Может показаться странным, что главу о духовном производстве мы помещаем в раздел о материальных предпосылках разума, о телесности. Когда человек намеренно воспроизводит себя в качестве субъекта деятельности — пересоздает свой дух, — он, вроде бы, преодолевает ограничения плоти и волен как угодно менять природу. Но споткнемся на фразе: в качестве субъекта деятельности. То есть, всякий продукт не сам по себе — а для чего-то, и воспроизводится он именно в этой определенности, а не вообще. А дух в наиболее полном выражении — универсален, он вбирает в себя все возможные качества; производство субъекта — это уже ограничение, и продукт духовного производства лишь частично духовен. Собственно духовность начинается там, где мы уже не привязаны к объекту — и не полагаем себя как продукт. Раздел о любви — про это. Когда мы любим — мы вовсе не думаем ни о каких объектах или продуктах: для нас есть только субъект, дух, любимое существо. Малейшая утилитарность — смерть любви. Однако связь одного субъекта с другим — общественно опосредована; а как такое возможно, если на этом уровне ничего кроме субъекта и нет? Вот тут и приходит на помощь духовное производство: дух как его продукт как раз и становится "переносчиком взаимодействия" на уровне духовности, объектным бытием субъекта.

Чисто практически вся эта философская высоколобость проста и понятна: духовное производство начинается там, где мы осознаем себя как движущую силу производства — и стараемся эту способность сохранить и преумножить. Животные (а теперь и машины) умеют решать сложные технологические задачи, выстраивать технологические цепочки — и учиться друг у друга. Отличие человека в том, что он не просто получает продукт, но и обнаруживает себя в нем; сама по себе вещь может никак не отличаться от других — но для человека она плод его труда. Человек осознает свою разумность, включая вещи в себя, делая их своим неорганическим телом. Для животного — важна только утилитарная сторона, возможность потребления, польза; сделанное другими или возникшее как-то иначе — для него столь же годны, и о своем участии в производстве животное тут же забывает. У человека память деятельности распространяется и на других людей: примитивное представление о своем продукте уступает место идее общественного продукта, совместного труда.

Способность обнаруживать себя (или себе подобного) в продукте деятельности называют рефлексией (в узком смысле: как частный случай отношения мира к самому себе). Превращенная в особую деятельность (или сторону, или уровень деятельности) — рефлексия и есть духовное производство.

Отсюда ясно, что говорить о рефлексии возможно лишь там, где уместно сопоставление материального и духовного производства, — на определенном этапе развития духа; на других уровнях разумности потребуются иные категории. Классовая культура не только различает материальное производство и рефлексию — но и противопоставляет их друг другу, делает достоянием разных общественных слоев.

В общих чертах, духовное производство устроено так же, как и материальное: это две стороны единого способа производства. Обычным образом, духовное производство соединяет производительные силы и производственные отношения — и представляется циклом производства и потребления; в условиях всеобщего разделения труда возникает также представление о творческих способностях и творческой потребности, которые эмпирионатурализм противопоставляет качествам рядового обывателя как природную одаренность и предрасположенность (талант и гений). Однако по сути это никак не отличается от строения субъекта материальной деятельности: сантехник "от бога" ничуть не вульгарнее гениального музыканта или математика — а в некоторых ремеслах (например, у портного, гончара или повара) материальное и духовное производство синкретически соединены, неразделимы.

Особенность духовного производства в том, что оно пересоздает не вещи сами по себе, а общественно опосредованные отношения между вещами. Материальное производство часть окружающей человека среды превращает в полезный (то есть, предполагающий определенное использование) продукт; оставшаяся часть природы играет роль предметных условий и орудий труда — их цикл воспроизводства характеризуется другими (более пространными) масштабами и временами. В итоге человек меняет свою среду — что позволяет запустить следующий цикл производства, иногда в другом направлении. Это и выражает формула материального производства:

Легко заметить, что субъект здесь играет роль связи между объектами; однако это связь особого рода, отличная от природных взаимодействий и взаимозависимостей, от "порядка вещей". Именно присутствие таких, не характерных для природы отношений указывает на вмешательство разума; и наоборот, как только искусственно созданное начинает развиваться само по себе, безотносительно к задачам создателей, — происхождение уже не играет роли, и речь идет о чисто природном процессе.

