Одухотворенная, перестроенная на разумных началах природа — всеобщий продукт деятельности, культура. Как у любого продукта, есть в культуре что-то от объекта (природы) и что-то от субъекта (духа); следовательно, вполне уместно интересоваться внутренним строением, иерархичностью культуры, — и тогда мы различаем материальную и духовную культуру, а их единство соотносим с историей, этапами развития, способом развертывания иерархии. Подходящего названия для этой категории пока не придумали — но мы тут же замечаем, что сама возможность различных развертываний (обращение иерархии) выводит на идею множественности культур — как в пространстве, так и во времени, — а каждая культура всегда представлена переплетением субкультур. И тогда характерное для данной конкретной культуры единство материальной и духовной культуры есть не что иное как образ жизни, способ реализации культурности в одном из ее аспектов, в контексте определенной исторической эпохи. Про быт как материал образа жизни мы уже говорили; но чтобы построить из этого материала какую ни на есть культурную общность — нужно привнести в него нечто идеальное, соединить в целое не просто так, а в соответствии с образом жизни; такие связи (формы) выражают в данном случае отношения между людьми — это общественность как таковая. В советских книжках говорили про формы общественного сознания, которые, как водится, целиком определены условиями общественного же бытия; мы будем называть это просто общественными формами — которые могут быть как осознанными, так и стихийными — или смутными предчувствиями, мечтами. Так оно ближе духу историчности, сменяемости форм — и значит, возможности намеренного изменения.

Понятно, что без (или вне) конкретным образом организованного материала никакие формы существовать не могут. Это не деятельности, а лишь стороны деятельности. Типичная для буржуазной (в том числе советской) социологии эмпирическая инвентаризация общественных форм — валит все в одну кучу, смешивая совершенно разные вещи — или не различая различных проявлений одного и того же. Например, искусство и науку считали формами общественного сознания наряду с религией, моралью и правом — хотя бросается в глаза существенное различие: можно заниматься искусством или наукой — тогда как право и мораль только регулируют все прочие занятия, придают им форму (или общественный статус); наоборот, искусство или наука сами по себе не влияют на формы деятельностей — тогда как для религии и права это главная (и часто сознательная) задача. С точки зрения иерархического подхода, искусство, наука и философия — это именно деятельности, производство способов производства, орудий труда; это аналитический уровень рефлексии, и сделать их общественными формами можно лишь в ходе особой деятельности — внедрения, формализации. Аналогично, право как форма становится предметом рефлексии — отражается в искусстве или науке (или в обыденном сознании), и деятельностью становится именно это отражение, а не право как таковое. Разумеется, поскольку рефлексия переходит на уровень синтеза и (в качестве эстетики, логики и этики) направляет практические шаги — она может упорядочивать мотивы человеческой деятельности; однако лишь в составе уже имеющихся культурных форм (как сторона образа жизни) плоды рефлексии представляют способы общественной регуляции.

Рассматривая общественные формы сами по себе, на одном уровне, одни наряду с другими, эмпиризм закрепляет это абстрактное различие, не допуская постановки вопроса об их зарождении, видоизменении и вытеснении из обихода — о направленности общественного развития, росте разумности. Так проявляется себя классовый характер эмпирии: существующие общественные структуры, отношения господства и подчинения, якобы, были всегда — и останутся навек: такова, дескать, человеческая природа. Воинствующий эмпиризм неизбежно становится эмпирионатурализмом.

Для разума — нет границ, и потому никакое перечисление не имеет смысла само по себе: стоит сменить тему — и откроются новые грани уже знакомого, и придет неожиданное. Свободный человек сознательно выстраивает свой образ жизни, целенаправленно преобразует быт и формы бытования — которые не впадают в застойное существование, развертываются по-разному в каждом отношении и в каждый момент. Никакая общность не дана раз и навсегда: она возникает там, где это уместно, — чтобы раствориться в бесконечности прочих возможностей. Напротив, классовое общество возводит различия в абсолют, следуя старинному принципу: разделяй и властвуй. Общественные формы здесь не способ объединения людей в общество, а наоборот, инструмент противопоставления одних частей и уровней общества другим — так что общественный строй (и образ жизни) воспроизводится как классовая иерархия, совокупность общественных групп и трудно преодолимых барьеров между ними. Каждая общественная форма воспринимается классовым человеком отчужденно, как внешняя сила, как принуждение и насилие. Так воспроизводится в сознании людей реальное отчуждение друг от друга — система всеобщего разделения труда.

