ФРАГМЕНТЫ

* * *

Я понял, что мир познается не извне, но изнутри. Что истину воздвигнуть можно лишь на постаменте земных идей и чувствований, которые надо узреть, изучить, понять.

* * *

[...] самый верный способ познать жизнь — жить.

* * *

Жить — это значит прежде всего скрежетать зубами от боли и тьмы. В жизни еще крепко держится глупость и ложь. Она калечит людей — эта мерзкая глупость. Но приходит глупость, приводит боль, боль уходит, остается мудрость. А тьма? Что ж, темно бывает не потому, что солнце гаснет, но потому, что тучи или горы закрывают его. Тучи уйдут — ведь тучи, как и все, рождены солнцем! Уйдут тучи, и станет ярко и радостно.

* * *

При всей своей отвратительности жизнь прекрасна.

* * *

Мне думается, главное — найти один какой-то принцип и всю жизнь следовать ему. Это и значит "быть самим собою". Назовем этот принцип "целью жизни" (не вообще "жизни", а "моей" одной). Итак, главное — найти цель своей жизни, помня, что вообще-то жизнь цели не имеет (она сама себе цели и оправдание и все остальное тому подобное). Тогда все, что приближает нас к этой цели, — нужно, полезно. Все, что не приближает (следовательно, отдаляет), — ненужно, бесполезно. Почему я говорю "не приближает — следовательно, отдаляет"? Да потому что цель эта не стоит на месте, а движется. И чем медленнее мы движемся к ней, тем быстрее она удаляется от нас. Достигнуть ее — нельзя. Да это и не нужно. Она — фикция, выдумка. [...] Счастье не в том, чтобы достигнуть "цели", а в стремлении к ней, в преодолении препятствий, в борьбе (т. е. совершенство — в совершенствовании).

* * *

[...] я был, есть и буду ученик любого и каждого из людей [...]

* * *

Душа человеческая — что факел. Издали свет ровный, с сиянием вокруг. Ближе — мерцающее горение. Вблизи — смрадный дым вместе со слоистым пламенем.

* * *

Как люди лгут! Как мы лжем и лжем! Мы, люди.

* * *

Это очень сложно — поступать так, как говоришь. Это редко кому удается. И виною тому не люди в своем существе, но условия их существования. А стоит, лишь однажды поступить не в соответствии с истинными убеждениями — как окажется, что ты уже не в силах поступать иначе.

* * *

Жалею, что нет после меня никаких откровенных, исчерпывающе-откровенных записей, исповедообразных и правильных, в которых была бы изложена вся моя жизнь. Эти записи показали бы тебе, как не надо жить.

* * *

Есть ли на земле существо, с которым я не желал бы поменяться судьбою?

* * *

Единственная хорошая черта во мне — это то, что я сознаю, что я плох.

* * *

Нет, наверное, мне все-таки суждено рано умереть. Смотрю на смерть с безразличием, с холодностью, с бездумностью. Было время, когда смерть была для меня разрешением всего и от всего. Потом смерть я стал понимать, как освобождение энергии, как необходимое условие и как главное содержание жизни и бессмертия. Теперь вот, в последние дни, я смотрю на смерть, как на простое уничтожение. Не ненавижу себя, а просто не люблю. Я достоин всего. И больше всего достоин смерти. Пусть она приходит. Возникнувший из ничего, я с радостью уйду в ничто опять. Не быть нельзя. Существовать — это значит переходить в небытие. Не существовать — это значит быть. Я понял это противоречие. Для меня противоречия здесь нет.

* * *

Страшно покидать свою форму, страшно уничтожать мир, впитавшийся в меня. Ведь я — это мир. Я умру, и мир мой умрет, разлетится, разрушится вместе со мною. Страшно и обидно. Обидно потому, что ничего не сделано, все впереди у меня, вся жизнь. Я хочу сам уничтожить себя в своей жизни. А тут смерть врывается и душит. Вот что обидно — что не сам я, не моя воля, а слепая, необоримая сила выводит меня из существования и вводит в бытие.