Духовное производство — делает объектом идеальную связь вещей и порождает столь же идеальные связи, что мы и выражаем формулой

Сопоставляя это с формулой материального производства, приходим к выводу, что объект в духовном производстве играет роль субъекта, способа преобразования одной субъектности в другую! Как такое возможно? Ясно, что все восходит к самой возможности делать субъекта объектом и продуктом производства, — то есть, далеко не всякий объект и не во всех отношениях может играть роль посредника. Предварительно объект должен быть пропитан культурой настолько, что его природная основа отходит на второй план — становится лишь носителем духа, взятого с одной из сторон, в отношении к природе. Такой объект мы называем идеей. Собственно, всякий продукт содержит в зародыше некоторую идею; но производство идей как таковых есть одухотворение природы — и в этом суть духовного производства: природа уже не сама по себе — она становится носителем духа.

Поскольку установление отношений между объектами через субъекта — часть материального производства, одухотворение ведет к изменению вещей как таковых, наделяет их новыми, неприродными качествами, иногда разительно меняя характер движения. Пусть, например, субъект S потребляет сразу два объекта:

Это означает, что объекты иерархически подчинены субъекту:

Другими словами, оба объекта принадлежат более низкому уровню субъекта — и в этом плане они сравнимы, и даже эквивалентны. Тем самым и для субъекта они становятся иными — идеально связанными, подуровнями некоего нового объекта, идеи единства:

Субъект присутствует в объекте O' как его иерархичность, связанная не с природными качествами, а с включением в строение культуры.

Косвенная связь может при обращении иерархии стать обычной материальной связью. Это соответствует ее закреплению в практике, когда опосредование становится объективным, приобретает природный характер. От схемы

мы переходим к обычным схемам материального производства:

Аналогично субъектно опосредованные связи возникают и при совмещении деятельностей: один субъект участвует в производстве разных продуктов. Чем разнообразнее иерархия деятельности — тем мощнее духовное производство: идеальность субъекта воспроизводится все полнее, в перспективе захватывая любые природные и общественные отношения. Обратно, всякая специализация, ограничение рамками одной деятельности — приводит к вырождению субъекта в объект, осуществляющий чисто природное опосредование; психологически, человек чувствует себя винтиком какой-то машины, не может вырваться из колеи, по-своему повернуть происходящее.

Духовное производство неразрывно связано с материальными изменениями — но представляется прежде всего производством идей. Это меняет характер потребления (отражения, усвоения, поглощения...) его продуктов: в каждом цикле духовного производства мы используем не материальную оболочку идей, а сами идеи, идеальные связи вещей. Например, в произведении искусства нам важно не из чего это сделано и какая форма придана природному материалу — нам важно, как эта природность выражает общественные отношения, строение культуры. Мы усматриваем идею лишь поскольку мы участвуем (или способны участвовать) в соответствующих деятельностях; поэтому восприятие искусства богаче у людей с более широким кругозором: они видят больше косвенных связей — и могут активно формировать их. Идеи не просто воспринимают (или принимают) — их воспроизводят в себе, заново выращивают, поднимают на уровень духовности. Схема духовного производства S → O → S допускает поэтому и такое прочтение: человек + идея = новый, более разумный человек. Но тогда и схемe материального производства O → S → O допустимо трактовать как производство идей; так на этом уровне выражается относительная независимость духа от материи, что в идеалистической философии превращается в иллюзию существования идей самих по себе. Именно эту, вторую схему мы получаем каждый раз, когда духовное производство в сознании обывателя сводится к производству вещей: произведений искусства, научных теорий, или философских трактатов. Буржуазная (рыночная) экономика тут же узаконивает формы продукта, превращает фабрикацию подобных поделок в надстроечный институт. Поэзия сводится к стихам, живопись к картинам, наука к публикациям в соответствии с академическим стандартом... Все это вещи, которые можно производить и потреблять обычным образом, не задумываясь об их идейном наполнении. Отсюда пропаганда "чистого" искусства и "чистой" науки — которым достаточно случайного комбинирования типовых элементов, в результате которого автоматически возникнет что-нибудь "эстетическое" или "наукообразное". Другая сторона того же вещного отношения к субъекту — лозунг утилитарного искусства и популяризация науки: приобщение широчайших масс к духовности подменяют тиражированием ходячих стереотипов. Высокоразвитые технологии позволяют кому угодно соблюсти формальные требования к якобы духовному продукту — и вульгарный дилетантизм, как будто, уже не уступает творениям "профессионалов"; поток псевдоискусства и псевдонауки захлестывает духовное производство в классовом мире, опошляет разумность.