Тем не менее, общий принцип всякого развития — от синкретизма, через аналитическую стадию, к синтезу — определяет и развитие форм общественного регулирования жизни и деятельности. Синкретически, обычные для данного общества (или общественной группы) формы поведения процесс социализации встраивает в каждого человека как нечто "общепринятое", "традиционное". Это всего лишь привычный внешний облик быта — и ни воспитуемый, ни воспитатели не замечают стоящих за этим классовых структур; более того, в некоторых группах такая традиционность может иногда выступать отрицательным образом, в форме отказа от "традиционных ценностей" — эпатажа, анархии, контркультуры. Кажется, будто человека никто не принуждает — и он ведет себя "естественно", следуя своим ориентирам. Это иллюзия. Стоит отойти от традиции — и человек оказывается в социальном вакууме, на каждом шагу будет натыкаться на непонимание и житейские проблемы: не потому, что кто-то намеренно "задвигает" его на место — просто мир пока устроен именно так, а игнорировать его особенности — не самый разумный путь. Если кто-то предпочитает путешествовать поездом — он вряд ли доберется туда, где нет железных дорог; даже не признавая государственных границ — придется позаботиться о паспорте и визах. такого рода "затыки" преследуют диссидента везде и всюду; кое-кто склонен впадать в конспирологию и видеть в этом организованную травлю. В одиночку противостоять маховику организованного быта — задача непосильная; поэтому всякого рода "отщепенцы" (или, как теперь говорят, "протестный контингент") сбиваются в стаи, образуют группы "родственных духом", — и тем самым утрачивают духовность, явным образом подчиняют дух коллективу — что выводит поведение за рамки синкретизма, и пора посмотреть, какая возможна аналитика...

Варианты, как водится, разные. Но коли уж мы начали со строения культуры — логично предположить, что в классовых культурах формы культурности (уже отделенные от ее материала и содержания) так или иначе воспроизводят фундаментальную схему, превращая стороны целого в рядоположенные и противопоставленные друг другу формы. То есть, один из аналитических уровней появляется как надстройка над экономикой, организация материальной культуры; эту роль в самом общем случае играет право. Еще одна из аналитических компонент — регулирует отношения людей как носителей духовной культуры, как личностей; такое, чисто внешнее (и классово ограниченное) связывание многих духовностей воедино через подчинение обществу в целом (или обособленной социальной группе) можно назвать религией (буквально, этимологически). Наконец, последний элемент триады, заведующий образом жизни как соединением материальной и духовной культуры — это мораль (не нравственность, а всего лишь нравы). Фундаментальность этой схемы, выражающей строение любых классовых культур и субкультур, осознается очень рано; она воспроизводится практически во всех социологических "теориях", с античности до наших дней. Пока мы говорим о классовых формах — никуда не уйти от идей права, религии и морали. Однако мы уже знаем, что предшествует этой аналитике традиционный синкретизм — и что следующим этапом (или уровнем) должен стать синтез права, религии и морали в чем-то, представляющем содержание общественного строя или уклада; такими представителями в системе всеобщего разделения труда становятся всевозможные общественные институты — формальные объединения (коллективы), построенные на определенной материальной (правовой) базе, предполагающие (религиозно) духовную общность, и воспроизводящие себя через сознание принадлежности целому (единой морали). Отличие от возникающих на синкретическом уровне групп — формальность, закрепление в культуре: одно дело, если один выручил другого рублем до получки, — а совсем другое, если они становятся бизнес-партнерами (предполагая и правовые обязательства, и общую приверженность рынку, и купеческую честь). Состав институированных групп может варьировать от пары супругов — до сословия, класса и общества в целом (или всего человечества). Точно так же, подвижны временные рамки. Все это вместе и создает впечатление богатства и разнообразия классовой культуры — хотя на самом деле это лишь выражение ее ограниченности, ущербности.