* * *

Пусть естественная смерть освободит меня от меня. Пусть рассыплюсь от себя, но не по своей воле. Ладно. Это все-таки лучше, чем умирать самоубийцей.

* * *

Не надо бояться смерти уже по одному тому, что она неизбежна. И всякий страх излишен, порочен, ибо он нежизнен, ложен.

* * *

Нет, я не буду самоубийцей.

* * *

Когда б ни пришла моя смерть — через полмесяца или через двадцать лет, — я всегда приму ее, как заслуженное. Не как заслуженное наказание и не как заслуженное благо. А просто как заслуженное. Как не­отвратимое. Нужно ли вообще жить? Нужно, постольку, поскольку ты появился на свет. И, однако же, не жить, не появляться — высшее счастье. Выше, чем самоуничтожение жизнью.
[...]
Я вот что хочу всем этим сказать: я люблю жизнь. И именно поэтому так спокойно принимаю смерть. Нельзя любить жизнь, не принимая гибели себя как должного. Именно в этом принимании смерти и выражается любовь к жизни. Жизнь утверждается через отрицание самой себя соб­ственной противоположностью. Эта противоположность — основа, исток и сила ее существования.

* * *

При всей своей кошмарности, испуганности жизнь моя — прекрасная жизнь. Такая же, как и жизнь всякого человека. Мне ни на что не хочется закрывать глаза в своей жизни. В ней было много дурного. Да и во мне самом пороков таится тьма. Все чувства, какие может испытать человек, я испытал. И все-таки хочется испытывать их еще и еще раз, глубже, иначе, сознательней.

Но что же хорошего в жизни моей? Хорошее — это сама жизнь, со всем ее плохим. Метаться, проклинаться, каяться? Зачем? Перед кем? Почему? Не буду никогда. Только перед собой, перед одним самим собой поплачу в последний час своего земного существования. Тихими, ясными, высокими слезами поплачу. И это все, что. могу я теперь (да и всегда) сделать.

* * *

Через не­сколько лет, через немного лет я должен уничтожиться, умереть, распасться. Все-таки это освобождение. То, что я делаю, то, что сделаю, — ненужно. Все это ничто по сравнению с вселенной, которой нет границ ни в пространстве, ни во времени. Погаснет солнце, погибнет земля, и все плоды мировой истории исчезнут, потому что исчезнет их материальная основа — вещество нашей планеты, которая упадет на солнце и в нем расплавится.

Сколько раз (вероятно, миллиарды раз!) в разных местах вселенной, на разных планетах происходила та трагедия, которую мы называем историей природы, историей органического мира, историей человечества! Но — уничтожались эти планеты и — уничтожалась история, чтобы начинаться в других местах, уже по-иному, и снова течь, пока не наступит но­вое местное разрушение.

Каждый миг вокруг нас в страшной черной вселенной гибнут и рождаются новые миры — с грохотом, с сверканием, с бешенством, с неуклонным вращением вокруг невидимых осей по путям тяжести. И что значит моя смерть по сравнению со смертью этих миров? Когда-то я считал, что смерть человека — большая трагедия, чем смерть мира, потому что человек чувствует, а мир — нет. Это было в малости моей, это было раньше детства даже. После, конечно, я уразумел легко, что это ошибочный взгляд, глупый взгляд: планета, конечно, не чувствует. Но на планете ведь существа живые, которые чувствуют, видят и понимают все по-своему, которым смерть ужасна, которые никуда не могут деться со своего места, мечутся, кричат, задыхаются, а планета несется к светилу, нагревается, испаряется, сохнет, корежится, калится, плавится, с треском налетает на центр своего вращения, который дал ей существование, поддерживал это существование и явился причиной ее гибели.

