Если что-то вечно — это вовсе не значит, что оно не может рождаться и умирать. А от рождения до смерти — целая жизнь. Вечность не в том, чтобы продолжаться одинаково в прошлое и будущее, — нет, надо прожить много жизней, единственных и неповторимых.

Человеческий дух — неуничтожим; но его главное определение — универсальность, охват любых природных и общественных форм. Глупо полагать, что во все исторические и космологические эпохи дух будет присутствовать в мире одинаково. Между какими-то воплощениями трудно усмотреть связь и преемственность — и не всегда это уместно. Однако для разума нет непосильных задач — и нет другого способа восстановить единство бесконечно разнообразного мира.

Одна из сторон этого единства — единство духа. Но поскольку человеку приходится иметь дело с единичными вещами, он в каждом таком взаимодействии принимает форму единичности, которую в отношении к деятельности (материальной или духовной) мы называем индивидуальностью, а в общении единичный субъект предстает как личность. Преобразуя мир, человек изменяет формы индивидуальности; такая, творческая сторону деятельности называется трудом. Но точно так же, в общении людей развиваются их личности; развитие одной личности через другую — это любовь.

Отсюда уже ясно: не бывает совершенной любви. Любовь не дана в готовом виде, она меняется вместе с любящими — и меняет их, и снова должна измениться... Любовь возникает и исчезает в каждое мгновение; для личности — она и создает эти мгновения. Однако в мире вещей и овеществленной, материальной культуры всякому изменению положен предел — вещи (и формы рефлексии по поводу вещей) инертны, массивны: они не успевают за полетом духа — связывают его и как будто придают ему массу, превращают в единичное воплощение, ощутимую вещь. Дух для себя — неотделим от таких громоздких воплощений; так и бессмертную любовь большинство людей лишь распознает в смертных формах, угадывает за отношениями тел. Поэтому, говоря о любви, нельзя ограничиться возвышенным и всеобщим — и надо честно разбирать духовное от вещного в том, что кажется сугубо природным движением, законом любви.

Рассматривать исторические формы и биографии сами по себе — значит, впасть в вульгарный эмпиризм, свести любовь к ее вещной оболочке. Основной принцип осмысленного бытописания — видеть в непосредственно наблюдаемом лишь намек на то, что нас интересует, — шум, из которого предстоит выделять полезный сигнал. Нечто подобное происходит в человеческом общении на каждом шагу: жесты, звуки и графемы, которыми мы обмениваемся — лишь внешность языка, не зная которого расшифровать видимость практически невозможно. Тот же язык можно закодировать другими звучаниями и письменами — и такие сдвиги неоднократно происходили на нашей памяти. Наконец, то же самое можно сказать и на другом языке — для нашего общения это не столь существенно. Но язык — формальное выражение только внешних, производственных отношений; для выхода на уровень духа придется над идеальностью языка обнаружит еще один уровень, снимающий формы, чтобы обнажить ту самую реальность, которая заставляет пользоваться языком индивидуально, так что в общем производственном контексте внутренне разные люди все-таки оказываются и эмпирически разными. Точно так же, в развитии каждой единичной любви важно искать исток ее уникальности — и преодолевать абстрактность всеобщих схем.

Первая вездесущая абстракция — представление о первой любви. Якобы рост тела заставляет вдруг пережить внутренне переродиться, пережить неожиданное озарение, в полной мере почувствовать себя человеком. Молча подразумевается не какая-нибудь, а половая любовь: все другие духовные проблески принято трактовать как предчувствия и уроки, подготовку и предварительные пробы.

Эмпирический материал для подобных обобщений — совершенно необъятен. Первую любовь воспевают в искусстве (профессиональном и самодельном); о ней написаны тысячи книг; многие миллионы людей испытали нечто подобное на себе. Справиться со стихией пытаются родственники, юристы и попы; педагоги всех рангов одной рукой воюют с чувственностью юнцов — а другой хватаются за семейные ценности и призывают родителей к бдительности. Либеральные теоретики могут считать первую любовь необходимым этапом взросления, экзаменом на зрелость в человеческих отношениях — на право называться личностью.

Но если мы вырвемся из этой абстрактной всеобщности — есть вопросы и возражения. Прежде всего, не очень верится, что физиология способна напрямую управлять духом и что органические кризисы провоцируют выход на новые рубежи духовности. Логичнее считать становление личности (которая никак не сводится к биологическому телу) культурным и общественным явлением, на которое материальные условия могут влиять (обеспечивать или затруднять), но никогда не определяют результат целиком. Тогда попытки общества ввести первую любовь в рамки культурных условностей выглядят не противостоянием человека природе, а собственно общественным движением, регуляцией производственных отношений в сфере воспроизводства субъекта как субъекта (универсального опосредования). Другими словами, общество пытается сохранить существующий способ производства — и борется отнюдь не с природой, а наоборот, с чересчур свободной духовностью, меняющей не только природу, но и формы этого изменения. Отсюда превратности первой любви в классовой культуре — и ее идеализация (романтизация) в искусстве и массовом сознании, когда свободу духа противопоставляют несвободе как принципу цивилизации. Увязывать зрелость с формальными признаками (возраст, прохождение условных этапов социализации) — типично классовый подход, отвлекающий внимание масс от экономических и социальных оснований культурной регуляции; разного рода "экзамены" — знаменуют не этапы развития личности, а наоборот, этапы ее порабощения, приведения к традиции. Личность не нуждается во внешнем одобрении; ее становление не зависит от тела — но вынуждено прорываться сквозь классовые запреты, согласовывать поведение с формальными приличиями.

Отсюда вывод: классовое общество навязывает человеку пошлую идею первой любви — чтобы отвлечь сознание от любви человеческой, свободной и не стесненной телесными ограничениями и рамками условностей. На самом деле, любовь приходит к каждому человеку не по расписанию, а в русле его собственной духовной истории, — в любом возрасте и в любых отношениях. Например, откровение половой любви вполне доступно глубокому старику — а какой-нибудь дошколенок способен воспылать страстью к искусству или науке (или возлюбить человечество — иногда в мистически-религиозной форме). Конечно, если ограничить ребенка общением с природой или примитивными видами труда (включая учебно-воспитательный процесс) — придется притормозить, дожидаясь общественной санкции (доступа к средствам духовного производства). Руссо советовал держать ребенка в темноте до двенадцати лет; современные борцы за долгое детство стремятся выставить планку еще выше. Разрушительность полового созревания для традиционного воспитания связана как раз с тем, что человека лишают собственно человеческого общения — а такая "естественность" педагогики подчиняет дух природе, лишает личность опоры.

Эмпирионатуралистическая педагогика культивирует неопытность; всякий опыт на этом фоне воспринимается как великое открытие — даже если это отрицательный опыт. Нечто подобное происходит в экономике и политике: стремление отжившего режима удержаться любой ценой приводит к революции — и только задним числом возникает чувство, что ничего принципиально не изменилось, и новая порядки не лучше старых. Тем не менее, первый же опыт — уничтожает младенческую невинность; это качественный скачок, осознание духовности. Поэтому система социализации старается как можно раньше заметить событие и вписать в формальные рамки, подвести под правило. Стихия первой любви может легко перерасти в стремление перерождаться снова и снова, творить себя (как и положено разумному существу) в каждое мгновение, в любых отношениях. Напротив, "первая" (общественно санкционированная) любовь проводит резкую границу между "до" и "после"; исходно это граница между прошлым и будущим — потом грань сдвигается и начинает отделять одно прошлое от другого: вместо перехода от застоя к движению — замена одного застоя другим: неопытность вдруг становится "зрелостью" — и дальше расти, вроде бы, уже не требуется.