Снятие синтетичности групповых культур происходит за счет врастания институированных форм в быт — их превращения в элемент материальной культуры; вырастающие на этой почве синкретические формы испытывают влияние различных институтов — и на практике это связано с культурным обменом между разными социальными слоями и группами, предотвратить которое никакие классовыми размежевания не смогут: это означало бы остановку развития культуры, вырождение общественных образований в животные сообщества. Чтобы сознательно строить общественные формы, сделать их продуктами человеческой деятельности, — мы воздействуем на их материальную оболочку, что влечет за собой и перестройку внутренних взаимосвязей в коллективе. Фактически, закрепление института в составе культуры запускает цикл его воспроизводства — и тем самым переводит часть внутригрупповых отношений в производственные. Иначе говоря, сами по себе формы не деятельность — но всегда возможно сделать какие-то деятельности представителями идеальности форм, — подобно тому, как искусство, наука и философия представляют одно другим, вырабатывая для этого особый (образный, понятийный или категориальный) язык. В развитой культуре иерархия подобных опосредований может быть очень сложна; однако отождествлять формы с их представлениями (знаками) все же не стоит: это разновидность фетишизма, пережиток первобытности, — на чем умело играют буржуазные идеологи, намеренно затемняя отличие реальности от фантазий (чему, в частности, служит и объявление права, религии и морали всего лишь формами сознания).

В качестве иллюстрации: право как аналитическая форма регуляции производства влияет на формирование различных правовых институтов, которые господствующий класс закрепляет в качестве единственно правильных; воспроизводство правовых институтов навязывает людям синкретическое сознание правильности — которое получает развитие в аналитической рефлексии (художественные трактовки, юриспруденция как наука, философия права), из чего вырастает синтетическая идея справедливости (категория этики) — наряду с логикой законотворчества и эстетическими аспектами (системность права, его "совершенство"). Сами по себе эти продукты рефлексии (духовного производства) ни чего не регулируют — они вполне могут существовать как утопические абстракции. Но когда синкретическая рефлексия внедряется в практику (для этого есть особые культурные механизмы), у ранее знакомых бытовых явлений появляется дополнительный правовой оттенок, на аналитическом уровне приобретающий и правовой статус. Почему? Да потому что в культуре уже действуют какие-то правовые формы — так что правовая рефлексия (как деятельность) может выступать (помимо прочего) и в правовой форме. Разумеется, вовсе не обязательно, чтобы синкретическое правосознание охватывало сразу всех; скорее, наоборот: развитие правовых форм происходит за счет формирования групповой культуры в пределах узкой группы представителей господствующего класса — но существующие механизмы классового насилия позволяют быстро внедрять такие новообразования и в массовую культуру, меняя и создавая новые правовые институты.

По той же схеме воспроизводятся и религиозные формы, и мораль. Поскольку это развитие опосредовано синкретическими уровнями культуры, право, религия и мораль переплетаются на каждом витке — что позволяет буржуазным теоретикам их попросту отождествлять (заодно смешивая с традицией и общественными институтами). Эту мешанину превозносят как "народную мудрость"; классовые порядки тогда напяливают демократические одежки — якобы представляя волю и чаяния всего народа (разумеется, скромно умалчивая, что проявлять волю народу дозволено лишь в предписанных сверху формах).