Многое стало понятно мне за малые эти дни [...] Но все это не радует меня. Радует лишь спокойствие, с которым принимаю я смерть, с которым думаю о ней. Ведь еще так недавно я и помыслить не мог о смерти без ледяного ужаса. Мне становилось невыразимо жутко, я готов был кричать, биться, рваться, чтоб только забыть о том, что когда-то меня не будет.

А сейчас — спокойно представляю себе свое гниение. Не равнодушно, а спокойно. Если б мне предлагали: "Что хочешь — жить или умирать?" — Я, конечно, сказал бы: "Жить, жить, жить!" Но ведь умирать надо для того, чтобы жить. И когда я говорил бы "жить, жить, жить" — это значило бы: "умирать, умирать, умирать". Не желаю смерти, но не боюсь ее. [...] А еще точнее: "Не боюсь смерти, потому что не желаю ее".

* * *

Все происходит так, как надо. Все имеет оправдание в себе самом, в своем существовании, т. е. в своей смерти. Как бы ни было скверно какое-нибудь существо — оно находит себе оправдание в том, что оно когда-нибудь умрет, дав жизнь лучшим.

* * *

Перед близким ли, далеким ли приходом смерти — всеразрушающей, но не всеразрешающей, — твое молчание не оскорбляет и не обижает меня. Все это так мало, так слабо перед этой всесущей силой — смертью, что удручаться этим было бы оскорблением звания Человека.

* * *

Для меня самоубийство Маяковского — не трусость, а благоразумие и неизбежность. Но как объяснить это остальным? Да и нужно ли объяснять?

Страшно, омерзительно, противно все это перебирать сейчас. [...] Смерть Маяковского вызвана личными мотивами, но не будь вокруг него травли, не будь вокруг него такого отчуждения всеобщего — он перенес бы эту личную драму, он послал бы к черту всех этих Лиличек и Лизочек. Но ты пойми, в каком положении находился он тогда: он был весь новый, весь не такой, как все, у него не было друзей, все были ему не по росту. А народ... — народ еще не всегда понимал его. Да и не пускали его к народу. Между Маяковским и народом

Они говорили Маяковскому: "Вы непонятны массам". Он ругался на эту ораву. Он доказывал им, что они не знают масс и не имеют права выступать от их имени. Но он не просто ругался. Он душевно задумывался: "А может, я действительно непонятен?" И он беспрерывно рос, менялся, метался, искал себя и становился все яснее, оставаясь все таким же сложным, как и прежде. Его последние стихи, особенно "Во весь голос" [...], его "Ленин" и "Хорошо", его "Юбилейное" и "Разговор с фининспектором" да и многие другие стихотворения — написаны с предельной ясностью именно потому, что внутренне они необычайно сложны. Маяковский умер и остался бессмертным. "Правда" в день смерти назвала его великим поэтом. С тех пор больше таким именем его никто не называл. Несколько лет (лет пять) о нем не печатали ни одной статьи, его затирали, его пытались представить "ненашим", "мелкобуржуазным", "богемцем" и т. п. В его биографии подчеркивали его "хулиганство", его заносчивость и все, что могло очернить и принизить его облик.
[...]
За что так не любили Маяковского наши враги? За то, что они делали все, чтобы задержать, остановить развитие нашей литературы, разрознить, рассеять силы ее, направить это развитие по ложным, неверным, гибельным путям. А Маяковский был весь — развитие, весь движение вперед и вверх.

Маяковский видел будущее и писал для будущего, чтобы служить настоящему. Он, как никто, чуял ход времени и времен. Он знал, что если рассчитывать на то, что уже есть, — обязательно отстанешь, потому что народы двинули время вперед с небывалой силой и быстротою.