Формы укрощения первой любви — весьма и весьма разнообразны. Типично буржуазное решение — брак, "союз по любви". Здесь работает та же схема сдвига в прошлое: любовь как повод для создания семьи — нечто одноразовое, уступающее место супружеским и родительским обязанностям (пожизненным — и потому более возвышенным). То есть главное в общении одного разума с другим, любовь как развитие духа, заменяют чисто экономическими, производственными отношениями, которые могли бы существовать и без любви. Управлять вещами власти умеют; власть над духом — сложнее. Поэтому с раннего детства людям исподволь внушают идею брака как формального сообщества, союза — а не духовного родства; любовь цинично сводят к половой любви, а секс увязывают с производством органических тел, доводить которые до работоспособного состояния придется за свой счет. Средства массовой информации и школа всячески пропагандируют жизнь по классовым понятиям, целенаправленно подбирая ракурсы и программы, отсеивая неудобные для властей примеры. К официально установленному порогу полового созревания большая часть молодежи подходит с достаточно промытыми мозгами, чтобы не просто покорно "узаконивать" сугубо личные отношения — но и желать этого, мечтать о "семейном счастье". Потом выясняется, что хорошее дело браком не назовут, — но отступать поздно: опрометчивые вложения приходится отрабатывать.

Однако далеко не всегда первая любовь доживает до брачных уз — и приходится изобретать узы иного рода. Стереотип несчастной (и даже трагической) любви — обратная сторона репродуктивного "счастья", подобно тому, как в рыночной экономике убытки — зеркало прибыли. Буржуазные экономисты без стыда заявляют, что кризисы оказывают великое очищающее воздействие на загнивающий рынок, и жертвы простого народа не напрасны; да, кому-то не повезло — но зато жив дух рыночной свободы, конкуренции, — и надежда на выигрыш доступна всем. Так и любовь "облагораживает" души, и сгоревших в ее пламени греют угольки памяти... Даже смерть не так уродлива, если это смерть по правилам. Как и с дозволенным счастьем — несчастная любовь может стать мечтой, призванием, верхом блаженства. Особенно для тех, кому больше не на что надеяться: классовые барьеры не каждому дано преодолеть (хотя без туннельного эффекта не обходится и эта механика).

Еще один вид санкционированной любви — богема. Своего рода синтез противоположностей: счастье взаимности, прихоти страсти, измена и прощение, ревность и преданность... Иногда в сочетании с браком — иногда как его противоположность и дополнение. На этот счет также есть готовые рецепты, типовые заготовки. Все в пределах рынка, ничего криминального. Хиппи в конце концов превращаются в рядовых буржуа — бунт встроен в систему как одна из ее цепей.

Кажущаяся противоположность богеме — сопливая романтика. Отрицательное единство: не нужно нам ни того, ни другого! Любить не человека, а идею любви. Как и богемная любовь, романтика вовсе не чужда семейности или трагической позе: можно обзавестись хозяйством и плодить детей — но с полнейшим равнодушием к чужим судьбам; можно любить издалека — но не человека, а его удаленность. Это по жизни очень удобно: пусть мир движется сам собой, а мы ни за что не в ответе. Литературных и прочих образцов — тоже хоть отбавляй, есть с кого делать жизнь. Чтобы не строить с нуля, на свой страх и риск.

В пределе абстрактная любовь перерастает в религию. Обычный рыночный императив, договорняк: я не лезу в ваши дела — а вы будьте добры уважать мои права. Раздел сфер. Как и всякая религия, такая любовь очень требовательна: любые сомнения в божественности идеала воспринимаются как посягательство на самое святое — и оправдывают джихад. То есть, вы, так уж и быть, можете придерживаться своей недоделанной веры — если признаете безусловную правильность моей.

В каждой общественно-экономической формации, и в каждой конкретной культуре, — характерные оттенки укрощенной любовности. Поскольку предыдущие эпохи представлены в экономике капитализма, они влияют на собственно буржуазные решения; рыночная любовь особенно разнообразна — и это позволяет эффективно бороться с любовью как таковой, сразу же подменяя нечто серьезное очередной формальной пустышкой.

В наши дни бурно развиваются "нетрадиционные" субкультуры: групповые семьи, свопинг, гомосексуальность, бесполое воспитание и смена пола, олицетворение животных и вещей, виртуальные связи (включая удаленный секс) — и многое другое. По сути — ничего нового. Вариации на ту же тему: тело главнее разума. Что на самом деле лишь утверждает власть одних людей над другими людьми, ограничивает (убивает) свободу. Дух — не для рабов; пусть они думают о бренных телах. При этом и правящий класс утрачивает духовность, опускается до уровня эксплуатируемого им рабочего скота; в классовом обществе духу не во что воплотиться — и он витает где-то между частичными, кастрированными материализациями, терпеливо дожидаясь гибели цивилизации, чтобы, наконец спуститься с потусторонних небес на землю, к живым людям, прекрасным в своей разумности.

Что от этого возможно усмотреть в бездуховной суете? Прежде всего удивительный факт: первая любовь заметна сразу — она резко меняет как влюбленных, так и отношение общества к ним. Это никак не зависит от половых сношений, которые могут быть возможны до любви и неуместны после духовного открытия. Влюбленность может как предшествовать постели — так и становиться результатом полового опыта (а иногда рождаться после многих лет супружества). Тем больше разнообразия, когда первая любовь приходит в иных воплощениях, не связанных напрямую с полом. Однако то, что человек вдруг становится другим, удивляет окружающих ("наш Костя, кажется, влюбился") — и ошеломляет любящих. Вовсе не обязательно влюбленный сразу осознает причины неожиданной перемены — достаточно смутного ощущения чего-то большого и значительного. Иногда это будет восторженное предчувствие — иногда душевное томление и боль. Потом, возможно, источник примет облик кого-то знакомого — чему немало способствуют и казарменно-прямолинейные реакции общества, подталкивающего влюбленных друг к другу: так проще обозначить происходящее, вписать в культурный контекст.

В чем секрет? А в том, что совершенно разные люди вдруг образуют нечто новое, чего не было ни в них, ни в их отношении к миру. Это совместное действие фактически пересоздает личность каждого из влюбленных — и намечает еще одну личность, представленную их единством.

Тут надо подробнее. Любовь не природная, а духовная связь. Возникает она вовсе не потому, что двум животным пришло время спариваться, — возникновение любви есть выражение общественной потребности: человечество нуждается именно в этой форме движения, в духовной связи. Как это соотносится с преднастройкой общества на любовь — разговор особый; сложнейшее переплетение материальных и духовных производств производит любовь как общественный продукт. На поверхности все выглядит как соединение двух людей в одно целое, после чего они способны действовать как единичный субъект, как один человек. При этом, в отличие от образования (производственного) коллектива, любящие становятся (и ощущают себя) не частями целого, а его разными сторонами, каждая из которых представляет целое во всей его полноте. Так выражает себя изначально общественный характер любви: речь не о взаимодействии единичных вещей, а об отношении общества в целом к себе, о росте иерархии культуры (второй природы). Нет резкой грани между скрытым созреванием условий — и переходом в новое качество; все это уровни одной иерархии. Лишь в каком-то одном отношении возможно соотносить становление любви с видимыми изменениями: поведение влюбленных, их совместная деятельность (включая половую связь), образование формальных сообществ (в браке или без) и т. д. Классовому обществу удобнее представлять фактическое единство как образование юридического лица — когда разные люди по праву действуют от имени целого. Любящие все равно неразличимы по отношению к деятельности — так почему не узаконить жизненные реалии? Регистрация брака — одна из таких правовых форм.

Еще раз: драматические изменения возможны лишь как следствие незаметных количественных сдвигов — качественный скачок. Разные качества — не вообще различны: они представляют собой уровни чего-то одного (в философии это называют мерой), по отношению к чему мы можем говорить о качестве и количестве. В каком-то ином отношении (или в другом масштабе) развитие любви оказывается плавным и постепенным; так, гладкая траектория летящего самолета в какой-то проекции кажется невообразимыми скачками, наводящими на мысли об инопланетянах... Строение классовой культуры как раз и дает такой ракурс, в котором нормальное развитие духа кажется его биографией — рождением и смертью любви.