Для рынка человек — всего лишь рабочая сила и потребитель. Нельзя продать идею — но если допускается бытование идей лишь в определенных формах, в установленном свыше вещном представлении, торговлю такими вещами легко выдать за рынок идей. Новым формам приходится преодолевать инертность рынка, отвоевывать рыночные ниши — и становиться столь же пошлыми суррогатами духовности. Только там, где за вещами видят отношения людей, — возможно духовное производство в собственном смысле слова, как рост субъекта.

В качестве иллюстрации — смешной вопрос. Когда мы производим что-то "духовное" — участие в этом материального производства особых сомнений не вызывает: как минимум, надо изготовить то, в чем духовный продукт будет представлен, — ту вещь, которая будет нам напоминать о нашем (творческом) труде. Но когда мы потребляем продукты духовного производства — их вещная оболочка от этого никак не расходуется: можно сколько угодно смотреть на картину, всем вместе и поодиночке, — ничего драматического с ней не произойдет, и если какое-то старение и наблюдается — то вовсе не от благоговейного созерцания. Где здесь материальное производство, изменение вещей? Разумеется, зрение улавливает отраженные от картины фотоны — но это физическое взаимодействие практически не меняет ни картину, ни зрителя. Лишь в особых случаях потребление духовного продукта связано с разрушением его вещной оболочки: например, слушать запись музыки можно много раз — но в концертном исполнении ее материя уникальна. Тем более не очевидно, как материальное и духовное производство участвует в эстетическом восприятии природных явлений, когда, казалось бы, мы лишь впитываем уже готовую (и заведомо не человеком сделанную) красоту.

Вот здесь самое время вспомнить, что духовное производство — изменяет субъекта (хотя бы только с одной стороны, как производителя и потребителя). Но субъект всегда представлен совокупностью тел и отношений между телами — так что любые "внутренние" движения" неизбежно выражаются в перестройке этого "внешнего" представления. Сами по себе природные явления (или продукты как вещи) не несут в себе ничего духовного — чтобы отыскать в них духовность, надо хорошо потрудиться! Мы не просто любуемся природой (или познаем ее) — мы привносим туда свой дух, устанавливаем такие связи между вещами, которых без нас не могло быть. Если же потом поделиться впечатлениями с кем-то еще — диапазон возможных связей резко расширяется, и явление природы становится явлением культуры. То есть, мы начинаем с творческого акта, преобразования объекта по схеме материального производства O → S → O, и превращаем его в идею (связываем с миллионами других вещей, вписываем в культуру); тогда возможен цикл духовного производства S → O → S, воспроизводство духа через объект, который в данном случае представляет в свернутом виде нашу преобразующую деятельность.

Отсюда прямо следует, что человек, не умеющий работать с вещами, не сможет участвовать и в духовном производстве. Основной прием классового принуждения — ограничение доступа общественных слоев к средствам производства, разделение труда: это автоматически приводит и к ущербности духа. Как общественный институт, это насилие есть право собственности. Независимо от формы собственности (частная, групповая, общественная), собственник не может стать в полной мере разумным — преодолеть барьеры на пути духовного развития.