Обозначая аналитические культурные формы терминами "право", "религия" и "мораль", мы, конечно, придерживаемся категориального принципа: осмысленными слова становятся только в рамках некоторой категориальной схемы — когда они взяты не сами по себе, а во всех взаимоотношениях и взаимопереходах. Эмпирионатурализм трактует словарные единицы как самостоятельные и значимые безотносительно к остальному словарю — и потому, дескать, возможно определять наши понятия (или принимать как неопределяемые, интуитивно ясные) по отдельности, а потом уже комбинировать в формулы некоторой теории. Такой подход открывает неограниченные возможности для софистики, жульнической подмены одного другим, манипуляции восприятием и общественным сознанием. Под правом, религией и моралью такой "теоретик" может понимать что ему заблагорассудится — и оправдать любые сентенции. Пытаясь следовать за автором, публика невольно встает на его точку зрения; однако заметить идеологические ловушки невозможно изнутри: чтобы преодолеть навязанные стереотипы, надо подходить к собеседнику со своими идеями, хотя бы предварительными убеждениями — которые мы и стремимся уточнить по ходу общения.

Вспоминая об универсальной схеме строения деятельности

замечаем, что правовые формы создают видимость объективности, что они даны людям как закон, выражающий самую сущность вещей, — наподобие законов природы. На что очень любят ссылаться всяческие господа, провернув выгодное дельце руками продажного судьи (или ловкого адвоката). Примиритесь с требованиями закона — и вам, быть может, повезет в следующий раз...

Напротив, религия — выражение предельной субъективности: в ее основе не закон, а догма — намеренно ставящая во главу угла интересы определенных общественных групп. Вы должны вести себя так не потому, что так надо, — а потому что мы этого хотим!

Мораль как соединение законности и догматики — вырабатывает особый инструмент манипуляции: единые для всех, "общепринятые" нормы, предписания, указания на любой случай. Групповая мораль — не просто равнодушная природа, и не откровенный произвол, — это ваша собственная природа, якобы заставляющая вас действовать в ваших же интересах! По виду — как будто возврат к синкретизму; но впечатление обманчиво: традиционные формы встроены в субъекта процессом социализации — это его собственное строение; напротив, мораль — это всегда мораль сообщества, группы, внешняя принуждающая сила; как и другие аналитические формы, мораль противопоставляет и подчиняет личность обществу, ставит групповой интерес выше личного. Без правовых и религиозных форм мораль просто невозможна — из них она черпает мнения по поводу допустимости и приемлемости поступков, о законопослушности и правоверности. В отличие от некритического усвоения традиций — мораль подходит к праву и религии очень избирательно: из всей совокупности законов и догм — в "моральный кодекс" попадают лишь те, что способствуют сохранению сообщества, воспроизводству его образа жизни. Формальные представления о "добропорядочности" — концентрированное выражение самой идеи зависимости, несвободы.

Когда мы говорим, что духовностью в классовом обществе заведует религия, — это вовсе не означает, что иных, нерелигиозных видов догматизма не существует. Пресловутый "научный атеизм" — из той же серии; ортодоксальный марксизм — по самому названию догматичен; научная методология — вершина заскорузлой косности... И все же заметно, что догматические системы очень похожи одна на другую — все на одно лицо. При таком разнообразии форм было бы наивно искать причину общности в них самих — и разумнее обратиться к их роли культуре, общественной функции: в любом случае это перенос в область духа классовых принципов разделения труда — когда одни узурпируют право принимать решения, а другие обязаны повиноваться. Нет большой разницы, как мы обозначим власть предержащих в рефлексии: бог, абсолютный дух, априорная истина, партия, искусство для искусства или замкнутая теория... Предполагается, что нечто стоит над человеком, придает форму его духовным движениям, извечно заложено в основание личности — и можно лишь обживаться в этих рамках, не впадая в опасное вольнодумство. В триаде каждое звено — синтез двух других; поэтому в нашей схеме религию можно понять как соединение права и морали, узаконенное групповое давление. Отсюда следует, что религия (как любые варианты догматики) не может существовать без опоры на экономику и силовые органы: на синкретическом уровне люди могут поддаваться каким угодно суевериям и подчинять обыденную жизнь традиции — но религиозным человек становится не сам по себе: его делают таким, навязывают догмы принятые господствующим классом. Все без исключения религиозные войны были выражением политики, борьбой за власть. Возможность скрыть заинтересованных лиц под маской абстрактной идеи — мощнейший инструмент воздействия на массы: собаки не дают разбрестись стадам — экономические и властные рычаги принуждают людей сбиваться в стадо (или хотя бы изображать преданность). Как и все аналитические формы, религия воспроизводится намеренно и систематически — и уничтожить ее возможно лишь вместе с классовой экономикой и классовыми институтами.

