факт компактного проживания этноса — не эмпирическая случайность, а выражение определенного способа производства; а значит, и любая демаркация границ есть акт экономический — а вовсе не выражение чьих-то субъективных симпатий (как в теории Энгельса о "естественных" границах [13, 280]). Вот эту экономическую основу Ленин упорно не хочет признавать — исходя из буржуазной идеи "врожденной национальности", впечатанной в человека раз и навсегда. Забавно, что современная буржуазная практика напрочь перечеркивает эту дикость: в визовых анкетах национальность указывается по стране — и пожилые граждане постсоветской России по рождению имеют национальность USSR, а по состоянию на текущий момент — национальность Russia, независимо от этнической принадлежности.

Достаточно признать, что национальные чувства не имеют отношения к биологии, а воспитываются (на классовой основе) вполне определенной системой социализации, — и станет ясно, что истребить их вполне возможно даже в масштабах одной биографии, не говоря уже о блестящих перспективах изначально бесклассового образования, далекого от любых форм разделения труда. Дайте каждому право свободно выбирать национальность — или уберите упоминания о ней из любых документов, — и все сведется к чисто экономическому делению, к разрешению проживать в определенной стране и трудиться в любом месте по выбору. Тогда вдруг выяснится, что большинство населения земного шара — завзятые американцы, а количество англичан, немцев или французов вырастет в сотни раз. Внешность и манеры потеряют всякое значение: китайский американец ничем не хуже американского китайца. Заметим, что это вовсе не фантазия, а реальный процесс этнообразования в развитых капиталистических странах, где уже сегодня гражданство практически не зависит от происхождения (и может быть куплено, как любой другой товар, — хотя европейское и американское на порядки дороже, чем бразильское или турецкое).

Теоретики вроде Энгельса и Ленина объективно играют на руку империализму, позволяя глобальному капиталу натравливать друг на друга тех, кому и делить-то нечего: паны дерутся — у хлопов лбы трещат. Добавим: пока рабы дерутся меж собой, господа могут чувствовать себя в относительной безопасности и спать спокойно (поскольку понятие совести к господствующему классу неприменимо). Национальные движения — не стихия; это инструмент классового господства. В принципе, тот же инструмент может использовать и пролетариат — поскольку он остается классом и носителем классовой ограниченности (а потому способен на подлости).

Как и следовало ожидать, одна буржуазность тянет за собой другую. Теория "естественности" этнических различий прямо наводит Ленина на мысль об однородности: люди одной национальности для него на одно лицо, классовые различия испаряются — и можно говорить о народах целиком, не разбирая страждущих от мерзавцев. Насаждение такого, якобы "данного от природы" единства — любимый конек идеологов господствующего класса во все времена: пусть одни мордуют других — но мы таки братья по крови! — и потому все как один встанем против иноплеменников (даже если говорят они почти так же, и на вид совершенно не отличить). Для нашего главного революционера вопросы классовой борьбы скромно отступают на второй план, когда заходит речь об этническом самосознании: сначала надо удовлетворить чьи-то национальные амбиции — а уже потом налаживать контакты с идейной родней по ту сторону границы. Если, конечно, заграничное начальство разрешит.

Но перл перлов — огульное деление наций на угнетающие и угнетенные. Ленин неоднократно ссылается на известный афоризм Энгельса о том, что не может быть свободен народ, угнетающий другие народы [18, 509]. Это легко привязать к ленинской теории империализма как выхода классовых противоречий на уровень межгосударственных отношений. Очень удобно: берем русских вообще и стравливаем с евреями вообще — объявляя русских держимордами, а евреев — носителями высшей культуры [24, 122–123]:

Товарищ до того зарапортовался, что не улавливает антисемитский посыл: засилье еврейства на теплых местах — испокон веков было красной тряпкой для замученного обывателя, а тут нам открытым тестом сообщают, что и в рабочем движении верховодят они же... Ленин скромно умалчивает, что процент евреев в руководстве самых далеких от демократизма движений ничем не ниже, а крупнейшие финансовые воротилы (основатели империализма) — почти сплошь еврейских корней. Почему так получается — надо честно разбираться, и отличать еврейского рабочего или крестьянина от еврейского же спекулянта, политика или гнилого интеллигента. Но в философии Энгельса-Ленина такая разборчивость неуместна...

В скобках заметим, что "великие всемирно-прогрессивные черты" появляются в еврейской (и любой другой) культуре как раз там, где она избавляется от этнической замкнутости, от гнета традиций, от тупых ритуалов, от религий, от паутины родоплеменных связей, от удушливой семейственности, — то есть, там, где люди могут забыть о своем происхождении и творчески трудиться. Маркс и Эйнштейн не потому велики, что они евреи, — а потому, что они сумели преодолеть узость еврейства. Мольер и Шекспир не имеют ничего общего с французами и англичанами как этническими общностями — они принадлежат всему человечеству. Это никоим образом не зависит ни от места рождения, ни от гражданства, ни от используемого языка (еврей Спиноза и англичанин Ньютон писали по-латыни — но мы их понимаем несмотря на любые огрехи переводов).

Фраза Энгельса пришла в обиход из его статьи 1874 года. Далее идет не менее замечательное продолжение:

С этим Ленин целиком согласен — и всюду трубит про недопустимость вооруженных аннексий, — но уже в 1917 году он выдвигает ультиматум Украинской Раде (кстати, рада переводится как совет, и речь формально идет о бодании двух "советских" властей), обвиняя ее, помимо всего прочего, в том, что "Рада приступила к разоружению советских войск, находящихся на Украине" [35, 144]. Да к тому же еще и отказывается пропускать российские войска через свою территорию! Неслыханная наглость. Занимательная получается логика: самоопределение Польши предполагает вывод "иностранных" войск с "ее" территории — а самоопределению Украины присутствие вооруженных россиян никак не мешает. Крутая диалектика. Это иллюстрация к вышесказанному: при полной правоте на деле — путаница в обоснованиях. А тянутся ниточки к Энгельсу, который (по каким-то причинам) при каждом удобном случае старался "облагородить" Маркса, причесать под расхожие буржуазные воззрения (в том числе, некритически заимствуя чуждую марксизму терминологию).

Афоризм-1874 возник не из пустоты — он прямо продолжает ранний вариант того же самого [4, 372]:

Взято из речи Энгельса в 1847 году (незадолго до рождения Манифеста коммунистической партии) на митинге в Лондоне, посвященном годовщине польского восстания. А прямо перед ним — выступал Карл Маркс, и сказал нечто куда более значительное [4, 371]:

Улавливаете разницу? Дело вовсе не в этнических отношениях — корень зла в отношениях собственности, которые препятствуют общности интересов, превращают любые (а не только этнические) отношения между людьми в животную борьбу за существование, рыночное партнерство. Эта борьба при капитализме (да и в прежних классовых обществах) принимает форму национальных конфликтов, вражды между народами (независимо от существования юридических границ). Прекращение этого кажущегося противостояния — не на путях абстрактного "самоопределения", а только в совместной борьбе всех народов за свержение буржуазии и уничтожение узурпированного ею права представлять народ целиком. Слова об "угнетенных нациях" здесь лишь ссылаются на традиции буржуазной пропаганды — которым следует противопоставить принципиально иную постановку вопроса.