Любовь по-особому настраивает тела, заставляет их двигаться так, чтобы сохранить единство более высокого уровня. Такая настройка, синхронизация, переход к совместному движению многих тел, — явление обычное для человеческой деятельности: включение организма в культурную среду задействует именно те из возможных способов органического движения, которые соответствуют производственной необходимости и обслуживают общение; в частности, человеческий мозг работает по природным законам — но вне общества он так работать никогда бы не стал. В половой любви (поскольку это любовь, а не только секс) — происходит согласование психических и физиологических процессов у партнеров; но это не просто приспособление одного тела к другому (как пишут в пошлых книжках: попытайтесь ее/его понять), не имитация, не подыгрывание, не формальное, а действительное единство, совместное ("синхронное", "коррелированное") движение. Тела уже взаимосвязаны — и не требуется прилагать к этому специальные усилия. В частности, сферы полового возбуждения и торможения у любящих работают как единое органическое движение: кульминация и разрядка у них одновременны; так возникает волшебство секса в любви — в отличие от ненадежного и частичного удовлетворения в случайной связи. Нетрудно догадаться, что обычная у современных любовников женская фригидность — вовсе не недостаток чувственности: скорее, это следствие опыта былой любви (не обязательно половой!), до уровня которой обычный секс никак не дотягивает, и не может разбудить дремлющий дух. Такого рода душевные травмы — не редкость в классовом обществе, где секс обставляют экономическими, правовыми, религиозными и моральными ограничениями. Разумеется, рождение новой любви восстановило бы всю прелесть старой — но страх запрета иногда сильнее.

Рождение любви можно уподобить настройке струны по камертону: плавно изменяя натяжение, мы в какой-то момент вдруг попадаем в резонанс, и это сразу слышно, и это уже музыка. Однако жизнь — не обыкновенный камертон: у нее много характерных частот, и резонанс возможен с любой из них. С другой стороны, музыкальный инструмент может иметь несколько струн — настраивать которые можно по-разному. Предпочтительны гармоничные сочетания (как у скрипки или гитары), когда одна любовь поддерживает и обогащает другую; но у некоторых народов музыка допускает разные строи — и существуют, например, инструменты с несколькими грифами, предназначенными для разных песен.

Любовь — это не только резонанс личностей, но и общественный, культурный резонанс. В технических терминах, общение любящих создает контур положительной обратной связи — независимо от "положительности" переживаний — и обостряет чувства, поднимает дух; общество добавляет свои обратные связи — положительные (усиливающие) или отрицательные (сдерживающие); существуют также внутренние механизмы предотвращения "разболтки" общения при чрезмерной интенсивности — такие отрицательные обратные связи могут, например, выглядеть как пресыщение или привычка.

Половая любовь — традиционный (то есть, навязанный извне) механизм осознания собственной духовности. Система образования выстроена так, чтобы подчеркнуть органические изменения; массовая школа формально переводит с одного цикла обучения на следующий; ребенку вдалбливают представления о физиологическом возрасте — заставляя догонять убегающее время; такое подстегивание может лишь навредить становлению духа. С возрастом связывают изменения общественного статуса (детский сад, начальная и средняя школа; аттестаты, паспорта, гражданские права). Шкала дана изначально — потому и первая любовь попадает в заложники физиологии. Секс (как и подростковый мат) становится синонимом взрослости; общество закрепляет эту формальность, приравнивая любовь к сексу, а секс связывая с деторождением и созданием семьи ("гражданская зрелость").

Но ребенок — прежде всего человек. Он ничем не хуже взрослого, и движения духа доступны ему ничуть не меньше. Однако собственные часы ребенка (пока он не испорчен вмешательством всевозможных воспитателей) идут иначе — он существует в других шкалах, вовсе не обязательно хронологических. У ребенка другие приоритеты — и нельзя мерить его взрослыми мерками. Качественные скачки в собственной шкале человека происходят не по общепринятому расписанию — и у духа другая история. То есть, первая любовь как духовные рост вполне возможна гораздо раньше половой любви; более того, именно благодаря таким, незаметным в грубой взрослой шкале духовным сдвигам человек складывается как личность — и обнаруживает себя как личность к моменту общественно признанной первой любви — и становится способен любить "по-взрослому". Если по каким-то (общественным) причинам не хватает таких ступенек на первых этапах социализации, взрослый оказывается нравственным уродом, недочеловеком — и секс его отнюдь не облагораживает. Но классовому обществу такие нужны, их воспитывают в этом духе для противостояния человеческой любви, делают орудием насилия и одурманивания масс.

То, что в общественном сознании закреплено как первая любовь, становится, таким образом, лишь итогом предшествующего (скрытого) развития, видимым результатом. Ожидаемая внезапность любви — культурная условность, правила игры; все равно что долго сидеть с закрытыми глазами — и вдруг их открыть. Бесклассовое человечество будущего не станет ограничивать себя лишь одной из возможных шкал: люди научатся смотреть на мир с разных ракурсов и в разных приближениях; тогда вместо одного удивления мы заметим десятки и сотни духовных революций, которые одинаково велики.

Романтическая идеализация первой любви — неотъемлемая часть духовного наследия прошлых эпох. Бездна пошлой болтовни (от признаний на песке до толстых романов и академических трудов) тоже для чего-то исторически нужна. Как минимум, мы таким способом поддерживаем в себе способность влюбляться — как заначку на потом, когда раскроется вся необъятность человеческой, свободной любви. Одним из путей к ней может быть и "либерализация" половой любви в уже существующих культурных формах. Почему первая любовь должна быть единственной? У предрассудка и общественные, и субъективные корни. Общество загоняет любовь в брак — и осуждает связи вне брака. Несколько браков одновременно европейские законодатели трактуют как уголовное преступление — хотя, казалось бы, чему это мешает? Традиции разных народов допускают многоженство и многомужество; известны также культуры, где наложницы получают особый правовой статус, оставаясь формально ущемленными в правах по сравнению с женами. Семья как юридическое лицо (рыночный агент) возможна на чисто контрактной основе; ситуация, когда один человек представляет несколько компаний, для капиталистической экономики — явление совершенно заурядное. Раздвигает правовые границы и легальность проституции в развитых капиталистических странах. То есть, можно было бы легко отказаться от идеи единственной любви, не меняя общего характера экономики. Пока же приходится юридически умерщвлять любовь ради следующей (оформляя свидетельство о смерти или развод), в сознании обывателя единственность прописана как земной и божий закон.

Субъективно, первая любовь открывает человеку его духовность — и тем самым играет роль первобытного акта инициации; в этом смысле она единственна и неповторима. Можно потом влюбляться и любить — это уже не ново, повторение пройденного. Если, конечно, при этом оставаться исключительно в сфере половой любви. С другой стороны, бытует легкомысленное отношение к первой любви: нечто преходящее, эфемерное, предварительное... Обреченное умереть — оставляя вечную память. Парадокс разрешается чисто формально: каждую новую любовь человек считает самой первой, подлинной и настоящей, — а все предшествующее лишь путь к ней, этюды и наброски будущей картины. По сути, это подлое предательство — которое ничем не отличается от юридического умерщвления: отделаться от одного, чтобы заняться другим.

Такие субъективные трансформации любви точно воспроизводят во "взрослой" шкале последовательность скрытых качественных скачков процесса взросления, первоначального становления личности. Так в любви работает принцип подобия в строении всех иерархий: на каждом уровне представлены какие-то из глубинных или глобальных структур.

Открытие любви — открытие себя, становление духа. Но стоит разместить одну ступеньку выше другой — она оказывается уже не первой, а последней. И дальше расти некуда — нет будущего. Какая же это духовность? Смерть.

Субъективная единственность любви — это еще и увлеченность, поглощенность любовью, жажда отдаться ей целиком. Действительно, универсальность, всеохватность, — важнейший признак любви; нет ничего в человеке, чего не коснулась бы эта грандиозная перестройка личности, превращение в свое другое. Субъект деятельности определен как универсальное опосредование — и воспроизводство одного субъекта в другом не может ограничиваться частностями. Однако в классовом обществе эта всеобщность представлена в извращенной форме — как собственность, владение, неограниченное распоряжение. Классовый человек не может целиком отдаться любви, не присваивая ее, не отчуждая от общества, — а значит, и от себя. Рыночная логика: если я отдаю себя целиком — то и получить я должен все; капиталовложения выводят деньги из оборота. В классовой любви партнеры ограничивают друг друга, они связаны буквой негласного контракта. Свобода в такой любви воспринимается как измена. Нельзя одновременно работать на конкурирующие фирмы.