Еще раз подчеркнем: религии совершенно безразлична вера. Во главе угла — признание догматов и публичная демонстрация пиетета. Следование канону. Точно так же, никто не требует от студента-физика понимания смысла формул — надо лишь уметь их вовремя применять; силовое давление тут как тут: подвергая сомнению признанное всеми — диссертации не защитить; только прочно ставшие авторитетами могут себе позволить (не слишком крамольные) теоретические вольности. И снова развитие идей принимает форму борьбы: одна школа против другой — в науке, в искусстве, в философии... Нерелигиозное по своему содержанию, духовное производство становится религиозным по форме и начинает целенаправленно воспроизводить эту форму — уже ничем не отличаясь от (институированной) религии.

Возвращаясь к праву, чуть подробнее о его экономической роли. Право придает форму экономике — но регулирует не любые отношения между людьми, а лишь формальные аспекты, "внешний вид". Любая деятельность носит общественный характер — но взаимодействие исполнителей в процессе производства регулируется прежде всего его характером, используемыми технологиями. Объединение усилий и передача работ от одних другим — это всегда форма совместности, осуществление единства субъекта труда. Без такой согласованности усилий многих людей (а в пределе — общества в целом) никакое производство просто невозможно. Именно эти общественные связи мы называем производственными отношениями; вместе с наличными производительными силами, они определяют характерный для каждой конкретной экономики способ производства.

Напротив, право призвано не объединять, а разобщать, ставить одних людей выше других. Прямое правовое вмешательство — верный способ затормозить (или полностью развалить) производство; поэтому сфера правового регулирования — главным образом, идеальность производственных отношений, их оценка с точки зрения интересов господствующего класса. Тем самым, над способом производства надстраиваются формы духовной связи, которые в классовом обществе носят характер власти, господства и подчинения, отчуждения и присвоения; это, так сказать, отрицательная, извращенная форма единства — общественное неравенство. Точно так же, поскольку религия и мораль способны ограничивать формы производственных отношений, они также оказываются "надстроечными" явлениями. Когда традиционный марксизм сводит всю общественную жизнь к экономике и пытается вывести из экономики культуру и историю — общественные формы взяты в нем лишь с одной стороны, как надстройка; объяснять разнообразие на базе единого способа производства приходится чисто эмпирически, как "общественную природу".

Аналитичность права, религии и морали означает лишь отделение этих форм от человека, превращение их в надличностную (и якобы безличную) силу. При этом вовсе не обязательно способ регулирования будет осознан — и далеко не все формальные отношения требуют явной кодификации. Более того, господам невыгодно, чтобы рабы точно знали, откуда шишки валятся; формы культуры преподносят как вечные и неизменные, "естественные", единственно возможные и безусловно необходимые для сохранения цивилизации. Например, право в деталях расписывает распределение полномочий и ответственности — но ни слова не говорит о главном: правовая форма устанавливает господство одних членов общества над другими — и все частности подчинены единому принципу, сохранению общественного неравенства; все равны перед законом, формально, — однако закон как раз и устанавливает, что одни вправе приказывать, а другие обязаны подчиняться (и карателям легко оправдывать любую жестокость: мы лишь исполняем свой долг, во имя высшей справедливости). Точно так же, религия уделяет много внимания внешности, обрядам и ритуалам, — однако избегает (и даже запрещает) обсуждать основные догматы, устройство религиозных институтов (общин и церквей): все это, дескать, дано свыше как предмет веры, — хотя на самом деле паства верит во что-то свое, и официальную (публичную, формальную) "веру" всегда сочетает с суевериями самого разного происхождения. Тем более скрывает свои основания мораль: хотя в ней нет ничего, кроме законопослушности и правоверности, — моральные нормы выводят прямо из "природы человека" (умалчивая, что законодателем этой природы становится господствующий класс).