Но Энгельс вцепился именно в эту фразочку — начал раскручивать маховик. Раз есть "угнетенные нации" — значит, есть и "угнетающие". Нации как целое, абстрактная этническая общность. Однако здесь еще нет речи о подчинении классовых интересов этническим [4, 373]:

Разумеется, поскольку экономическая основа осталась за кадром, место железной исторической необходимости занимает политическая воля, — и остается лишь проповедовать классовое единство, а не принимать его как объективную предпосылку всего прочего, исходный пункт и критерий зрелости самосознания. У Маркса — только противостояние пролетариата и буржуазии (возможно, с этническими нюансами); у Энгельса — первично деление рабочих по национальному признаку, и "братский союз" еще предстоит создавать. У Маркса — (экономически обусловленное) единство пролетариата противоположно (сугубо конъюнктурным, рыночным, временным) союзам капиталистов; Энгельс блюдет полную симметрию: организация пролетариев лишь копирует типично буржуазные формы, без малейших попыток предложить что-то взамен.

К сожалению, именно этот, обуржуенный марксизм проникает после смерти Маркса в Россию — и авторитет Энгельса как собирателя, публикатора и толкователя никто не ставит под вопрос. Теоретические ляпы встречаются и у Маркса — но последующие тексты, как правило, вносят необходимые уточнения и поправки. Журналистику Энгельса исправлять было некому. Привлекала живость слога, привычность тем, пикантность не слишком радикальных выводов... И молодой журналист Ульянов покатился под уклон [27, 257]:

Это абстрактное противопоставление возникает десятки раз в разных контекстах. Оказывается, существеннейшим является не борьба классов, а борьба наций (под которую — при отсутствии каких-либо разъяснений по вопросу происхождения национальных различий, — легко подвести что угодно). Позже, уже после революции [41, 162]:

Обнадеживает поворот к экономике (она на первом месте!) и уход от представлений о "народе вообще", требование учета классовых различий; и лишь третьим пунктом — абстракция межнациональной розни. Кажется, что еще чуть-чуть — и всплывет-таки марксистское понимание этнических отношений как орудия буржуазии в классовой борьбе... Но вот — последние заметки (декабрь 1922) [45, 358–359]:

Снова нация превращена в синкретическое единство, и грехи одних тяжким бременем падают на других. Чем это отличается от первобытных нравов — когда за каждого сородича расплачивалось племя целиком? Где отличие от средневековья, с его обычаем наказывать весь клан за проступок кого-то одного? Вместо поиска экономических причин и решений — просто взываем к совести [45, 359]:

Примеров хамства можно привести миллионы. Причем не только со стороны "угнетающей" нации: русских тоже обзывают кто во что горазд; американцы смотрят свысока на мексиканцев — те отвечают "гринго" взаимностью; постоянно враждующие племена Мали кроют друг друга на всех 13 государственных языках (помимо французского). Ну и что? Хамство не имеет национальности; его надо лечить не ублажением этнических иллюзий, а устранением экономических корней, системы всеобщего разделения труда и рыночной конкуренции. Там, где люди не делят имущество, а сообща занимаются интересным делом, — им в голову не придет обращать внимание на внешность или особенности произношения.

Даже если кто-то ощущает себя этническим русским (независимо от биологических или языковых признаков) — он не должен считать себя ответственным за любые преступления против представителей других национальностей; косвенным образом, каждый, разумеется, отвечает за все происходящее в мире, и обязан выстроить свою жизнь так, чтобы способствовать очищению мира от грязи и уродства — безотносительно к этническим предпочтениям. Турецкие войска на востоке страны можно осуждать за чрезмерность карательных мер — но равную с ними ответственность несут армянские дашнаки, развязавшие эту войну; однако главный виновник тогдашних народных бедствий — буржуазия "передовых" стран Европы, и рабочие этих стран отчасти могут разделять эту ответственность, поскольку не смогли своевременно поддержать народы Турции и Кавказа. Разумеется, нравственные соображения лишь сопутствуют главному вопросу — необходимости экономической перестройки в мировом масштабе.

Поскольку вопрос о сущности этнического единства принципиально не ставится, единственно возможная тема для обсуждения — как делить имущество. Жить по разные стороны границ — или все-таки уживаться в общих. Нации изначально разные — и вопросы взаимодействия культур Ленина совсем не занимают: ему важнее раздать добычу, а не приобщить всех ко всему. Абсурд этого всеобщего разделительства (которое, как мы знаем, лежит в основе классового общества вообще и капитализма в особенности) заставляет большого теоретика местами заговариваться. В пылу борьбы с держимордами Ленин напрочь отрицает право русских строить свою культуру [24, 122]:

С какого бодуна "национальная культура великороссов" должна непременно быть "черносотенной и буржуазной"? Конечно, сторонники лозунга "православие, самодержавие, народность" в России были (и есть до сих пор). Но почему русский рабочий должен отождествлять русскую культуру именно с ними, а не с Некрасовым, Менделеевым, или Ермоловой? У пролетариата нет задачи бороться против этнической культуры — он борется против классовой культуры буржуев и попов. При этом гордиться достижениями русской культуры как достойной части культуры всего человечества — он просто обязан! Несколькими страницами позже Ленин спохватывается [24, 129]:

Спрашивается: а почему нельзя именно с этого начинать? Не с этнического (религиозного, возрастного, отраслевого или еще какого-нибудь) деления, а с главного отличительного признака всех передовых культур — собственно культурности, стремления устроить жизнь людей по-человечески, преодолевая предрассудки и круша барьеры. Тогда оказывается, что нет никаких "двух культур", а есть культурность как противоположность бескультурью и антикультуре. Остается взять все ценное от любых общественных групп и слоев — и соединить это в культуре будущего, не знающей никаких границ, — но бережно хранящей любые искорки самобытности и своеобразия.

Нет, позиция Ленина диаметрально противоположна: не растворять границы, а создавать их, загонять в этнические гетто даже тех, кто уже давно утратил связь с землями предков и вспоминает о них лишь по традиции [24, 148–149]:

Сказано в качестве эмоционального протеста против административно-территориального деления царской России, никак не учитывающего этнические реалии, — и мотивируется возможной выгодой [24, 147]:

По классовой сути — это крепостничество: ограничение народности определенной территорией, без права свободно расселяться по всему миру; а решать будут те, кому это требуется для "полного завоевания внутреннего рынка". Политически — это курс на развал страны, поскольку создание этнически вычищенных и экономически замкнутых зон есть прямая подготовка "национального самоопределения", которое лишь юридически закрепляет уже сложившуюся экономическую обособленность.

С точки зрения марксизма (в отличие от энгельсо-ленинизма), следует поступать как раз наоборот: никак не привязываться к этносам, исходить из экономической целесообразности, удобства управления, обеспечить максимальную подвижность населения для оптимизации размещения производств и выравнивания уровней развития территорий, втягивания их в единый экономический процесс. В каких-то формах эта политика захватывает и зарубежные страны, связывает их экономики и ведет к этнической ассимиляции. Так, заполонившие мир китайцы не только влияют на менталитет местного (тоже не всегда коренного) населения, но и активно пропитывают Китай европейскими и прочими веяниями, нивелируя различия в образе жизни.