Письменность возникла вместе с классовой экономикой — поэтому в литературе (и в искусстве вообще) история любви выглядит длинным списком взаимных измен. За рамками литературы — бурные биографии известных авторов (реальные или воображаемые). Любовь кажется немыслимой вне ревности, вне страха за будущее — предчувствия смерти. В начале XIX века провозглашенная коммунистами программа уничтожения частной собственности казалась безнравственной: вы собираетесь установить общность жен! Новые времена проще: тресты и картели в экономике — нетрадиционные формы половой любви в быту, независимо от юридического оформления. Но суть все та же: сделка, обмен, — коммерция.

Как только мы вылезаем на свет из этого гадюшника — все очень просто. Человек (поскольку он разумен) никогда не ограничивается чем-то одним — он может участвовать в любой деятельности, и это никоим образом не ущемляет свободы других. Ни тела, ни души — никому не принадлежат. Что нам подходит — то и любим, ничего не требуя и не обещая. Нас тоже любят — без претензий и обязательств. Одна деятельность может развертываться на фоне других — и ни одна любовь не мешает никакой другой.

Буржуа тут же возмутиться: а как же совместно нажитое имущество, дети? Приходится напомнить: нет больше такого понятия. Нельзя иметь то, что стало общенародным достоянием (но не собственностью!); тем более дети не собственность, и людьми они станут, свободно общаясь со всем миром — им даже в голову не придет спрашивать о родителях (которых, может быть, и вовсе не было).

И вот в таких условиях оказывается, что одна шкала ничем не старше другой — и любая любовь становится первой! Вовсе не потому, что прошлое задвинуто в пыльную память! — нет, любовь больше не должна умирать — даже ради любви. В мире, где любовь не урезают до юридических формальностей или репродуктивного конвейера, уже нет никаких оснований сравнивать старое и новое — у них нет общей меры, общего качества, и переход от одного состояния духа к другому — не просто качественный скачок, а выход в иной мир. Такое единство — только для разумных существ. Зверушками или рабами тут не обойтись.

Но мы-то живем здесь, в мерзком, провонявшим деньгами мире — и мало чем от него отличаемся. Так что же, сложить ручки и ждать светопреставления, раздачи небес? Пусть судьба подарит идеальную любовь, а лучше несколько...

Любовь не падает с небес — она крепко к ним приколочена. Надо строить свою любовь, из того что есть. Пусть криво и непрочно — но по высшим образцам, без скидок на всеобщую ущербность. Любая попытка понизить планку, упростить и опошлить — это и есть самая страшная измена. Предательство по отношению к тем, кто нуждается в любви.

Ладно. Допустим, решимости набрались. Что на практике? Прежде всего — не отвлекаться на вещи. Если думать о сексе, браке, детях или уютном гнездышке — любовь трудно заметить. Потому что вещи сами лезут в глаза — а дух субстанция деликатная, лишний раз постесняется о себе напомнить. Как можно вытеснить вещи из первых рядов? Очень просто: достаточно ими заниматься регулярно. Обычное быстро становится незаметным. Например, приобрести опыт половой жизни раньше, чем причаститься к половой любви, — очень полезно: путать острые ощущения с остротой чувств уже не придется, что позволит избежать значительной части типовых ошибок. Точно так же, опыт сожительства (с сексом или без) — хорошая прививка против вывихов на почве семейных ценностей. Съездить на пару в пляжные места или к черту на кулички — вполне реально и при буржуинстве; сегодня такие временные союзы не редкость — правда, при этом лучше все-таки обойтись без коммерческих посредников (брачные агентства, службы знакомств), преследующих отнюдь не благотворительные цели.

В связи с этим вопрос: есть тут что-нибудь про конкретные сроки? Сами же и отвечаем: ровный ноль. В каком возрасте мы занимаемся любовью — никого кроме нас не касается (да и нам, по большому счету, все равно). Мы сами выбираем шкалы; можно всю жизнь с кем-нибудь провести — но лишь в глубокой старости, после тяжких испытаний, пройдя через смерть, осознать, что это была любовь. Другой вариант — постепенно открывать себе духовность бытовых отношений, этап за этапом; так, юношеская влюбленность далеко не сразу дозревает до полномасштабной любви — эта полнота иной раз приходит после нескольких кризисов (от мимолетных разочарований до трагического разрыва). Каждой любви — своя история. Где-то полезны формальные границы (брак, рождение ребенка, совместные победы, болезнь); кому-то придет на выручку другая любовь.

Разумеется, мы говорим о любви — а не о половой любви par excellence. И тут бесконечность возможностей. Например, первая любовь сгущается вовсе не по поводу секса — а возникает как осознание жизненного призвания: делать необыкновенную музыку, обеспечить человечество неисчерпаемыми источниками энергии (и средствами ее утилизации), вырастить на Марсе розы и яблони. И лишь спустя много лет выясняется, что кое-кто умеет переживать музыку как никто, — или знает, как превращать энергию в полет духа, — или только с ним надо вместе любоваться марсианскими цветами. История любви не обязана признавать границы биографии; она иногда начинается до рождения тела — и продолжается после его распада. Об этом разговор впереди — а перейдем мы к нему через привычное и обыденное.

Начало любви в народе чаще всего соотносят с влюбленностью. Никто толком не знает, что это такое, — но странности в поведении подмечают и быстренько подводят под шаблон. Дескать одних мы склонны считать более привлекательными, другим — ранг пониже (от миловидности до пикантности на любителя). Если все быстренько склеивается — говорят о любви "с первого взгляда". Если не сразу — рассуждают о связи любви и знания...

Понятно, что каждому нравится свое. Обычно человек способен сразу сказать, что ему нравится, а что нет. Понять, почему понравилось (или не понравилось) — намного проблематичнее. Правда, по жизни это почти никогда не требуется — и можно выехать на чувственной, эмоциональной интуиции. Если же человека малость поднатаскать — он умеет анализировать свои чувства, навешивать на них предусмотренные в культуре ярлыки, — и выдает интересующимся подробный отчет. Конечно, такие мотивировки редко угадывают мотив деятельности — иногда они нужны как раз для того, чтобы его скрыть (от других или от себя). Тем не менее, сама возможность подобных самоотчетов кое о чем говорит. Например, о том, что любимый образ вовсе не обязательно дан сразу и целиком — и может вырисовываться постепенно, одна деталька к другой, задолго до момента истины. См. выше о вызревании личности и первой любви.

О причинах любви написаны тонны книг — и уже у Аристотеля (больше двух тысяч лет назад) мы находим длинный отчет о прежних придумках, с подробным критическим разбором, из которого вытекает парадоксальный результат: все по-своему правы, и нет никаких весомых оснований предпочесть одну теорию другой, кроме авторских симпатий (которые тоже надо как-то объяснять).

Эмпирионатурализм, по большей части, склонен все в человеке сводить к познанию: дескать, больше людям заняться нечем — только смотреть по сторонам и прикидывать, как приспособить увиденное к какому-нибудь производству. Иногда получается довольно гладко — так и хочется возопить: эврика! Вот, например: первичную эмоциональную реакцию (нравится — не нравится) увязывают с узнаванием: если мы можем представить себе, как впишется нечто в нашу практику, как будет отвечать на типовые воздействия, — это, якобы, залог положительного отношения. Конечно, человек не всегда может с ходу сообразить, куда прикрутить предположительно полезную штуковину. Тогда, вместо определенного суждения возникает так называемая ориентировочная реакция: "что-то в этом есть" — или "что-то здесь не так"; запускается цепочка исследовательских действий, подводящих к окончательному решению. Чем шире опыт деятельности и общения — тем вероятнее, что эта техническая часть уже пройдена, свернута в скрытое движение мысли (интуицию), как бы непосредственно (чувственно) выдающее результат — отношение к миру (или другому человеку). Над этим надстраиваются новые когнитивные этажи (уровень понимания).