Пейзаж прекрасен не сам по себе — а лишь с определенного ракурса, найти который — акт духовного производства. Потом местность облагораживают, обустраивают так, чтобы сделать именно такой ракурс предпочтительным — и добавляют разного рода удобства (пути доступа, скамеечки, парапеты, таблички с пояснениями, видоискатели и т. д.). Материальные преобразования налицо; при этом чрезмерные усилия могут убить красоту, опошлить открытие. Высший уровень духовного производства — не просто натолкнуться на что-либо интересное, а сделать самим, сотворить "из ничего", силой духа. Так, ландшафтный дизайн порождает прекраснейшие уголки природы, рукотворность которых не бросается в глаза — но любоваться можно бесконечно. Продуманное дизайнерское решение придает особую прелесть миру, делает его намного удобнее.

Потребление духовного продукта не уничтожает его, а наоборот, открывает в нем новые грани, расширяет его культурный диапазон, делает более содержательным. Это не движение вещей, а перестройка отношений между людьми. Нечто подобное существует и в сфере материального производства: например, потребление условий и орудий труда почти не затрагивает их вещную оболочку — мы используем их идеальность, возможность включения в производство определенным образом. Но можно ли считать, что производственное помещение (как условие труда) потребляется духовно? Очевидно, нет. Это связано с тем, что связь условий и орудий труда с производственным процессом объективирована, закреплена в практике. Тем не менее, для новых производств, освоение производственных мощностей вполне может быть духовным производством; более того, практически все элементы материального производства могут стать (и становятся) материалом рефлексии, открывая неожиданные направления развития субъекта.

В отличие от собственно духовного развития, субъект в духовном производстве воспроизводится лишь в объективированных формах, как часть материальной культуры. Да мы узнаем себя в происходящем — однако сознание себя не есть самосознание! Мы способны порождать идеи — но эти идеи противостоят нам внешним образом, как будто способное обойтись и без нас. Чтобы идея стала духом — недостаточно производственных задач: требуется еще и духовное отношение человека к человеку, в котором нет места производству — и остается только свободное общение, сознание себя как другого — а следовательно, и самосознание. Единство сознания и самосознания — разум.

Разумеется, на пустом месте самосознание на вырастет — и потому важно дополнить материальное производство духовным, производством идей. Как и в материальном производстве, здесь есть свои уровни и этапы развития, и разные способы развертывания этой иерархии. Остановимся на одной из возможностей — не переставая заботиться об уместности полученных схем в контексте практических задач.

В качестве основания используем соотношение духовного и материального производства — выделяя уровни синкретической, аналитической и синтетической рефлексии.

Характерная черта духовного производства — "расщепление" каждой вещи на два уровня: с одной стороны, то просто вещь, которую можно по-разному использовать; с другой стороны — это выражение идеи, знак нашего представления о самих себе (то есть, по сути, представитель некоторой области общественных отношений). Конечно, целостное производство всегда оказывается единством материального и духовного производства — однако здесь мы на первый план выводим рефлексию, осознание способов собственной деятельности (а не вещей, как в материальном производстве). Первоначально наша способность действия неотделима от самого действия — и продукты духовного производства синкретически впаяны в произведенные нами вещи. При виде чего-то мы тут же вспоминаем, как это принято использовать — и как это следует изготовлять. Разумеется, у каждого свой круг опыта, и не всегда удается сообразить, что для чего. Тем не менее, все вместе мы многое о себе знаем — и эта двойственность используемых нами вещей получает внешнее выражение в языке: у вещей есть имена — а название уже предполагает встроенность субъекта в объект. Язык — предвестие аналитической рефлексии на уровне синкретизма.

Собственно аналитичность начинается там, где вещь намеренно производится как знак чего-то другого, а не для непосредственного (вещного) потребления. Произведенные на этом уровне вещи — это прежде всего продукты духовного производства (хотя их вещная оболочка, в принципе, не исключает и других применений: например, в листок с нотами или стихами можно завернуть товар в магазине — или подпереть дверцу шкафа научным трактатом).