Правовые, религиозные и моральные формы не существуют сами по себе — это формы деятельности (или, скорее, формы ее форм); из-за этого на практике бывает трудно заметить классовые перекосы в быту, на производстве, в творчестве. Так, правовые установления в конкретной области принимают форму соответствующей деятельности — выглядят ее собственным законом. О том, что свободный рынок и демократия суть формы классового насилия — народу, конечно же, не говорят. Точно так же, религиозные предписания причесаны под требования гуманности, духовные абсолюты, — а мораль, якобы, лишь выражение элементарных норм человеческого общежития.

На синтетическом уровне классовая культура в целом представлена иерархией общественных групп — и мы настолько привыкли к этому, что даже не представляем себе чего-то устроенного иначе. Государства, этнические общности, классы, сословия, партии, политические союзы, деловое партнерство, община, семья, воровская шайка или трудовой коллектив, мальчуковые банды и стайки подружек, художественные, научные и философские школы, массовые общественные движения и моды... Степень формальности может быть разной — но в любом случае сообщество опирается на единство экономики, объединяет близких по духу — и вырабатывает характерную для этой конкретной субкультуры мораль. Иногда аналитический уровень может быть снят — и кажется, что общность связана с синкретическими формами быта, как бы случайными факторами (вроде проживания по соседству или знакомства по работе); такие объединения, по видимости, никак не связаны с классовой структурой общества, с типом способа производства. Однако видимость обманчива: сама возможность возникновения определенных сообществ зависит от общественных условий — и характер объединения диктуют интересы классов. Невозможно познакомиться в офисе тем, кто по роду занятий там не встречается; с другой стороны, отношения двух клерков разного пола будут отличаться от отношений начальника и его секретарши. Иногда правящие круги намеренно создают субкультуры якобы по почину снизу — иногда просто используют стихийные движения в корыстных интересах: этническая принадлежность — лишь способ перераспределения капитала, официальная оппозиция нужна, чтобы не дать сложиться неофициальной, а экологические активисты — отрабатывают средства, вложенные коммерческими структурами. Точно так же, многочисленные альтернативные формы семейных отношений вовсе не против семейственности как таковой: допустимое разнообразие укрепляет систему эксплуатации рядовых членов общества правящим классом в процессе воспроизводства рабочей силы, деторождения и социализации.

Универсальность субъекта проявляется в классовом обществе как возможность превращения чего угодно в общественный институт — за счет отчуждения формы от содержания. Например, искусство и наука — уровни рефлексии, творчество как деятельность; можно заниматься этим для души — но есть и институированные формы, вроде творческих союзов или академических структур. Поэт может всячески добиваться поста придворного поэта (например, Ронсар) — но может и отказаться от высочайшего приглашения (как Саади). По видимости, в роде занятий при этом ничего не меняется: придворный поэт Сен Жёлэ писал весьма желчные стихи про попов и придворных, не уделяя королевской персоне сколько-нибудь заметного предпочтения; напротив, вольный поэт Саади писал восторженные касыды в честь властителя Абубакра. Однако различия все-таки есть — как минимум, в выборе тем и выразительных средств: отношения формального господства создают среду, в которой многое не приживается. Разная экономика — разные проявления духа. Художественные объединения не просто кружок единомышленников — это, прежде всего, коммерческая структура, призванная составить конкуренцию признанным авторитетам, отвоевать нишу на рынке — пусть даже с высокой целью обеспечить условия для дальнейшего развития (а одно из этих условий — существование художника и его семьи). Большие мастера, как правило, не задерживаются в границах кружковщины, ищут новые пути. За это бывшие товарищи винят отступников во всех грехах — чтобы потом подвергнуться такому же остракизму.