Откуда берутся внутренние эталоны (возможные влечения)? Разумеется, не из абстрактного идеалостроительства, как склонна порой полагать романтически (то есть, буржуазно) воспитанная молодежь от 13 до 18. Строгая наука опирается на учение о рефлексах! Дескать, познание не просто впечатывает образ во внутренности — оно еще и раскладывает его на составляющие (иногда одновременно разными способами). Это называется: анализ. Дальше все просто. Допустим, что в какой-то момент внимание человека обращено на одну из деталей — и (по счастливой случайности) человек при этом хорошо себя чувствовал (чего мы, конечно же, желаем всем желающим). Возникает первичная (ориентировочная) ассоциация — которая быстро закрепляется при повторении опыта. Проделываем то же самое с другими деталями — и получаем (очень индивидуальную) иерархию критериев оценки, шкалу, которую легко перетащить на уровень личности: отношение к другому человеку зависит от его соответствия ранее выработанным навыкам. Мы накладываем на живую личность готовый шаблон — и тут же получаем чувственный плюс или минус. Ясно, что сходные оценки получаются для очень разных партнеров — поскольку все они в итоге сводятся к полюсам: то и не то. На выручку приходит иерархичность шкалы: проверяем соответствие для нижних уровней — и в конце концов находим идеальное совпадение по всем параметрам: вот она, любовь!

Звучит убедительно — и многочисленные подтверждения тут как тут. Натурализм всегда дружил с эмпирией. Даже осторожные в делах любви дамы, склонные без конца колебаться между "нет" и "да", запросто вписываются в общность подхода, если учесть возможность обращения иерархий. Более того, продвинутый вариант того же подхода объясняет еще и парадокс Аристотеля. Достаточно заметить, что любовь всегда соединяет разных людей — но не очень разных. Влечение — это не мера сходства (или различия), а мера рассогласования с ожидаемым. Грубо говоря, мы проецируем себя (выстроенную внутри шкалу) на все окружающее как абстрактный идеал: если все сходится — скука, безразличие; если различия заходят слишком далеко — отторжение, агрессия, отказ иметь с этим дело (то есть, по сути, то же безразличие). Но в некотором среднем интервале, при оптимальном соотношении сходства и различия, возникает положительное отношение: интересно — но не напрягает. В буржуазной психологии это называют когнитивным диссонансом — и широко используют в теории принятия рыночных решений.

Популярный вариант того же самого: наблюдая многих женщин и их поведение с самого раннего возраста, читая о женщинах в книгах, юноша (про девушек то же самое, только слова заменить) вырабатывает положительное отношение к некоторым, лично для него значимым чертам (исторический материализм добавил бы: выбирать приходится из уже сложившихся культурных образований, характерных для данной эпохи и конкретной исторической общности); весьма расплывчатый и противоречивый образ возлюбленной становится частью личности юноши. Если ему встречается девушка, наделенная какими-то из этих черт (но не всеми), возникает интерес, субъективно переживаемый как влечение. Потом — дело техники: завертится совместная деятельность, влечение перерастет в экономическое и духовное единство — и обретет одну из возможных в данной культуре внешних форм. Например, буржуазная семья — или (не менее буржуазный) внебрачный секс.

Что здесь не так? Сведение духовной связи к природному закону. Предельный переход — "формула любви". Для гипертрофированной когнитивности — это железная логика: познание сопоставляет объект и продукт — выбрасывая за борт субъекта (которого потом приходится протаскивать через задний проход, как предположения о строении шкал). Разрекламированная буржуазными идеологами "объективность" науки — на деле оказывается дичайшим произволом, и только обращение к (ненаучной) практике спасает положение, вытаскивает драгоценные жемчужины из дерьма.

Но любовь — связь полноценных субъектов деятельности, каждый из которых (по определению) универсален. Поэтому, с одной стороны, любовь субъективна — и не подчиняется никаким законам (включая и этот); с другой стороны, воплощениями любви становятся не формы деятельности как таковые — а способы деятельности, формы рефлексии, причем ни одна из них не является предпочтительной (хотя в каждой конкретной деятельности предпочтения заведомо есть). Одним словом: любовь свободна. Она вполне может воспользоваться какими-то из найденных в теории когнитивного диссонанса схем — но тут же откажется от них при переходе к другим уровням общения (нежность, страсть, мечта, забота, радость совместного труда). Потом снова играет в науку — и вдруг расплывается в философских обобщениях. То есть, любые теории хороши там, где они уместны. Например, в теории музыки мы используем принцип когнитивного диссонанса для построения мощной математической модели звуковысотности — что позволило единообразно объяснить историю развития музыкальных шкал (ладов, попевок, звукорядов, модальных систем и т. д.). Однако обнаруженные в других искусствах (включая другие стороны музыки) поразительные совпадения с этими результатами — остаются лишь далеко идущими метафорами, придать которым смысл невозможно без указания опорной деятельности, в рамках которой явления оказываются качественно и количественно сопоставимыми; на этот счет имеются перспективные соображения — но до осознания внутренней логики предмета еще далеко, и какие угодно эмпирические подтверждения не могут никого убедить.

Точно так же и в любви: можете вы указать, какое именно воплощение имеется в виду? — карты в руки, стройте шкалы, ищите духовный резонанс. Нет этого — остаются лишь спекуляции на тему, которые тоже для чего-то полезны — но не стоит относиться к ним уж очень всерьез.

Чтобы поставить на ноги когнитивную теорию (и любую другую), следует, во-первых, отнести ее к определенному способу производства (в рамках которого только и возможно рассказывать любовь как историю) — а во-вторых, надо показать как на этом материальном основании зарождаются личности и становятся возможны отношения между личностями. В другую эпоху (или на другой планете) все сложится иначе — хотя какие-то похожести не исключены, в силу единства разума в едином и единственном мире.

Строить науку любви будущего нам пока рановато: мы живем при капитализме, в эпоху всеобщего разделения труда, — и потому исходить можем только из классово разделенного субъекта. Универсальность рыночных механизмов ведет в этих условиях к неустойчивости любых общностей — так что рассматривать любовь коллективного субъекта возможно лишь с очень острожными оглядками, больше как прототип, чем реальное движение культуры. Следовательно, возвращаемся к традиционно-обывательской схеме: есть я, есть ты — и между нами что-то происходит. Но мы не будем, подобно буржуазным теоретикам, возводить эту эмпирию в закон природы (то есть, нечто от человека не зависящее); давайте сразу ориентироваться на уровень духа и трактовать любовь как отношение личностей. Это значит, что от органических тел, с которыми классовое общество связывает всякую индивидуальность, мы переходим к рассмотрению относительно устойчивых (общественно обусловленных) отношений между телами — среди которых органика может и не присутствовать. Другими словами, личность не то, из чего что-то сделано, — это то, в чем оно участвует. А участвовать можно как непосредственно (на уровне движения материальных тел) — так и очень опосредованно, в качестве условия для производства условий для возможного приведения чего-то в движение. Например, такая отрасль общественного производства как рождение особей вида homo sapiens (которых мы традиционно используем в качестве регулятора прочих производств) долгое время опиралась на примитивную биотехнологию (половой акт); однако сфера половых отношений этим отнюдь не ограничивается, поскольку обществу секс важен не сам по себе, а в связи с контекстом общения, как явление культуры — духовный акт, поступок. При этом оказывается, что репродуктивная деятельность как таковая для личности, в общем-то и не важна: главное — как человек это себе представляет, как переживает, что думает по этому поводу... Например, можно воображать себе секс с любимой девушкой (или не девушкой) без малейших посягательств на чью-либо невинность (или приобщение к опыту). В личностном плане это будет столь же реально, как и вполне конкретная постель (или иные аксессуары современного секса). Более того, воздействие таких (виртуальных) контактов на личность часто намного значительнее, чем вибрации с места в карьер; именно это предвкушение чего-то (не обязательно в подробностях) люди обычно имеют в виду, говоря о первой любви (и последующих), — и там, где фантазировать уже не о чем, место любви занимает супружеский долг или холодный цинизм (по сравнению с которыми либертинаж маркиза де Сада — верх духовности). Вот мы и пришли к идее когнитивного диссонанса, и далее все по полочкам.

Но что мешает взять вместо грубо биологического почкования любую другую разновидность труда? В конце концов, даже закручивать гайки на конвейере или подметать улицы можно очень по-разному: либо это сугубо материальный процесс — либо выражение движений духа. Еще шире перспектива одухотворенного труда в духовном производстве (рефлексии); изначально опосредованный характер личностных связей в искусстве, в науке или в философии — прекрасный повод для постройки индивидуальной шкалы, — и не принципиально, как такую любовь будут называть.