Однако внутри аналитической рефлексии развитие снова (хотя и в других отношениях) идет от синкретизма к аналитичности, и потом к синтезу. Эти три уровня аналитической рефлексии в классовом обществе превращаются в особые общественные институты, известные как искусство, наука и философия. Вообще говоря, отрасли материального или духовного производства вовсе не обязаны быть формально отделимыми друг от друга: все в культуре взаимосвязано — и занятия искусством, наукой или философией не исключают материального производства, и наоборот. Профессиональный художник, ученый или философ лишь небольшую часть жизни занят собственно рефлексией: все остальное лишь обеспечивает воспроизводство инфраструктуры, материальных условий творчества — животное выживание в мире всеобщего разделения труда и рыночной конкуренции. Мы будем говорить об искусстве, науке и философии как уровнях рефлексии — безотносительно к существующим общественным институтам.

Особенность искусства — способность какую угодно вещь сделать представителем духовного (художественного) продукта. Этим искусство подобно синкретической рефлексии — и путь в искусство у многих лежит через ремесло; но сделать что-то красиво — не то же самое что сделать красоту: разные мотивы деятельности, разные практические задачи. Художник может работать с любым материалом — но вещи для него важны не сами по себе, а как носитель субъектности, способа действия и отношения к миру. Часто художники пробуют себя в разных искусствах, комбинируют разные выразительные средства, — и само различение искусств в наши дни стало чистой эфемерностью.

В отличие от искусства, наука обращает внимание и на способы рефлексии — и приводит духовный продукт к единому стандарту, когда самые разные предметные области возможно описывать единообразно, используя специально для этого выработанный формальный язык. От художественного произвола не остается почти ничего. Формальность науки, помимо всего прочего, позволяет высвободить рефлексию из синкретичности естественных языков: как и художественные образы, способные прижиться на почве разных культур, — научные понятия не зависят от материала языка и свободно переводятся с одного на другой. Это похоже на художественное освоение самых разных материалов — но вместо предметов (явлений) как таковых в науке используются их знаки (производством которых как раз и занимается искусство).

Отделенность научной формы от предмета, по видимости, делает рефлексию более универсальной, позволяя комбинировать символы как угодно, соединять несоединимое, надстраивать одни абстракции над другими. Однако это, скорее, иллюзия универсальности: связываем мы не вещи, а лишь наши фантазии — и вместо единства мир разваливается на бесконечность никак не взаимодействующих форм. В качестве подготовки к предметной деятельности — можно потренироваться на абстрактных идеях; но в этом плане наука ничем не возвышеннее искусства — это разные стороны одного и того же.

Следующий уровень аналитической рефлексии — философия, синтез искусства и науки. Приводить все к единству — основная задача философии; поэтому она (подобно искусству) возможна в форме любой другой деятельности — но (подобно науке) приводит результаты рефлексии к единообразию категорий и категориальных схем (которые часто представлены в виде философских трактатов — но с таким же успехом могут существовать и как совокупность приемов, и как особый взгляд на мир, или манера поведения). Аналитичность философской рефлексии по-прежнему выражается в намеренном отделении духовного продукта от представляющих его вещей, от образа жизни. Однако осознание единства мира требует и единства субъекта; поэтому философия редко остается всего лишь производством идей — она воспитывает активное отношение к миру, намерение привести его к единству (устанавливая тождество каждой вещи и ее идеи).

Аналитическая рефлексия освобождает человека от природных факторов, влияющих на его деятельность — выделяет идеи "в чистом виде", абстрактно; это позволяет говорить о соответствии производства имеющимся на данный момент возможностям — и ставит вопрос об изменении способа производства. Каждый из уровней аналитической рефлексии представляет одну из граней этой свободы: искусство — это свобода обращения с материалом; наука — свобода комбинирования форм; философия — свобода выразить любое содержание в единстве подходящего материала и соответствующих форм. Но вне деятельности любая свобода остается лишь абстрактной возможностью, и мечты легко подменить иллюзиями. Освобожденный от материальных производств, человек не свободен от этой формальной свободы, от рефлексии. Отсюда узость взглядов, которую мы так часто наблюдаем у "кабинетной" интеллигенции. Крутить всю жизнь гайки на конвейере, играть на скрипке, или писать формулы, — большой разницы нет. В конечном итоге интеллигенты больше простых работяг склонны к филистерству: их мнимая свобода нуждается в тепличных условиях — и драматические перемены великим художникам, ученым и философам не ко двору.