Еще заметнее дистанция между любительской и академической наукой (включая политику научных журналов). Даже теоретик не сможет творить в изоляции, не имея доступа к новейшим идеям и фактам; тем более зависит от финансирования экспериментальная наука. Ученые борются за гранты, за места в престижных заведениях, за право преподавать по своему разумению. В итоге побеждает вовсе не самый талантливый, а напористый и изворотливый — или имеющий выгодные связи. Например, распознавание эмоций и склонностей по лицам — чистейшей воды шарлатанство; однако эта физиогномика возведено в ранг высокой науки после выделения министерством обороны США крупных сумм на долговременную программу обучения компьютеров принятию голословных решений — к чему вскоре присоединились акулы крупного бизнеса. Сколько-нибудь разумные научные идеи приходится развивать в рамках таких институированных форм, прятать при публикации суть дела даже от самих себя. А в средние века физик и математик вынуждены были принимать облик придворного астролога.

Как право принимает форму государственности, а религия форму церкви — общеизвестно. Не столь очевидны институированные формы морали. Подсказкой служит лозунг махровой реакции в России начала XX века: самодержавие — православие — народность. Не забудем и про авансом заявленную в материалах съездов КПСС "историческую общность нового типа": советский народ. Дальше понятно: народ — отнюдь не все население страны (то есть, не этническая общность), а только те, кто подпадает под нормы "морального кодекса" — угоден власть предержащим, принимает существующий общественный строй. Внутри коллектива (или субкультуры) то же самое превращается в активное ядро сообщества, образец групповой моральности. Чтобы массы, не дай бог, не перепутали, кто есть кто, — существуют особые институты, которым официально поручено доносить до широкой общественности предписания властей — воспитывать население в духе господствующей морали. Выстроенная капитализмом всеобщая система промывания мозгов использует различные инструменты — в частности, прессу (которая в классовом обществе невозможна без цензуры). Но в своей основе — это технологии социализации, классовая педагогика. Когда большевики борются за отделение церкви от государства и от школы (а разделение элитного и общего образования произошло еще до революции) — они лишь доводят до логического завершения работу буржуазии по переводу триады аналитических культурных форм на уровень синтеза, строительству иерархии общественных институтов. Никакого "коммунизма" в таком отделенчестве нет.

Педагогика как институированная мораль (как и другие институты) меняет облик в зависимости от образа жизни соответствующей группы, в тесном взаимодействии с экономическими и церковными структурами. В масштабах государства — это образовательные стандарты и школы всех уровней; в рамках церковного прихода — наставления пастырей; спортсмену нужен тренер; армии — устав; преступное сообщество опирается на уголовные авторитеты и силовые структуры (которые часто не нуждаются в приказах, чтобы построить мелкую шушеру или опустить новичка в камере). Методы разные — суть одна.

Представленная здесь схематика позволяет осмысленно подходить к эмпирически известному и социологическим теориям. Это само по себе не мало. Но главное вовсе не в том, чтобы наводить порядок ради порядка (и критику ради критики): вынужденно оставаясь в клетке классовой культуры (а куда денешься!) — и, конечно же, разделяя всю ее неразумность, — мы хотим помечтать о гибели цивилизации, об уничтожении классов, изменении быта — и переходе к иным типам культурности. Поскольку предполагается демонтаж системы разделения труда, способ развертывания иерархии классовых общественных форм не имеет значения для их отрицания в чем-то бесклассовом: исходя из любой схематики, мы придем к одним и тем же выводам — вместо различий обратимся к единству.

Как стороны культуры в целом, материальная и духовная культура будут соединяться и в бесклассовом образе жизни. Однако их различие уже не будет иметь сколько-нибудь существенного значения: провести четкую границу — забота классового человека, а в обществе без классов на первый план выходит универсальность деятельности, способность одухотворять вещи и воплощать дух. Категориальная схема сохранится, главным образом, как элемент классовой истории, — а на практике, вероятно, возникнут иные схемы, применительно к насущным задачам (то есть, не как универсалии, а как инструменты, применимые лишь в конкретном контексте).