Издержки неумеренного когнитивизма в такой постановке вопроса особенно заметны. Например, гениальный физик (вроде Ландау) легко переходит от одной задачи к другой, сразу же предлагает что-нибудь замечательное, — но ему не интересно продолжать, когда общая идея уже ясна: пусть в деталях ковыряются коллеги рангом ниже. А если деятельность развертывается не в одной, а в нескольких независимых шкалах — можно всю (биологическую) жизнь заниматься чем-то одним, без малейшего желания переметнуться куда-то еще.

Но вернемся к производству личностей. Как только (в классовой культуре) эту работу ограничили парной любовью — само различение "я" и "ты" задает некоторую шкалу, связанную с переходом от одного к другому и обратно. Переходить можно разными путями — которые уже существуют как культурные явления (как действительность или только возможность). В зависимости от длины пути и интенсивности общения (скорости движения) — возникает шкала времен (что субъективно переживается как интенсивность чувства). Опосредованность общения ничего не меняет по существу — однако любимый человек может быть достаточно далек, чтобы не заметить его в переплетении самых разных влияний, ограничиться лишь вещами или действиями: мы любим конкретно кого-то — но не догадываемся об этом, полагая, что нам нравится просто идти своим путем; точно так же, культурные влияния воспринимаются как "природа" (хотя бы и с эпитетом "вторая"), а не след любви. Мы можем сталкиваться по жизни — но не узнавать любимых вне контекста связывающей нас деятельности (хотя со стороны иногда видно: они созданы друг для друга). Но если вдруг придется вместе заняться тем, через что мы существуем друг для друга, любовь вспыхивает во всю ширь, забирает личности целиком, сплавляет их в одну. Это напоминает конфайнмент в физике высоких энергий: влюбленные неразделимы — их нет поодиночке, как не бывает изолированных кварков. Есть любовь — которая делает два тела одним. Легко видеть, что никакие шкалы в этой целостности неуместны: любовь не нуждается в привлекательности — и не может быть влечения к тому, что уже здесь.

Для буржуазного сознания — это катастрофа. Денежки уже не врозь. Нас пугают тем, что

... сама природа любви исключает возможность полной свободы, полной независимости любящих. Влюбляясь, человек теряет часть своей свободы и одновременно (при взаимной любви) берет на себя часть свободы любимого человека. Тем более, если за этим следует брак.

Здесь каждое слово кричит: я буржуй! Для классового человека, свобода есть синоним (экономической) независимости, возможности торговать собой; для разумного человека, свобода — полное слияние, когда уже ничто не может отгородить от меня любовь. Мы свободны любить — а не торговать. Никакой обмен такой, нерыночной свободой просто невозможен: слияние разных личностей не просто удваивает личность каждого — оно делает ее бесконечной, когда никакие количества не в счет — и торг неуместен. Горькой иронией в этой цитатке выглядит непроизвольное признание: брак — инструмент умерщвления свободы; при том, что все и затеяно ради пропаганды буржуазного брака, и апологетика семейной жизни, в частности, заманивает в нее ротозеев сказками про брак по любви...

Еще раз напомним: любовь как единство любящих — только в контексте капитализма, когда эти двое изначально разделены способом производства. Однако даже здесь, как мы видим, основой любви может стать все что угодно — и вовсе не обязательно половые сношения. Обществу выгодно ограничить любовь половой сферой — в этом (очень узком) смысле любовь поддается общественному регулированию, и легко прикрутить фитиль: пусть чадит потихоньку, не перерастая во взрыв, от которого капитализм может разнести в клочья.

Но и в половой любви дух не умещается в клетку цивилизации. Обычное заключение эмпирионатуралиста: раз половые органы природа создает для размножения — половая любовь так или иначе завязана на детей. На то она и половая. Можно признать право на какой угодно секс, рекламировать контрацептивы и узаконить аборты, — но "высшим смыслом" всего остается деторождение, и удовольствие от секса так или иначе предполагает (хотя бы очень абстрактную) фертильность. То есть, нерепродуктивные половые сношения (в том числе с самим собой) — лишь способ регулирования численности населения, ограничение плоти, но вовсе не переход в другое качество.

С точки зрения разума — всю эту премудрость можно послать куда подальше (но не рекомендуется спускать в канализацию — чтобы не застряло). Только, вот, откуда бы взялся разум, если бы не мог он поначалу поселяться в очень неудобных местах — в том числе, и в бреднях эмпирионатурализма? Предрассудки не только тупость — они еще и собственная смерть: в них неизбежно просвечивают идеи, время которых придет много позже, — и для которых человечество пока не придумало более вразумительных форм. Давайте для начала усмотрим разумное содержание во всеобщем помешательстве на деторождении — и вытекающих из него диких представлениях о родительской и детской любви.

Итак: одна личность + другая личность = любовь. Никакого зверства! — речь только о слиянии двух черных дыр, в результате которого вселенную реально колбасит в полном объеме... В том смысле, что возникающий в (парной: допустим, половой) любви единый субъект бесконечно мощнее прежних двух, и уже готов перевернуть мир кверху каком. Но может он это сделать сам по себе, одной лишь любовью? Никогда. С материей надо материально. То есть, пора воплощаться — строить себе плоть. Тут начинаются варианты... Дух бессмертен — плоть слаба. Надо обживать что дают. А что прежде всего под рукой? Правильно, уже готовые (органические и прочие) тела влюбленных. Отсюда идея тождества в любви: твой дух — мой дух; твоя плоть — моя плоть. Но для начала и это неплохо: каждый из любящих чувствует себя другим человеком — а в некоторых случаях это удается общественно предъявить путем регистрации юридического лица, которое в равной мере представлено каждым из партнеров. Например, вступление в брак. Но есть и другие культурные формы (вроде жизни на два дома, сезонных воссоединений — или неоформленного сожительства). Это первый, синкретический предрассудок — и за ним, оказывается, не только дикость, но и не очень мрачные перспективы: бесклассовое общество наверняка предложит многочисленные способы свободно становиться друг другом — и действовать как одно.

Синкретизм, как известно, у человека долго не засиживается: на аналитическом уровне тождество выглядит переплетением частностей. Простейший вариант: давайте построим для новой личности новую плоть (и может быть даже не одну). В проекции на половую любовь — кандидатом напрашивается производство детей. Но вовсе не зверушек, а полноценных личностей — еще до физиологического рождения! Именно в этом смысле (а вовсе не рекомбинацией генов) личности родителей воспроизводят себя в личности ребенка (начиная с проектной стадии).

Во избежание недоразумений, сразу же оговоримся, что такая реализация далеко не единственна — и вовсе не обязательна. Так, творческий союз ярких индивидуальностей иногда порождает явления, полностью подпадающие под аналитическую идею — но без малейшего намека на физиологию. Например, Козьма Прутков и Николя Бурбаки для нас очень даже конкретные личности: они существуют сами по себе, как культурное явление, — и нам дела нет до биографических деталей. Точно так же, половая любовь может стать легендой — и частью личности тысяч людей (подобно любви Элоизы и Абеляра). Сколь угодно распределенные воплощения допустимы наряду с виртуальными деятелями промышленности, науки или искусства. Литературные герои (включая лирического героя в поэзии) — никогда не были живыми телами, но они совершенно реальны для нас, иногда намного реальнее исторических лиц (многие ли знают о жизни настоящей Клеопатры?). Сложнее в науке или философии — но и там личностная окраска играет немаловажную роль. Тем более раздвинутся горизонты в бесклассовом обществе, где само различие виртуальности и реальности станет условным, и на деле осуществится знаменитый гегелевский девиз.

Но остановимся пока на том, что у всех на виду и на слуху. Семьи пока — культурный факт, и рождение детей по старинке еще долго останется актуальным (по крайней мере, в недоразвитых странах). Тем не менее, над экономикой производства органики вырастает огромный пласт духовного производства, перевоплощения родителей в личность ребенка. Когда ребенок — плод любви, это овнешнение любви позволяет высвободить личности любящих из конкретной взаимосвязи — и можно открывать друг друга заново, возрождаться в новой любви, не похожей на прежнюю. Мегатонны эмпирических подтверждений не добавят к общеизвестному ни крупицы.