Мне сейчас противно слушать, как всякие... пытаются выдать себя за последователей Маяковского, слагают ему длиннейшие славословия в стихах и в прозе, между тем как эти "поэты" совершенно чужды высокогражданственному и глубокочеловеческому духу поэзии Маяковского. Они его совсем не понимают, поэтому не случайно, что они ничего своего не могут о нем сказать, а занимаются лишь пережевыванием общих фраз, сказанных ранее
[...]
Вокруг Маяковского шумихи поднято сейчас много. Но еще жива версия о том, что Маяковский не всем понятен. И многие принимают это на веру, не стараясь проверить на деле, сколь справедливо сие. Т. е. не трудятся читать Маяковского. Да к тому же и книг его выпускают крайне мало [...] Маяковский — лучший, нужнейший, ярчайший наш поэт — редкость в книжных магазинах и библиотеках. Это ли тебе не доказательство того, что Маяковского любят лишь. на словах, а на деле в литературных кругах — его враги. Недаром он так клеймил их и так издевался над ними всю жизнь свою!

Мой долг — сделать все, что я в силах сделать, для внедрения Маяковского в живую жизнь, в наши буйные будни [...]

* * *

Мир стремится к тому, чтобы каждый человек получил право и возможность быть творцом. Право это дано всякому живущему, а возможность живет в каждом из нас. Но надо завоевать право, чтобы осуществить возможность.

* * *

Стать самим собою, стать художником, добиться полного соответствия между внутренним богатством души и внешним выражением этого богатства — это единственное из-за чего стоит жить, ибо это — сама жизнь.

* * *

Я вовсе не хочу превратиться в профессионального писаку. Этого надо бояться и избегать пуще всего! Что может быть хуже, чем превратить поэзию в средство набить карман и стать знаменитым! Трижды презираю тех, кто докатился до этого.

* * *

Или гореть пламенем ярким и жарким — или не загораться совсем! Чадить, чтобы люди морщились от копоти и зажимали носы от вони, — я не намерен.

* * *

Я не хочу, чтобы в меня уверовали прежде, чем я заслужу того.

* * *

Иногда ложь бывает лучше правды. Ни в искусстве, ни в жизни абсолютной лжи, как и абсолютной правды, нет — есть лишь относительное правдоподобие и неправдоподобие.

* * *

Лишь самое общее выражает самое главное.

* * *

Долг — это радостно. Это не вгоняет в унынье, это не приносит тягости. Хорошо быть должником мира [...]

* * *

Все обогащает человека. Все, даже глупость.

* * *

Противоречие, борьба противоречий — вот сила и содержание всякого развития. Как же узнать, какое развитие прогрессивно и какое регрессивно? Мое определение очень простое: прогрессивным развитием называется такое развитие, при котором пройденные этапы не повторяются. Под пройденными этапами я разумею не только то, что пройдено данной личностью, но и то, что сделано и пройдено личностями, жившими до нее. Есть личный прогресс и есть прогресс общественный. [...] Личный прогресс, прежде чем влиться в поток общественного прогресса, должен пройти весь прежний путь этого общественного процесса.

* * *

Узнавание окружающего мира и изменение его и узнавание и изменение себя самого — это один сложный, противоречивый процесс. До известных пор одна сторона этого процесса преобладала над другой — до известных пор и в известные периоды. Узнавая окружающее, человек оснащает, наполняет и вместе с тем познает себя, познает свои способности, свои силы (ведь, чтобы определить, сколько сотен кирпичей влезет в кузов автомобиля, надо положить хотя бы один ряд, чтобы потом узнать, сколько же таких рядов уложить можно, — это очень грубое сравнение). А потом, познав до известной степени себя, человек начинает и внешние предметы отождествлять со своими представлениями, "подгонять" под эти представления, пока не расшибет лба о какой-нибудь из них. Но эта тенденция — видеть мир не таким, каков он есть, а видеть его таким, каким "я" хочу его видеть, — остается на всю жизнь, у всех — в различной мере, разумеется. [...] твое узнавание меня и других людей — внешнее выражение познания самой себя [...]

* * *

Назло себе, на счастье всем.

* * *

Было время, когда уверенность исключала для меня возможность сомнений. За этот год я сумел сдружить их. Теперь уверенность живет с сомнениями и растет за их счет.