Для ясности: мы плавно перешли к обсуждению ленинской теории ассимиляции, естественно дополняющей его же теорию разделенных культур [24, 125]:

Речь о том, что империализм (в лице буржуазии нескольких передовых держав) крушит национальные границы и перекраивает мир по собственному произволу, отвоевывая (прямо-таки буквально) чисто экономические выгоды. После Ленина — возникли транснациональные корпорации, и процесс совсем пошел. К концу XX века государственные границы превратились в фикцию, и банда G7 вправе поменять их при первой необходимости — или просто так, чтобы жизнь медом не казалась (рабам иногда полезно указать их место). Предписывают не только как жить, — но даже как называться (например, македонцам запретили называться македонцами). Но сам принцип национального размежевания остался в неприкосновенности: не разделишь — как будешь властвовать? Формальные границы удобны как инструмент классового господства: они существуют лишь для быдла, а господам закон не писан. И это напрочь опровергает вторую часть ленинской теории ассимиляции [24, 128]:

Зря он это допустил... По-рабочекрестьянски называется: как в воду пернул... Что мы видим на практике? Граница не для того, чтобы через нее братались — она нужна (после дележки имущества) прежде всего, чтобы подчеркнуть межэтнические противоречия, развести работяг по разным камерам и в каждой посадить своих паханов, которые научат всех жить по понятиям. Разрешают в тюрьме свободно бродить из камеру в камеру? Равно два раза! Мир империализма — это та самая тюрьма народов, о которой так долго говорили большевики в отношении России. Только держиморды стали глобальнее, и скоро приберут к клешням и космос. И сбежать уже некуда — при всем желании. Украинские наци с первых же микросекунд самостийности взялись строить население, навязывать (искусственно пересочиненный) язык и культуру, "санировать" все управляющие структуры от остатков прежнего режима. На забугорные деньги выстроена мощная система промывания мозгов, воспитывающая в духе ненависти к России не только детей, но и старшее поколение. На те же деньги создана новая армия, способная эффективно исполнять карательные функции и отбивать посягательства российских буржуев на куски недоеденного пирога. Пара-тройка образцово-показательные кровопусканий начисто отбивает привычку бывших русскоязычных обходиться в быту без государственной мовы. Кто совсем не умеет "ассимилироваться" — "чемодан, вокзал, Россия". Великорусские и украинские рабочие теперь дальше друг от друга, чем гипотетическое население Туманности Андромеды от среднестатистического туарега. При том, что буржуи обеих стран никакого разделения вообще не заметили: их капиталы живут в транснациональных банках, а списать в накладные расходы пару-тройку украинских владений — от барышей не убудет. Это рабочему лишний рупь — к чему-то в брюхе; а перекрасившимся из коммунистов делягам — триллионом больше, триллионом меньше...

Чуть раньше польские рабочие упорной борьбой завоевали право развалить "варшавский договор" и вернуть страну в лапы буржуев и попов. И даже если им будет очень худо — они спишут все на клятых москалей, а вовсе не на амбиции местного пана или Европарламент.

А еще раньше революционный антикоммунист Чан Кайши успешно отделил от Китая несколько островов, создал (с американской помощью) одну из мощнейших азиатских экономик — и завещал потомкам по возможности распространить "народную" власть на материковый Китай. Такая, вот, ассимиляция...

А Ленин строит утопические замки на идеологическим песке и пытается убедить себя, что в них вполне можно жить [30, 121]:

Оказывается, границы возводят исключительно по итогам публичной дискуссии, когда один оратор оказывается убедительнее других! Это вблизи плохо видно; а как посмотрят культурные господа на россиян из-за бугра — так сразу поймут, что они хорошие, и надо быстренько проситься взад, в братскую семью народов... Субъективизм прямо вытекает из идеалистической теории "естественной" национальности. Борец против держиморд допускает здесь (и во многих других местах) беспардонное хамство по отношению к большинству населения земного шара, провозглашая культурную сегрегацию (деление наций на культурные и "менее культурные") вкупе с культурной экспансией (разумеется, совершенно бескорыстной).

Среди поляков и финнов встречаются граждане очень разной культуры — равно как среди таджиков или русских. Чем Навои хуже Мицкевича? Однако он принадлежит той же народности, что и ярко описанные Садриддином Айни бухарские палачи. Националистические "творi" Леси Украинки бесконечно культурнее, чем национализм запорожских казаков, составивших элитные части турецкой армии, — или фанатизм некоторых украинских граждан, массово переселявшихся в (подконтрольную Европе) Палестину, чтобы в конце концов основать на захваченных землях государство Израиль.

По современному опыту, самым убедительным аргументом в пользу разрыва прежних связей Прибалтики и Украины с Россией стало вовсе не национальное сознание, а возможность сбежать от "своих" наций в "цивилизованную" Европу — или за океан. Точно так же, отделение тюркских окраин связано с тяготением к "почти европейской" Турции. Тот же эскапизм явственно прослеживается и в самостийности грузин и армян, которые и раньше тяготели к "цивилизации", — и Ленин даже предлагал использовать их в качестве буфера между Советской Россией и коллективным Западом [43, 199]. Стоит отвлечься от буржуазных иллюзий и пристальнее присмотреться к реальным историческим процессам — станет ясно, что испокон веков этническое размежевание было не мифическим "самоопределением", а (инспирированным извне) стремлением под теплое крылышко. Это не выражение "воли народа", а передел собственности и рынков (в том числе, рынка труда).

В этой связи можно чуток задержаться на любимейшем ленинском примере — отделении в 1905 году Норвегии от Швеции. Тогда это был чуть ли не единственный пример государственного размежевания мирным (и "демократическим") путем. У Ленина сей факт становится затычкой в каждой бочке — решающим аргументом в пользу "права на самоопределение". Но анализировать его экономическую подоплеку Ленин решительно отказывается — и считает вопрос самоопределения сугубо политическим [30, 100]:

Это (само)обман! Общеизвестно: нет денег — нет и свободы... Политика лишь пена поверх экономического варева — и надо анализировать движение капитала, чтобы понять, кто и сколько заплатил за великий прецедент. Но Ленин не только не желает этим заняться — он и других отговаривает [30, 103]:

Тут ленинский махровый журнализм в полной красе: огульно обвинить собеседника в том, что то не понимает "очевидных" и "безусловно верных" вещей, отклоняется от буквы учения Маркса и скатывается в (придуманный Лениным) "империалистический экономизм". Тогда приведенные оппонентом факты можно смело игнорировать: разве может кривой предъявитель предъявить что-нибудь не кривое? Для контраста — вспомним, что Маркс предпочитал в экономических иллюстрациях ссылаться на данные именно буржуазных источников, чтобы защищаемые им тезисы высветились даже в этой, заведомо пристрастной статистике. Но тут Маркс Ленину не указ — у него на вооружении (энгельсовская) теория превращения классовой борьбы в борьбу наций. Он безапелляционно ругается [30, 24]:

Это заведомо верное утверждение! Кто думает иначе — прислуживает интересам капитала, перекраивающего границы как угодно, ради своего кармана. Стоит только добавить, что у "польских товарищей" слово народ ссылается тех, кто противостоит капиталу, — тогда как для Ленина это все вместе, не разбирая бая от феллаха (дескать, господь на небе своих найдет).