Итак, на аналитической стадии любви она воплощается (помимо всех прочих возможностей) в личности ребенка. Поначалу это лишь допущение возможности — потом сознательное стремление увидеть свою любовь как бы со стороны, поставить ее перед собой как факт. Но пока духовное движение не получило обособленной материальной оболочки, оно все равно будет выражено в деятельности родителей — которая, тем не менее, уже отличается от прежней, синкретической любви. Чем? Общением с будущим отпрыском! Для родителей — это уже реальность: они представляют себе, кем окажется их ребенок, — и подстраивают свое поведение под этот (пока идеальный) образ; при этом нередко меняется и способ участия в материальном производстве — например, при попытках обеспечить человеческие условия для жизни и развития будущего ребенка. Через общение предполагаемых родителей с остальным человечеством личность еще не родившегося (и даже не зачатого) ребенка становится полноправным человеком среди людей. Может случиться, что детей так и не будет: разные бывают повороты в истории. Но как культурное явление ребенок уже состоялся — и его личность ничуть не легковеснее любой другой.

Формальное рождение ребенка связывает личность с физическим (например, биологическим) телом — и материя начинает влиять на дух. Разумеется, дело вовсе не в природных корнях: личность по-прежнему остается сугубо духовным движением. Но ребенок как объект (часть природы) включен в иерархию самых разных деятельностей, он опосредует взаимоотношения не только родителей, но и тысяч других людей; исходное ядро личности (проекция любви) разрастается сразу во многих направлениях — и в какой-то момент происходит обращение иерархии, когда на верхний уровень выходят общественные связи, при сохранении прежних черт в качестве своего рода фундамента. Еще раз: тело влияет на дух — но это именно влияние, которое, собственно, и возможно лишь когда дух уже есть. Это выворачивает наизнанку метод эмпирионатурализма — и обнаруживает разумное зерно в буржуазной неразумности.

Нетрудно догадаться, что одна и та же виртуальная личность может быть представлена в самых различных телах. Ребенка не обязательно рожать — его можно усыновить (удочерить — или еще что-нибудь, если традиционное различие полов уже не работает), в любом возрасте — включая введение в "семью" уже взрослых членов. С точки зрения духа, это ничего не меняет (кроме, быть может, перехода к другим шкалам, где не существенны тонкие взаимодействия, возникающие как духовная сторона вынашивания и созревания, постепенность обособления). Точно так же, если влюбленные вместе написали гениальный роман (или философский трактат) — он запросто может стать их детищем, явлением культуры, в котором имеется материальная сторона, вполне подобная телу физиологического ребенка.

Мы сразу же замечаем, что известные по жизни случаи укрепления семьи после рождения ребенка (на чем вовсю спекулирует буржуазная пропаганда семьи) совершенно аналогичны вышеописанному переходу любви в новое качество — и можно логически заключить, что какие-то зачатки любви были и до этой материализации, что союз был не только навязан извне, но и выражал внутреннюю необходимость, незаметную за очень опосредованными взаимосвязями. Обратно, если рождение ребенка становится трагедией и ведет к распаду общности, — значит, любви и не было, и не хватило разумности, чтобы не ввязываться в неуместные производственные отношения.

В любой истории этапы синкретизма и аналитичности снимаются на новом, синтетическом уровне. Когда любовь дана любящим внешним образом, как общественный продукт, она не исчезает в каждом из них, но выглядит иначе: не отношение друг к другу, а отношение к целому, представленному плодами любви (материальными и духовными). Влюбленные по-новому соединяются в этой целостности: каждый из них теперь не только тождествен другому — но и отождествляет себя с новой личностью, превращается в любимого человека через нее. Но это значит, что отношения родителей к ребенку — тоже любовь, хотя иного рода, как снятие прежней (в частности, половой) любви. Обратно, пока дети (на каком-то уровне их личности) духовно едины с родителями — они их любят, и это отличается от любви изначально разных личностей. Наконец, когда ребенок не один — любовь родителей распределена по нескольким личностям — которые тем самым также оказываются духовно едины — и по-своему любят друг друга. Так мы вытаскиваем на свет духовную подоплеку традиционных представлений о родительской, сыновней (дочерней) и братской (сестринской) любви. Поскольку все это не имеет прямого отношения к экономике и правовому оформлению, нет нужды ограничиваться рамками семьи — и возникает невообразимое разнообразие вариантов, равно допустимых в мире свободы — но неодинаково представленных в различных классовых культурах. Так из любви двоих вырастает развитая иерархия очень непохожих любовей, вплоть до любви к родине — или "космической" любви. В отношении к любящим, это история их любви, которую они рассказывают друг другу и всему человечеству.

Возвращаясь к истоку, вспомним о влечении как взаимодействии идеалов. Происхождении личности из любви означает в этом случае переплетение разных тенденций в становлении идеала: сначала, на синкретическом уровне, это, главным образом, проекция личностей родителей; на аналитической стадии добавляется отражение типичных для данной эпохи культурных форм. Первый механизм отвечает за фамильное сходство характеров: яблоко от яблони недалеко подает. Идеальный образ любимого человека во многом повторяет родителей, делает привлекательным все, что на них похоже. Даже если отношения между родителями и детьми далеки от теплоты — судьбы все равно повторяются. Напротив, социальное формирование предпочтений — отражение образа жизни, и характер совместной деятельности родителей и детей будет определяющим. Так, дружная семья подчеркивает сходство идеала с родителями — а семейные неурядицы выдвигают на первый план различия, поиск своего пути; впрочем, противоположности сходятся: стремление все делать "не так" копирует личности родителей отрицательным образом, как зеркальное отражение, — в котором их легко угадать. Можно также предсказать, что личностное наследование делает более важной внешнюю привлекательность (по телесному сходству или способам деятельности), тогда как социализация выводит на передний план отношения людей к чему-то третьему, родство культурных позиций, экономических ролей. Тем не менее, все это уровни одной иерархии — они всегда вместе, одно переходит в другое; личностное наследование — разновидность социализации, лишь в классовом обществе выделенная в особую ветвь за счет более тесного общения с родителями на ранних этапах личностного развития; с другой стороны, образ жизни в семье во многом зависит от личностей родителей, и даже от их телесной организации. Так, если кого-то привлекают женщины определенного типа, это может быть связано как с подражанием отцу (сходство с матерью), так и с веяниями моды, — или с тем, как прежние моды представлены в родителях. В бесклассовом обществе само понятие родителей (и родительской личности) теряет смысл — там все люди изначально равноправны, и материализация любви (пусть даже парной) не связана с производством биологических тел (которое становится чисто общественным, индустриальным).

От рождения любви наша история плавно перетекает к ее земному существованию, становится жизнеописанием. Как только мы впечатали себя в конкретные тела (органические и неорганические), движение этих тел по природным или социальным законам проходит ряд фаз и этапов, но в конце концов дух перерастает любую телесную оболочку и покидает ее. Этот момент не всегда совпадает с умиранием тел как таковых: иногда любовь оставляет людей (но не их личности!) задолго до биологической смерти или распада семьи (формальной общности); бывает и наоборот: тела уходят — а для людей любовь все еще жива, и связана с былым воплощением.

Первый вариант — причина большинства семейных конфликтов. Духовной общности нет — и людям приходится жить друг с другом вследствие внешней необходимости (чаще всего экономической). Эта необходимость держит их железной рукой (одному хуже, чем вдвоем); но с изменением экономических условий (при повышении жизненного уровня) партнеры перестают зависеть друг от друга, и единственным основанием для совместной жизни (если в ней есть хоть какая-то потребность) может служить лишь духовное родство. Если семья складывается полностью формально, без любви, ее существование целиком зависит от конъюнктуры (при капитализме — главным образом рыночной), и распад практически неизбежен — но форма его зависит от правовых и моральных норм конкретной культуры. Например, во второй половине XX века отмечен резкий рост количества разводов супругов "со стажем" (в странах, где развод относительно доступен); с другой стороны, часто распадаются "детские" браки, когда проходит первое (наркотическое) увлечение отношениями с противоположным полом.