Мостиком от рефлексии к духу служит синтетическая рефлексия, в которой духовный продукт снова сливается с предметом — но при этом не теряется в нем, а существует в качестве особого уровня, не как идея вообще — а как идея именно этого предмета. Собственно, только на этом уровне можно говорить об идеях как таковых, потому что беспредметная идея — всего лишь полуфабрикат, и от этой абстракции надо восходить к конкретности. Продукты синтетической рефлексии не могут быть представлены никакими знаками или языками — они существуют только в деятельности, как способ ее организации и ее направленность. В зависимости от того, как именно мы встраиваем идеи в предмет, можно выделить три обращения синтетической рефлексии: эстетика, логика, этика. Это не виды, не отдельные формы — и тем более не общественные институты, — это стороны одного и того же, тесно взаимосвязанные в каждом конкретном деле. Всякое деяние (поскольку оно сознательно и разумно) следует определенной логике, выражает эстетическую позицию, руководствуется этическими принципами. Человек может не отдавать себе в этом отчет — но это всегда есть. Поскольку мы обращаем внимание на идейное содержание наших действий, эстетика, логика и этика могут представлены в аналитической рефлексии — но это вовсе не то, как они встроены в нашу деятельность. Классовая привычка все расставлять по раз и навсегда заданным полочкам ведет к традиции увязывать эстетику с искусством, логику с наукой, оставляя этические соображения в ведении философии. Точка зрения крайне убогая и заведомо не отвечающая повседневному опыту. Так, художественность невозможна без особой, художественной логики, которая часто заставляет автора творить вопреки исходным намерениям. С другой стороны, даже безнравственность в искусстве не случайна, а выражает определенную этическую позицию. Аналогично в науке мы на каждом шагу сталкиваемся с эстетическими и этическими суждениями, и научная работа не следует одной лишь логике. Об идеях можно говорить и языком искусства, и языком науки, и на уровне философских категорий. Однако ни одно из этих частных представлений не схватывает идею целиком — показывает в одном из контекстов, в одном ракурсе. Математическая логика имеет к логике весьма отдаленное отношение; философская эстетика или этика — лишь проекции на тот или иной способ философствования. Только в единстве всех уровней аналитической рефлексии возникает идея как особое, синтетическое качество рефлексии. Только так рефлексия становится действительно универсальной — относится к любой из сторон мира.

Что дальше? Очевидно, выход за рамки духовного производства, рефлексии. Туда, где материальное производство становится духовным, и наоборот, духовное производство преобразует мир. Такое единство преобразующей деятельности человека (как разумного существа) мы называем практикой. Материальное и духовное производство — стороны практики, воссоздающей как телесную оболочку субъекта так и его дух. В практике все предстает продуктом деятельности, в котором неразделимы (одинаково существенны) объект и субъект. О практике нельзя судить по одной из сторон — в ней нет второстепенного, и важна именно всеохватность, разнообразие, свобода переходов и превращений. Тем не менее, в отношении к себе, практика может выглядеть и практикой материального производства, и практикой рефлексии. Точно так же, уровень практики присутствует и в каждой из компонент экономики — но не как эмпирическое содержание, а как историческая тенденция, направленность развития. Другими словами, практичность любого производства — его дух, иногда явно обнаруживающий свое присутствие — иногда скрытый за внешней механичностью или органичностью. В частности, производственные отношения людей в практике перерастают нужды производства и превращаются в общение, в отношение личностей, не привязанных ни к одной деятельности и потому способных участвовать в любой из них. Но про это мы будем говорить позже, в разделе о любви.