Но на деле именно так: никакая демократия не рождается сама собой — ее завоевывают в революционной борьбе (и "демократическая" Европа была бы невозможна без череды революций 1830–1848 годов, а потом и революций начала XX века, и бурных событий конца 1960-х). Только успехи антиколониальных революций заставили империалистические державы вплотную заняться национальными проблемами внутри своих границ — а до этого они могли безнаказанно расстреливать массовые выступления (вроде знакомого Ленину восстания в Ирландии). Всякое государственное обособление есть сговор крупнейших экономических игроков, компромисс заклятых партнеров, дележка имущества (поэтому Маркс мог со всей уверенностью заявлять в 1847 году, что вопрос о независимости Польши решается в Лондоне [4, 372]). Это может принимать форму политических договоренностей — но, ведь, вся вообще политика есть лишь внешнее выражение экономических процессов и тенденций. Точно так же, разделение Норвегии и Швеции в 1905 году — ровно ничем по сути не отличается от их "унии", навязанной в 1814 году сговором правителей стран-победителей; аналогично, парижский договор 1815 года закрепил международный статус Швейцарии — и урегулировал прочие рыночные притязания. Будут заинтересованные стороны договариваться публично или же предпочтут закулисные махинации — опять же, не их субъективное предпочтение, а чисто финансовый вопрос: (под)купить десяток правительств дороже, чем обойтись парочкой непосредственных участников (держателей капитала). Это в наши дни есть Евросоюз и трансатлантическая солидарность; но даже в этих условиях любой развод обходится дорого — и оставляет немало острых углов, на которые Европе еще долго предстоит натыкаться.

Распад мировой системы социализма и развал СССР никак не влияют на общий вывод: здесь речь не о политическом размежевании, а об экономическом переделе; это было бы невозможно без внешнего военно-экономического давления, а идеологические диверсии — лишь один из проверенных инструментов. Социализм умер гораздо раньше: классовое расслоение в СССР активно развивалось в послевоенный период и вполне сложилось в середине 1980-х; оставалось только закрепить status quo формально-юридическими актами. Этнические соображения не играли ни малейшей роли.

Таким образом, "самоопределение" наций всегда начинается с концентрации капитала, когда какие-то территории (безотносительно к этническому составу населения) подпадают под влияние внешних рыночных сил и искусственно обособляются за счет ограничения доступа для рыночных конкурентов. Часто используют существующее административное деление — но так же возможны и другие зоны влияния, в том числе территориально распределенные. Согласовали дележ ресурсов — можно ставить вопрос о раскраске карт. Организовать народный энтузиазм на уже обособленных территориях — дело нехитрое. Буржуазия это всегда умела. Трудовые массы банально подкупают, заманивая резким повышением уровня жизни и более широкими рынками рабочей силы (подобно тому как "свобода" себя продать воодушевляла крепостных крестьян в борьбе против феодалов). Существование экономически обособленных зон внутри государства ведет к чисто экономическим проблемам — и заставляет население разных зон видеть в других источник всех бедствий, конкурентов или угнетателей. Вопрос о том, пойдет расчленение прежней общности путем мирных соглашений или переживет череду "национальных" войн, решается исходя из глобальной рыночной конъюнктуры: как правило, военное решение связано с недостаточным проникновением спонсоров конфликта в экономику интересующих их областей — а война убивает не только людей, но и двух зайцев: завершает экономическую консолидацию — и ставит новые нации в полную зависимость от зарубежных вливаний, отдает в руки новых хозяев — которых поначалу воспринимают как благодетелей и освободителей.

Нельзя сказать, чтобы Ленин всего этого не понимал. Вся его теория империализма держится именно на экспорте капитала (не только в смысле денег — но и как общественного отношения) [30, 95]:

Но, пардон, что такое политическая независимость? Если это независимость политики — так ее у экономически зависимых государств вовсе нет: границы и правительства — существуют чисто номинально, подобно тому как директор (юридический глава) капиталистической фирмы лишь получает "представительский" гонорар, а подпись ставит там, где ему укажут господа-бенефициары; в случае неприятностей — марионетку легко сместить, посадить в тюрьму, или физически устранить; для настоящих хозяев эта мелюзга — не люди, а расходный материал.

Про то, как буржуи натравливают одни народы на другие в интересах жиреющего капитала, Ленин тоже знает [31, 396]:

Будет это война между устоявшимися нациями, или зарождающимися, или этнически окрашенные бунты в пределах одной страны — к делу не относится. В любом случае, доходы делят буржуи, а в трупы записывают рабов. Если вдруг оказывается, что кому-то выдали собственный кусочек земного рая, — это неспроста [30, 102]:

Отсюда один шаг до признания национального самоопределения всего лишь политической игрой, за которой стоит чья-то вполне материальная выгода. Но дело-то в том, что Ленин занимается именно политикой — и ему важно любой ценой соблюсти реноме партии — удержаться на гребне политической волны, независимо от развития событий. Отсюда якобы диалектические идейные шатания [30, 108–109]:

Вот те раз! Оказывается, самоопределение наций — это вовсе не их суверенное право, и надо спрашивать разрешения у третьих стран, формально в конфликте не участвующих. В другом месте аналогичный пример: нельзя маленькой стране претендовать на республиканскую форму правления, если она расположена между крупными монархиями, которые (не приведи бог!) начнут воевать за право посадить на престол своего короля [30, 43]. Тот же принцип санкционированности извне — везде и всюду. Вот, навскидку [31, 440]:

То есть, вопрос о целесообразности отделения таки решает партия, а не национальные кадры! И это у них называется "самоопределением"? Совершенно в том же духе [35, 251]:

Или об автономии (как предпосылке обособления) [30, 42]:

Но при этом [48, 234]:

Спрашивается: зачем тогда огород городить? Давайте с самого начала говорить о классовой борьбе — а как в этом участвуют этносы, не столь важно, это сугубо тактический вопрос. Решать все равно будут не они — не какие-нибудь партии, парламенты или референдумы, — за всем стоит конкретно-экономическая необходимость. Полагать, что политическая возня способна побудить кого-то к самоопределению — наивнейший субъективизм: все равно что возникновение мореплавания объяснить наличием кораблей, а планирование сельхозработ — изобретением календаря. Понятно, что рефлексия способна влиять на формы развития экономики; но развитие это в любом случае есть — не в одних формах, так в других. По жизни, вопрос об отделении встает, когда уже готова экономическая основа, когда принципиальное решение уже принято — и вопрос только о том, чьими руками начатое завершить.

В итоге оказывается, что ленинцев собственно национальный вопрос не особо волнует — им главное увлечь красивой риторикой, перетянуть массы на свою сторону; ленинская партия в этом отношении ничем не отличается от любых других — в том числе буржуазных. Впрочем, партийность как таковая есть атрибут классового общества; при капитализме всякая борьба сводится к игре, к борьбе партий. Вместо принципиальной позиции — учет политической (то есть, рыночной) конъюнктуры [31, 433]:

Люди совершенно правы, когда не хотят такого понять. Когда русские коммунисты говорят одно, а польские совсем другое, — возникает закономерный вопрос: а где же, собственно, коммунизм? По логике, следовало бы сначала определиться с главным; а кто с кем спит или разводится — дело десятое: есть марксизм как единая идеологическая платформа — и мы обязаны разъяснять вредность самого деления на нации (или иные группировки), поскольку все это — лишь формы противоположности классов, и надо прежде всего ставить вопрос об уничтожении этой классовой основы, эксплуатации одних другими, — выступать против классового гнета, а не плодить безнадежно разделенные нации [25, 288]:

Казалось бы, вывод ясен: рисование границ ровным счетом ничего не меняет в положении трудящихся масс — и может, самое большее, лишь временно повысить уровень жизни одних за счет других. Поэтому болтовня о "самоопределении" не имеет ни малейшего отношения к делу: чтобы выстоять в борьбе с не знающим границ капиталом, надо в первую голову думать о ломке межнациональных барьеров, об экономическом объединении — которое начисто снимает этнический вопрос. Однако ленинская логика следует в прямо противоположном направлении: давайте все делиться, как амебы! Тут Ленину приходится долго оправдываться — и он еще больше запутывает публику, поясняя, что право есть всего лишь юридическая абстракция, не предполагающая реальных возможностей, намерений или обязательств [48, 235]:

И уж тем более никаких гарантий [25, 273–274]:

Он таки прав: в этом суть буржуазной юриспруденции (а другой не бывает). Типа: вы, конечно, вправе стать буржуями — но мы вправе вам этого не позволить, и по факту — буржуями будем мы... На фига нормальному человеку такое абстрактное право? Если, конечно, он не собирается никого ограбить — но тогда он уже, вроде бы, и не человек... Право без реального экономического наполнения — пустой звук. Поэтому в социалистических конституциях (начиная с конституции РСФСР 1918 года) права граждан сопоставлены с какими-то гарантиями, с экономикой практического обеспечения. Насколько эти гарантии реальны — больной вопрос; но важен сам принцип, разумный подход.