Было бы странно, если бы любовь не меняла своих форм при длительном совместном бытии. В конце концов, любовь и есть механизм духовного развития — так что любой застой означает отсутствие любви. Разумеется, длительность — понятие растяжимое (и сжимаемое). Свободная любовь вообще не заботится о сроках — она вечна, времени для нее нет. Историческое время материализованной любви связано со способом материализации: считают не по годам, а по значительным событиям, этапам. Такими этапами становится все что угодно: встречи и расставания, интимная жизнь и письма, вступление в брак и рождение детей, а потом и даты их биографии... Каждый раз отношения любящих по-новому расставляют приоритеты — не отказываясь от прошлого. Здесь буржуазная "наука", сама себя загнавшая в эмпирический тупик, усматривает неизбежность угасания любви — и требует продолжать начатое из каких-то иных соображений (хозяйственная деятельность, включая производство и содержание детей). Для эмпирионатуралиста любовь сводится к половой любви, а заниматься сексом без устали на протяжении десятков лет — нечто немыслимое. Это двойная глупость: во-первых, любовь никогда ничем не ограничивается, и даже в половой любви собственно пол играет далеко не первую скрипку; во-вторых, кто сказал, что всякое дело надо затягивать до бесконечности? — зачем оставаться вместе, если разумнее порознь? В качестве синтеза: быть вместе можно через любые расстояния и времена — а открыть новые грани давно знакомого удобнее при взгляде со стороны.

Половая несовместимость (или пресыщение) — не от любви, а от недоразвитости. Если двое не могут друг без друга — как могут на это повлиять продолжительность связи или интенсивность ощущений? В любви сексом занимаются не потому, что хочется, а по любви — то есть, при возможности духовного роста в ходе совместного использования тел. Но у влюбленных — миллионы способов чувствовать себя друг другом, и если что-то уже не интересно — найти другой интерес не составляет труда. Секс прекрасно работает в каких-то условиях; потом он может уступить место другому — и снова вернуться, в обновленных формах (например, как утонченная эротика). Говорить о конце любви когда скучны (или неприятны) тела — обычай духовно ущербных; значит, любви и не было — ее не удалось вырастить из экономических предпосылок, и совместность так и осталась производственным, а не личным отношением. А где нет любви — нет и свободы. Парадокс: полюбовно разойтись — одно из проявлений любви; оставаться вдвоем несмотря ни на что — признак бездуховности. Разумеется, лишь в классовом обществе возможны подобные парадоксы.

Объективный процесс либерализации морали (и права) в сфере половой любви — всего лишь выражение независимости духа от телесных форм. Мы больше не связываем любовь с сексом ( и тем более с деторождением), а жить вдвоем вполне возможно вне зависимости от половых связей и духовных наклонностей. Это разные стороны бытия, разные экономические и культурные явления. В итоге семья как таковая обществу будет вовсе ни к чему — хотя, вероятно, ее полное отмирание возможно лишь при ликвидации отношений собственности (и обмена). У диких народов муж, насилующий молодую жену в брачную ночь, ведет себя по-хамски, поскольку он чувствует себя хозяином — собственником, владельцем чужого тела. Этому идиоту и в голову не приходит, что даже своим надо пользоваться с умом, и учитывать духовность (якобы) рабыни — в его же интересах. В цивилизованных сообществах, регистрация брака — чистая формальность, сделка, не имеющая отношения ни к праву на общую постель, ни (тем более) к половой любви. Когда выгодно — можно создать семью; как это будет сочетаться с прочими союзами — дело десятое. Распространение практики добрачного и внебрачного секса — не просто распущенность; там, где связь свободна от экономического давления, — это воспитание умения по-человечески общаться, школа любви.

Живое имеет свойство умирать. В конце истории надо ставить точку. Кто не умеет — плохой рассказчик. Сила историй именно в завершенности, в логической замкнутости, целостности — тогда это выражение единства личностей в любви, и единства мира в целом. Страх смерти — от невозможности завершить. В неразумном мире конец чаще всего наступает не там, где он выразительно уместен, — а по прихоти случая, вынужденно, по небрежности или небрежению. Даже если все завершено гораздо раньше — приходится ждать, доживать, заполнять собой пустоту. Когда люди будут свободны как выбрать очередное воплощение, так и отказаться о него, — конец истории не трагедия, это лишь повод пересказать любовь по-новому, во всей полноте.

Простой пример: двое любят друг друга, соединяются в любви, они счастливы, — но решают расстаться, — не случайно, не под давлением обстоятельств, а потому что иначе они не были бы собой. Возможно, они больше никогда не встретятся — история их любви завершена; значит ли это, что любовь умерла? Ничуть. В каждом из них любовь остается, она навсегда впечатана в их судьбы и продолжает звать их к свету. Умрет одно из тел — любовь остается в другом. Умрут оба — любовь остается во всем, что они успели совершить, — и в том, что совершат другие, позванные той же звездой. Незаметно, не на виду; но, ведь, любви и не нужно кричать о себе на каждом углу — она меняет мир самим фактом своего существования.

Но и в неразумном, классовом мире, когда человек не может в полной мере быть творцом своей судьбы, дух переживает тела, и любовь остается навсегда. Если двое были одним — трагическая гибель одного из тел ничего не изменит: влюбленные по-прежнему вместе. Это не просто память, не прошлое издали: каждый и раньше действовал в мире от имени целого — а теперь остающиеся осуществляют уходящих. Действие одного — есть непосредственно и действие другого; для внешнего мира это было так — и будет так. Субъективно это переживается как постоянное общение с любимым человеком, его (не только духовная) поддержка, согласие, бытовые подсказки, — или даже возможность предоставить ему свое тело, и пусть оно движется его волей! Очень может быть, что всякое вдохновение есть след чьей-то любви — освобожденной от смертных имен.

Наши примеры вращались, в основном, вокруг половой любви — это в качестве протеста против ходячей нелепости. Все без исключения относится и к любой другой любви, как бы ее ни называли. Например, к дружбе. Здесь точно так же необходимо поэтапное созревание личности, индивидуальная цепочка прозрений; точно так же в дружбе происходит рождение нового субъекта, которому предстоит подобрать подходящее воплощение (и не одно). Как правило, это уже не биологическое тело, а совокупность человеческих отношений, культурное явление. Например, половую любовь можно материализовать в дружбе — и наоборот, дружбу выразить в половой любви. Сочетание разных типов любви становится очевидной необходимостью.

До их пор мы говорили, главным образом, о счастливой любви. Но нельзя не упомянуть и ее противоположность, антилюбовь, искаженные отражения. Просто потому, что классовое общество разделено на противоположности, и в любой из культурных форм может явиться как любовь, так и ненависть. Антилюбовь не уничтожает любви — это ее тень, ее особое, отрицательное воплощение. Любое извращение — как минимум, предполагает то, что оно извращает, и тем самым все-таки утверждает его. По отражению в кривом зеркале бывает очень трудно догадаться об истинном облике отражаемого — но мы хотя бы знаем, что оно есть, и это уже немалая поддержка для прошлых, нынешних и будущих влюбленных. Более того, поскольку антилюбовь столь же универсальна, ее различные проявления позволяют осознать, чего в этом не хватает, — и нацелить деятельность на производство любви.

Одно из замечательных следствий взаимной дополнительности — неизменное стремление к свободе. Когда человеку не дают любить, он будет ненавидеть — но свободно, а не по указке свыше. В этом его отличие от вооруженных рабов, готовых раздавить любые проблески разума по команде тирана (господствующего класса). Какой угодно извращенец — но не раб. Этим извращения страшны капитализму; именно поэтому он с ними все-таки борется, пытается поставить под контроль. В гнилом болоте недолго и сгинуть — однако и там есть плотные островки, против которых и воюет мировое начальство. Неистребимость любви позволяет надеяться, что человечество обретет-таки твердость духа и вычистит человеческие отношения от остатков ненависти. И тогда мы сможем не отделяться друг от друга, а быть все вместе одним целым — просто любить. Но это уже другая история...