Точно так же, поскольку быт перестает складываться стихийно и становится продуктом деятельности, различие быта и форм бытования снимается: необходимые культурные образования создаются по мере надобности — и уступают место другим при переходе к новому этапу. Вместо традиций — сознательность любых сторон общественного бытия, творческое преобразование способов деятельности. Классовой аналитичности, навязывающей личности не зависящие от нее законы, догмы или предписания, — в бесклассовом обществе быть никак не может: как и быт, общественные формы не складываются стихийно, а вполне осознанно подбираются под конкретные задачи на каждом историческом этапе; личность при этом не подчинена обществу — она представляет всех, выражает общую идею. На место общественного сознания тем самым встает общественное самосознание. Наконец, на синтетическом уровне, полностью отпадает необходимость в каких-либо институтах: если люди делают что-то вместе, идут к единой (хотя и по-разному представленной в каждом) цели — им незачем договариваться, чем-то обуславливать эту совместность, делить полномочия. Люди могут (и будут) подходить к общей задаче по-разному — но это лишь грани одного и того же, различные способы воспроизводить единство. Следовательно, больше не нужны критерии правильности, никому не нужно ничему соответствовать, и всякое решение одинаково полезно всем. Такая способность действовать без оглядки на других, но в общих интересах — называется разумностью.

Если смотреть на будущее глазами классового человека (как мы почти всегда и вынуждены поступать), бесклассовые общественные формы представляются отрицанием классовой аналитичности: вместо главенства закона — идея свободы; религия уступает место духовности; мораль переходит в свою противоположность, нравственность. Однако для нового, разумного человечества все эти идеи — разные выражения одного: их различие эфемерно, несущественно. Тем не менее, такие вспомогательные различения полезны как ориентиры для постановки задачи уничтожения цивилизации, как выражение невообразимого в доступных образах, понятиях, категориях. Главное — не забывать, что разумности одинаково важны все эти стороны: если заниматься экономикой, забывая о духе, — духовности не даст простора догматизм, и все вернется на круги своя; борьба с религией без экономического переустройства — барьер на пути к духовности; изживать старую мораль безотносительно к экономическим и духовным преобразованиям — всего лишь замена одной морали другой, столь же безнравственной.

Понятно, что переход к обществу нового типа невозможен без радикального изменения роли культурных институтов: их задача уже не закреплять типовые культурные связи, а наоборот, указывать на то, что недостаточно универсально, что ограничивает нашу разумность. Если оказывается, что какие-то формы общественного бытия воспроизводятся вновь и вновь, повторяются в разных контекстах, определяют течение многих деятельностей, — это верный знак, что в развитии экономики и общества возник перекос, и не все в культуре равно доступно всем; малейшая уступка стихии создает условия для восстановления классов и классового сознания. Речь, конечно же не о том, чтобы осудить всякую регулярность: такая установка — выражение классового подхода. Но дополнить стихийно складывающиеся культурные образования тем, что компенсирует их неизбежную односторонность, дает альтернативные способы действия, более удобные тем, кто не в состоянии следовать преобладающим на данный момент технологиям — значит, не допустить диктата традиций, сделать людей свободными, уйти от догм, допустить разные лики нормальности. На первых порах борьба с классовыми институтами может принимать форму создания альтернатив; однако — как и анархия — такая отрицательность легко вписывается в границы права, религии и морали: санкционированный протест (и дозволенная оппозиция) становится инструментом закрепления идеи классового господства.

Строение культуры — предпосылка и другая сторона исторического развития, его выражение и итог. Однако любая иерархия может быть развернута по-разному — и все это вполне допустимые представления одного и того же. Разбивая культуру на уровни, а историю на этапы — мы обозначаем одну из граней; классовые историки вся время спорят о правильности периодизации — для разума все исторические линии одинаково важны, и пренебрежение хотя бы одной — разрушение универсальности, отказ от разумности. Тем не менее, какую бы сторону целого мы ни взяли — в ней возникает вполне определенная последовательность этапов и уровней развития. Например, в отношении к экономике марксизм определяет ряд общественно-экономических формаций — и это вполне логично, если не забывать, что помимо экономики есть и движение духа, общественные формы культуры — для которых можно с тем же основанием ввести идею культурно-исторической формации; единство ОЭФ и КИФ — общественный строй, исторически конкретное общество, во всем его разнообразии — а также историческая эпоха. В бесклассовом обществе такие различия не важны, и надо искать новые идеи, прослеживать другие истории.