Право на отделение — совсем другое. Это голый лозунг, красивый жест, политическая реклама. Иначе и быть не могло — поскольку экономика "самоопределения" не входит в компетенцию государства самого по себе: это вопрос внешних связей и мирового рынка. Слепота буржуазной политики — намеренное замалчивание принципиальных моментов, растворение сути дела в деталях [30, 24]:

Зря не говорят! Потому что никакое отделение невозможно без присоединения к "мировому сообществу" (то есть, фактически, к одной из конкурирующих на мировом рынке классовых группировок) — а следовательно, и без "согласия" предполагаемых господ принять в услужение еще одного раба. "Ничьей" территории нет — и даже ненужное кому попало не отдадут (вспомним печальную историю республики роз). Так оно было тысячи лет назад — и тем более это так в эпоху империализма и глобализма. Национальности (как государственно определившиеся, так и на уровне этнической общности) существуют не сами по себе — это выражение всеобщего разделения труда, во всех его классовых формах (цивилизованных и не очень).

Если мы хотим сознательно строить будущее — нас не устраивает пустая констатация фактов и тенденций: мы обязаны осмыслить происходящее на твердой идеологической платформе, чтобы не только прогнозировать развитие событий — но влиять на ход истории. А что у Ленина? [25, 269]

Из наличия каких-то буржуазных общественных движений вовсе не следует, что коммунисты обязаны к ним присоединиться — вместо того, чтобы отстаивать собственные принципы и по-другому расставлять приоритеты. Программа партии — выражение ее экономической и политической стратегии, а любые тактические вопросы можно ставить и решать лишь в связи с этой генеральной линией. При определенных условиях коммунисты могут поддержать буржуазную демократию — ясно обозначая границы этой поддержки и нигде не отступая от своих интересов. Это искусство прекрасно освоила буржуазия — и в рамках (изначально буржуазной) борьбы партий поучиться у политического противника не грех. А у Ленина — глупые рассуждения о ненужности отделения Венгрии и Чехии от Австрии: дескать, зачем вам бежать из приличной буржуазной страны? — вам же будет хуже [25, 270]. Та же аргументация для Польши — оправдывает ее "самоопределение": поскорее сбежать под крылышко "настоящих" буржуев, от неумытой России. Так классовую борьбу пролетариата превращают в орудие экономических разборок между группами крупнейших капиталистов.

Чувство юмора иногда бывает полезно — если не забывать об умеренности. Ленин цитирует бундовского товарища [24, 124]:

Вы будете смеяться — но он таки прав! Вопросы о национальности у приличных людей просто неуместны: у них другое видение мира. Дурная острота содержит зерно большой идеи! А Ленин не замечает, увлекшись обсуждением этнической ассимиляции, — и тем самым идет на поводу у своего оппонента, остается в русле его проблематики, вместо того, чтобы противопоставить ей свою. В этом одна из вечных слабостей советской политики — особенно наглядная в дипломатии: вместо последовательного и уверенного проведения в жизнь собственной линии, мы все время кого-то догоняли, перед кем-то оправдывались, пытались кому-то что-то доказать... Казалось бы, какое нам дело, что буржуи думают о социалистическом строительстве? — мы делаем свое дело, а кто мешает — по мордам. Но нет! — советская дипломатия (ради которой Ленин призывал сохранить Советский Союз [45, 361]) полностью принимает буржуазные правила игры, навязанный извне (дико разорительный) дипломатический протокол, — и старается всячески соблюдать принятые на себя международные обязательства, тогда как западные партнеры никогда не придавали ничему такому существенного значения и легко нарушали любой договор, если на этом был шанс загрести жар. Дело не в морали — просто буржуи хорошо знают, что на самом деле важно, и никому не обещают отказываться от собственной выгоды (в какие бы сладенькие речи ни выливалась публичная политика). После распада СССР российские преемники впали в полный маразм — поскольку у них не было вообще никакой своей позиции, никакого идеологического стержня; полная беспомощность и вторичность российской политики давно стала всеобщим посмешищем, а выступления мидовцев — сплошной цирк...

Поскольку этнические соображения не играют никакой роли в собственно человеческих отношениях, в стремлении людей разумно устроить свою жизнь, сделать все одинаково доступным для всех, — программа строителей нового мира не может включать ничего, что предполагает разобщение (по любому признаку): мы опираемся только на общее, на то, что связывает и объединяет, дает возможность трудиться сообща. Закрывать глаза на реально существующие различия, конечно же, нельзя — но подчеркивать их классовую сущность (а вовсе не мифическую "естественность") мы обязаны. И всячески бороться за решение реальных проблем, а не абстрактное разделение одной общей проблемы на несколько "национальных". Значит ли это, что ленинскую идею-фикс (насчет права наций на самоопределение) следует спустить в унитаз? Никоим образом. При каких-то обстоятельствах бывает полезно вскрыть гнойник и выпустить гной. Лишь бы кровь при этом не вся вытекла. Но если заниматься хирургией в антисанитарных условиях — может получиться хуже: сепсис и смерть. Это не вопрос "права" на оздоровление — это элементарная гигиена. Если есть возможность быстро зарубцевать раны и в итоге получить полный контроль над остальным — можно что-то и ампутировать. Но это не исходный принцип, а чрезвычайная мера, жестко подчиненная интересам целого. В этом смысле можно принять ленинские эмоции [48, 235]:

С тем маленьким (но очень существенным) дополнением, что такое отделение — отнюдь не инициатива больного органа, а сознательное решение пока еще здорового организма, в борьбе за здоровье (а не распад). Разумный человек будет защищать организм от инфекции, предотвращать внутренние коллизии (когда части целого превращаются в абстрактные "стороны") и постарается не доводить дело до хирургии. Экономические перекосы надо лечить экономическими мерами. Но если уж проникла зараза — любые методы хороши. Бывают тяжелые случаи, когда больной уже в беспамятстве и не может отвечать за себя; тогда решение принимает кто-то другой — и тут уже все зависит от его разумности. Точно так же, сообщество стран может вмешаться в дела "суверенного" государства — и не только в его интересах, но и для предотвращения распространения (экономического) зла. Да, это во всей красе цинизм буржуазной международной политики; но там, где (и пока) сохраняется хоть какая-то государственность, остается и политическая грязь — что, конечно, разумному существу отнюдь не в радость. Однако сохранение элементов государственности при диктатуре пролетариата вовсе не то же самое, что сохранение государства! Ленин неуклюже пытается примазаться к Марксу [30, 20]:

Это беспардонное передергивание и перевирание Маркса: у него вместо государства (в его роли) — диктатура пролетариата; у Ленина — наоборот, диктатура пролетариата есть тип государства, и значит принципиально буржуазное явление! Подставлять вульгаризатора-Энгельса на место Маркса, как мы уже неоднократно видели, дело рискованное. Энгельс — лишь эхо марксизма, и мы судим о марксизме по его словам вынужденно, поскольку другого источника у нас нет; точно так же, мы знаем о позиции античных киников по разрозненным цитатам и мнениям — и должны критически воспринимать пересказы. Но марксизм состоит в том, что переходный период — не "отмирание" государства (само собой оно не отомрет — его надо активно вытеснять, противодействуя вредительству извне), а замена его другой формой правления, которая лишь использует до поры до времени старые методы принуждения — но по сути уже государством не является, а служит прототипом будущего народного самоуправления (именно такова была первоначальная идея советской власти). Точно так же первобытно-общинный строй использовал биологические формы в принципиально небиологических целях — а потом классовые общества использовали общину для построения "цивилизации". Точно так же буржуазная теория врожденной национальности использует биологию как орудие рыночной конкуренции и классовой борьбы. Для борьбы с государством (как органом классового насилия) нужна именно "агосударственная" точка зрения — и кто этого не понял, объективно прислуживает мировому капиталу. Из такого понимания диктатуры пролетариата прямо следует, что все без исключения элементы государственности должны быть серьезно пересмотрены и преобразованы, приведены в соответствие с новым содержанием самого понятия власти, поняты как принципиально негосударственные. Возможно, оппоненты Ленина не нашли подходящих слов, чтобы выразить эту революционную мысль, — но Ленин не желает задуматься, понять собеседника, — а вместо этого наваливается на польских товарищей всей мощью того, что он считает сарказмом [30, 20]:

Но именно в этом соль! Не должно быть никакой республики — и никакой иной государственной формы! "Демократически-политическая программа" — это уступка буржуазии, доделывание того, что она не доделала в буржуазной революции (о необходимости чего сам же В. И. неоднократно напоминал). Разговор не о государстве, и не о границах (тем более, не о "естественных" границах по Энгельсу-Ленину), — речь об изменении экономического строя таким образом, чтобы исключить противостояние одних групп населения другим — что автоматически снимает и национальный вопрос. Тему быстренько заметают под ковер (это же "сплошная ошибка"!) — и перебегают в стан субъективного идеализма [30, 20–21]:

Это отсылка к замечательному тексту Энгельса [13, 280], где он дважды говорит о "действительно естественных" границах; но в одном абзаце это границы географические (как у Англии), а в следующем абзаце — они уже "определяются языком и общностью симпатий" и надо их установить только "крупным и жизнеспособным европейским нациям", а все остальные

Как вам этот капитал-шовинизм? И с этого Ленин собирается делать жизнь? По сути Энгельс как раз и выдвигает программу империализма, мирового господства "крупных и жизнеспособных", подминающих под себя всяческие "обломки". Разумеется, "военные соображения могут иметь здесь лишь второстепенное значение" — потому что мы делим деньги, а не этнические предрассудки!

Если бы марксист номер один дожил до наших дней, мы могли бы его спросить в лоб: а откуда взялись язык и "общность симпатий"? Чего ради куча народу вдруг стала выражаться одинаково и цепляться друг за дружку? Но он уже ответить не может — и придется думать своими мозгами. Вероятно, по нашему скудоумию, мы не можем увидеть никакой иной причины, кроме общности экономического развития, единства способа производства и, соответственно, образа жизни. Отсюда прямо следует, что этнические общности — не природная стихия, а продукт человеческой деятельности, и производство этого продукта подчинено тем же законам, по которым развивается та или иная общественно-экономическая формация. В частности, классический капитализм производит капиталистические нации путем концентрации конкурирующих производств на определенных территориях — отсюда "естественные" границы империалистических держав; в дальнейшем, как правильно указывает тов. Ленин, вывоз капитала преобладает над вывозом товаров — и возникают иные, экстерриториальные общности (колониальная система). При этом продолжается борьба за монопольный контроль — но все чаще мировым лидерам приходится договариваться меж собой и вводить квоты эксплуатации (как в Китае и на Ближнем Востоке). Так история готовит выход империализма на новый виток — установление "глобализма", когда границы вообще не важны, и правит бал единый всемирный капитал.

Прорыв к социализму означал бы в таких условиях не переделку границ, а переход к новому принципу разграничения: нет больше национальных границ — а есть только граница между капитализмом и коммунизмом. В этом случае борьба за самоопределение (буржуазных) наций теряет всякий смысл — и стремиться надо к полному снятию экономических (а значит, и политических) барьеров, развитию прямых (нерыночных) экономических связей, вытеснению старого способа производства новой, неклассовой организацией. Но Ленин такой мир представить не в состоянии — ему надо всех поделить [30, 21]:

Это софизм, подмена одного вопроса другим. Речь как раз о том, что победивший социализм — не нуждается ни в каком государстве (безотносительно к "демократии"), и границы ему реально не нужны — они только мешают. Пока буржуи отгораживаются от коммунизма "железным занавесом" (изобретение Черчилля!), самоопределение возможно только в одном смысле: та или эта сторона баррикад; если кому-то не по душе разумно устроенный мир — пусть отделяются (или "проваливают к дьяволу" — очень точно сказано).

Социализм не может "организовать производство без классового гнета", пока существуют государственные границы: они как раз и представляют собой одну из форм этого самого гнета, и рисуют их для бедных, а не для богачей. И не о "членах государства" заботится неклассовая экономика, а о людях — без гражданства, без религий, без языковых предпочтений. Первая задача — не дать всемирному буржуинству уморить народ голодом; ее другая сторона — дать людям свободно и творчески трудиться, сделать общедоступными средства производства. Никто не вправе претендовать на исключительный доступ к общенародному достоянию. Теперь представьте, что кому-то больше нравится империалистическая Европа. Мы что, должны оторвать от себя кусок земли, за просто так отдать завоевания революции? После прихода к власти большевики первым делом объявили о национализации земель и промышленных производств — это больше не собственность, и никакая кучка отщепенцев ничего требовать для себя не вправе! Хотите самоопределения? — пусть вам дадут землю за бугром, где народ еще не может самостоятельно распоряжаться продуктами общественного производства и вынужден терпеть имперское насилие. По-хорошему, выпускать сепаратистов надо голышом — им века не хватит, чтобы отдать должное тем, кто столько времени их кормил и одевал. Они заранее позаботились, чтобы вывести денежки в иностранные банки — вот пусть и целуются с тамошними банкирами.

Помните слоган украинских нацистов: чемодан — вокзал — Россия? Почему к буржуям должно быть иное отношение? Даже чемодан — уже лишнее. А то они мастера таможню обходить...

Сколько будет желающих отделиться таким образом? Не очень-то и много. Мы сразу увидим кого именно представляют громогласные борцы за этническую чистоту. Возможно, за кем-то потянутся слуги и прочие наймиты (у которых рыльце в пушку). Тащить за собой детей — мы им не позволим, ибо это нарушает право детей расти в человеческих условиях, а не капиталистическом зверинце. Когда подрастут — сами будут решать, свободным волеизъявлением.

Полагаете, коллективный Запад встретит гостей с распростертыми объятьями? Видали мы, как по установленным квотам привечают диких мигрантов... С другой стороны, наводнить буржуинство беженцами без собственности — значит, обострить его собственные проблемы. Сгодится как прием классовой борьбы.

Когда этнический буржуй (особенно из-за рубежа) объявляет себя выразителем воли нации — логично поинтересоваться, кто его на это уполномочил. Конкретно: имена, фамилии, место проживания. Можете быть уверены: это сплошь буржуи, да их прихвостни из числа совсем не трудовых интеллигентов. Самые что ни на есть махровые черносотенцы. Враги рода человеческого. Команда эксплуататоров-кровопийц. Этот пункт тов. Ленин проглядел, разглагольствуя о нациях в целом. Когда возмущается трудовой народ — всегда можно спросить, что именно людям не нравится, — и получить конкретный ответ, пищу для размышлений и совместного обдумывания. Борцы за осчастливливание "своего" народа (терминология Энгельса и Ленина) — вообще ничего не будут обсуждать: им важно настоять на своем, выбить "свои" денежки. Никаких дискуссий — ведь им даровано право! Еще раз вспоминаем: право есть орудие классового господства, а по отношению к неимущим юридические нормы — фикция, пустая бумажка, с которой даже в туалет не сходишь (могут воспринять как посягательство на устои). Воля населения — это буржуазный термин, не означающий ничего кроме воли господствующего класса (и его ставленников). "Волю населения", как правило, выражают те, кто населяет совсем другие места, гораздо комфортнее, — и таким выгодно не улучшать положение "своих" людей, а наоборот, доводить их до полного отчаяния.

Но тут тов. Ленин цепляется за некоего Отто Бауэра (которого во всех прочих контекстах ругательски ругает за антимарксизм) — и выбирает из него самое антимарксистское [30, 22]:

Бауэр полностью буржуазен! Утопическая картина "высококультурного вооруженного народа" целиком списана с Швейцарии (которая ранее списывала с США). Государственность Бауэр связывает только с силой оружия, без малейшего намека на экономику. Армия коммунистам, дескать, нужна исключительно для защиты от внешнего врага! — и ни о каких национальных разборках не может быть и речи. Но даже в этих мутных идеях можно заметить проблеск разума: "социалистическая община" противостоит миру капитала целиком, и граничит не с другими нациями — а с капиталистическим окружением (которое пока сохраняет признаки национального обособления). Ленин же — хлопает в ладоши и подхватывает реакционную мысль о вооруженной государственности, предлагая лишь добавить чуточку буржуазного глянца [30, 22]:

По логике, устраняя классовый гнет, мы устраняем и национальный гнет (как одну из форм классового господства). "Перестраивать капитализм в социализм", не устраняя при этом любых форм неравенства (в том числе этнического) — а только создавая для этого "возможность", — просто шедевр ленинизма! Очевидно, моральный вывих — от демократии: нам предлагают насаждать ее везде и всюду, "вплоть до определения границ государства". Однако демократия (по определению) — всего лишь форма правления — то есть, форма классового господства; а где есть господство — там будут и угнетенные, и потому кому-то вполне может захотеться отгородить себя от угнетателей государственной границей. Ни о каком отмирании государства при этом и речи быть не может: государственность не нужна лишь там, где никто никого не угнетает. Однако в таком случае — зачем кому-то отделяться? Сам же Ленин протестует против отделения Чехии от Австрии — поскольку там уже все хорошо. Но пока сохраняется демократия — одни будут навязывать свою волю другим — и требовать отделения сообразно своим "симпатиям", — но не к "родному" населению, которое они хотят силой (большинством голосов) утащить за собой, — а к зарубежным спонсорам, которые науськивают одних демократов на других в интересах передовой забугорной демократии.

Разумный вывод только один: снять с повестки дня этнические вопросы, вместе с прочими "симпатиями". Не делиться, а совместно разруливать наболевшее. К дьяволу демократию. Если моей симпатии симпатичен кто-то другой — я что, обязан представить выделенное мне обществом жилое помещение (а другого так просто не добыть) в их полное распоряжение? Мы что, будем рисовать новые границы, если за отделение выскажется помещичья усадьба или городской квартал? Ах, нет?! Но тогда извольте предъявить настоящие критерии, в соответствии с которыми конкретно этот — имеет право, а конкретно другой — тварь дрожащая. И не вешать нам на уши националистическую лапшу.

В качестве последней темы для обсуждения — о философских корнях. Нельзя не заметить, что ленинская политика по национальному вопросу во многом напоминает его же подход к религии. В обоих случаях — перед нами не продукт человеческой деятельности, а нечто мистическое и непостижимое, возникающее само собой и неотторжимое от человеческой сущности. В обоих случаях — это исключительно субъективное состояние, никоим образом не вытекающее из условий жизни и деятельности. Всякое посягательство на веру или национальные чувства объявляется поэтому преступлением — и остается только проповедовать (соответственно, атеизм или интернационализм), в надежде, что хоть у кого-то проклюнется разум — и расхочется волком глядеть на иноверцев (или инородцев). При этом партия должна прописать в своей программе (а государство в своей конституции) право каждого исповедовать (и распространять!) любую религию — и право национального самоопределения, — причем эти права гарантируются предоставлением части общественного богатства в собственность религиозных организаций или националистических союзов, — включая отчуждение (присвоение) ими "необходимых" для отправления культа земель и промышленных объектов. И в том, и в другом случае допускается свобода финансирования подрывной деятельности любыми неправительственными органами, в том числе из-за рубежа. Этой индустрии социализм не может противопоставить ничего кроме общих фраз — и пошлых пропагандистских брошюрок, которые никто кроме как по разнарядке не читает.

Словечко "проповедь" — одно из любимейших у Ленина. Можно агитировать рабочих — но крестьянам только проповедовать; можно приструнить русских — но татарина придется мягко увещевать. Вместо того, чтобы признать равенство, — усиленно подчеркиваем различия.

Где еще такое встречается? Типичный пример — ложно понятое джентльменство: если на вас нападает мужик — его можно и по мордам; если то же самое делает женщина — тут надо деликатесы разводить. Считая количество жертв, журналист не преминет добавить: в том числе столько-то детей. Как будто взрослых убивать — это нормально, и будто бы дети не люди... Детишки разные бывают — помните стишок про сантехника Потапова? Но попробуйте остановить распоясавшегося малолетку! — на вас (помимо мерзавцев-родителей) набросится вся мировая общественность, и запросто покалечить могут.

Когда еврейский буржуй обирает еврейского бедняка — это никого не касается: так, семейные разборки... Но попробуйте отнять что-нибудь у еврейского буржуя (у бедняка отнимать особо нечего) — глобальное буржуинство тут же приклепает вам антисемитизм, по гроб жизни не отмоешься. Сейчас богатые арабы кое-где способны отразить деньги деньгами; но до сих пор вооруженные до зубов израильтяне уничтожают арабов победнее на их (арабов) собственной территории — соотношение числа жертв с обеих сторон различается на порядки, и это ясно показывает, кто тут верховный террорист. Ничего этнического: американцы точно так же вырезали вьетнамцев и прочих азиатов, культурные европейцы могли месяцами безнаказанно упражняться в бомбежке сербов и ливийцев... Но когда (кстати, посаженное Западом) правительство Бирмы проводит военные операции против вооруженных националистических группировок — господа закатывают истерику про геноцид и организуют массовый исход беженцев в соседние страны (заодно подсаживая и их экономику). Никто по факту мирным жителям не угрожал (кроме горстки бандитов той же народности) — но людей срывают с места и гонят в зарубежные лагеря, вынуждают терпеть всяческие кошмары.

Борьба за этнические привилегии одних — это борьба против всех прочих. Американский лозунг о ценности негритянских жизней — одновременно утверждает, что белые жизни не стоят вообще ничего. Любое раздувание национального вопроса есть попытка отвлечь внимание от главного — от классового неравенства и эксплуатации бедняков (любой цветности) буржуями. Когда Ленин ведется на эту уловку и кладет весь революционный задор на алтарь воинствующего национализма — он больше не представляет интересы пролетариата, а служит верой и правдой их угнетателям, мировому капиталу.

Характерным признаком этнической общности считают якобы встроенное в каждого от природы этническое самосознание, чувство принадлежности какой-то одной народности. Но задумайтесь: если некто никогда не знал о существовании бамбара или айнов — мог бы он считать себя их соплеменником, при всем внешнем сходстве, и даже генетическом родстве? Никакая природа ему этого не подскажет. Украинский негр (персонаж известного анекдота) никогда не узнает, что он еврей, пока не переедет в Израиль. Следовательно, существует общественный механизм производства этнических различий — а значит, это производство можно поставить под общественный контроль, а потом и полностью вытеснить из экономики.

Любые человеческие общности (семья, община, художественное направление, нация или воровская шайка) — продукт соответствующих производств; в каждой культуре (продукт производства человеческой истории) существует иерархия общностей, которая по-разному может быть развернута по отношению к тем или иным практическим задачам. Капитализм выхватывает одно из таких обращений иерархии — и выдает за естественно сложившееся, чтобы ни у кого не возникало вопроса, для чего это капиталисту потребовалось. Но если задуматься — этническая принадлежность есть духовное рабство, а право на самоопределение — разновидность крепостного права. Человек не сам решает, с кем ему по пути, — нет! его насильно приписывают к банде и отводят вполне определенную роль, — подобно тому как блатные проигрывают в карты нового сокамерника. То же самое во многом справедливо и в отношении религий. Можно сколько угодно объявлять себя христианином — но пока попы одной из конфессий не согласятся принимать от неофита положенные по протоколу знаки раболепия (включая финансовые), никакого отношения к христианству ни у кого не возникает. Точно так же, можно считать себя французом в душе, прекрасно говорить по-французски, овладеть тонкостями культуры, недоступными даже французам в десятом поколении, — это никоим образом не влияет на выдачу европейского паспорта. Точно так же, супружеские права возникают лишь после официального оформления брака, а ученый просто обязан состоять в одной из академических структур. Никакого поэта не признают, пока он не вступит в один из "творческих" союзов. Наличие банковского счета вовсе не делает обладателя рыночным игроком. За легальность можно сколько угодно бороться — но возникает она лишь в процессе общественного производства, которое в классовом обществе направляет господствующий класс.

Свобода вероисповедания — это вовсе не право верить во что угодно, а необходимость подчиниться одной из господствующих конфессий, со всеми вытекающими отсюда организационными, материальными и моральными обязательствами. Если бы у человека по жизни ровным счетом ничего от религии не зависело, ему бы и в голову не пришло разбираться в богословских тонкостях — ну, разве что, для общего образования или в качестве сырья для собственного творчества. Национальное самоопределение — не субъективное предпочтение или "симпатия", а вопрос бизнеса, попытка нерыночным путем получить рыночные преимущества. В любом случае речь идет об отчуждении собственности, о противопоставлении одного человека другому, — следовательно, об отчуждении разумности, предполагающей полную свободу деятельности и общения. Вот это и должна подчеркнуть последовательно коммунистическая программа, вне зависимости от тактических соображений. Разъяснять населению, что не может быть свободы, пока есть рабство; призывать к уничтожению любых барьеров, а не стоять на страже построенных ушлыми прохиндеями. Именно это называется классовой борьбой.

Призывы к политкорректности в этнических и религиозных вопросах — предполагают, что эти вопросы имеют хоть сколько-то существенное значение для вовлеченных в общественное производство (совместную деятельность). Это уступка господствующему классу — следование его курсом, жизнь его интересами. Каким образом можно ущемить религиозные или национальные чувства, если мы занимаемся чем-то таким, что не имеет отношения ни к тому, ни к другому? Давайте устранять классовое неравенство, строить экономику, обустраивать быт. Отношение к любым общественным силам и к отдельным личностям тогда полностью определяется тем, в чем они нас поддерживают, а где противодействуют. При чем тут религия и этнос? Когда буржуазия пытается выдвинуть на первый план такие второстепенные мотивы, нам не нужно обсуждать их планы размежевания — мы будем говорить лишь о размежеваниями с размежевателями. Но даже в этом вопросе нельзя доводить до абсурда: дело не в том, чтобы натравить класс на класс, — важно вытащить человеческое, разумное, из каждого и показать, как из этих кирпичиков строить неклассовый мир.

Такой подход никоим образом не предполагает "отделения" религии или национальной культуры от властных структур переходного периода, при "диктатуре пролетариата". Народу небезразлично, когда его пытаются разобщить, растащить по буржуазным клетушкам. Коли уж мы собрались строить разумно устроенное общество — все стороны общественной жизни мы обязаны поставить под разумный контроль. Но при этом речь не идет о противодействии религии или национализму как таковым — достаточно последовательно устранять саму возможность их влияния на общественную жизнь, — а жизнь эта постепенно захватывает вся стороны человеческого бытия, ранее искусственно разделенные рыночной экономикой.

Организация образования и воспитания на неклассовых принципах играет в этом величайшую роль. Ребенок пока еще, как правило, рождается конкретной женщиной — хотя уже и не всегда биологической матерью. Но рождается он не чьим-то ребенком — а членом общества, и общество обязано с самого рождения (или раньше) обеспечить равные возможности индивидуального развития для всех. А это невозможно, пока ребенок остается (насильственно удерживается) в семье, пока он "по рождению" принадлежит определенному социальному слою, этносу, — и пока ему навязывают религиозную обрядность и дикие предрассудки. Максимальная однородность условий социализации на начальных этапах — безусловная необходимость при строительстве неклассового общества. Поначалу все дети одинаковы. По мере развития проявляются индивидуальные склонности — и тогда разумно по-разному организовать среду для каждого, чтобы полнее удовлетворить именно его потребности, а не подогнать под безликий стандарт. Понятно, что это требование по сути не зависит от возраста. Важно, что полнота индивидуальности — прямая противоположность любым формальным группировкам, и человек, с младенчества привыкший самостоятельно делать свою жизнь, уже не подвержен внешнему диктату — никакие верования или этнические признаки ему не указ.

Разумеется, человечество не сразу придет к такой постановке социализации. Для этого нужна материальная база — но для этого нужна и политическая воля, которой так не хватало большевикам, и прочим марксистам. Пока классы есть — не учитывать особенностей способа производства при капитализме было бы всего лишь утопией. Мы не всегда можем собрать в кулак материальные силы, по-новому выстроить производство. Но мы вполне способны по крохам собирать идейный багаж, увязывать одни находки с другими, чтобы картина нашего будущего дома стояла у нас перед глазами задолго до нулевого цикла. Эта деятельность — одна из необходимых сторон объединения разумного человечества: наше будущее — не слепая стихия, а продукт труда, который сводит воедино вклады всех ныне живущих — и прошлых поколений. Тем самым, у нас изначально есть надежный критерий правильности выбранного направления: если это не способствует устранению всяческой групповщины и всемерному развитию индивидуальности — значит, с теориями и практикой что-то не так. Возможно, мы в чем-то ошибаемся. Правьте — мы не против!