* * *

Нас роднит любовь к жизни. Но и этого мало. Ведь жизнь всяко можно любить. Так вот нас с тобою роднит любовь жизни, проявляющаяся у тебя и у меня в одной форме — в форме ненависти к себе. Вот тебе еще один переход "категории" в свою противоположность. Любовь держится на ненависти, питается ненавистью, проявляется в ненависти. Любовь — к жизни, ненависть — к себе. Ведь и я ненавижу себя. Ведь и я кажусь себе преступно маленьким по сравнению с все выше взлетающей жизнью человечества. Эта ненависть к себе, это вечное недовольство собою — законно, плодотворно. Это — положительное отрицание. (Опять диалектика! Видишь, она на каждом шагу!) Без этой ненависти не было бы роста. Ведь это не простая ненависть, а — форма любви (к жизни, к миру, к людям), хотя нам она кажется только ненавистью. Не бойся этой ненависти, ненавидь себя, но не постоянно же! Когда ненависть к себе входит в твою жизнь навсегда и обязательно — она заполняет собою всю жизнь, она делает "я" человека центром и даже содержанием его "я". Жизнь "внешняя" будет вытеснена, выбита. И нечего будет любить. Тогда ненависть к себе перейдет в ненависть к миру, к жизни, а любовь к миру и жизни перейдет в любовь к себе. Так, именно так может произойти, если не смирять эту ненависть к себе, если не противопоставлять ей хорошее в себе, если забыть, что она — лишь форма любви.

* * *

Мы можем с полным правом гордиться, что наша страна — родина Человека, родина Гуманизма. Гуманизма нового, сильного, справедливого, всепроникающего, требовательного, строгого, нежного, всеобъемлющего, прогрессирующего. Гуманизма, который требует уничтожения всего, что античеловечно. Гуманизма, который поставил во главу угла не абстрактного "Гомо", а исторически-конкретного человека-труженика, человека-борца. Да, наша гуманность — это прежде всего борьба. Борьба во имя. Во имя человека. Во имя будущего. Во имя Жизни.

* * *

Человек должен быть свободным. Человек должен стать самим собой: развить все свои возможности, способности, таланты. Человек должен построить на земле Союз Народов Мира. К этому все идет: к уничтожению препятствий свободного развития Человека. Чтобы не было войн, убийств, рабства, несправедливости, горя, лжи. Говоря на языках плохих поэтов, чтобы воздвигнуть Мир Истины, Красоты, Свободы...

Очистить человеческие отношения от лжи, от всяких условностей, от всяких мерзостей; научить людей жить, любить друг друга, любить жизнь, любить человека — вот задача искусства; этой задаче должна быть подчинена каждая строка каждого художника, каждый его день, каждая его мысль.

* * *

Больше всего следует бояться безразличия, равнодушия, апатии. Все это — нерасцветшая ненависть. Мир движется любовью. Любовь движет мир вперед. И тот, кто хочет стоять на границе любви и ненависти, обязательно будет ненавидящим, если не будет идти вслед за любовью, если не будет стараться опередить, догнать ее. Любовь ведет мир вперед, любовь утекает. Ненависть заполняет место, недавно занимаемое любовью: то, что вчера любили, сегодня ненавидят. И тот, кто стоит на месте, а не идет как можно быстрее вперед, — идет назад. Да, пассивность — активна. Я говорю: течет, идет любовь. Ненависть за­полняет ее место. Это, конечно, неточно. Идут, проходят люди. Меняются отношения, взгляды, привычки. А любовь и ненависть, сменяющая ее, — лишь внешнее проявление, лишь внешнее отражение глубочайших внутренних процессов.

* * *

Познать через труд — вот житейская форма духовного счастья.

* * *

Знание — это отношение. Познание — организация отношений. Чем многостороннее и глубже отношения человека к миру, тем полнее его знания об этом мире, тем у него больше материала для обобщения, то есть для научного познания. А без научного познания плодотворное действование немыслимо. Итак, чтобы действовать, надо знать, чтобы знать, надо относиться, чтобы относиться, надо действовать. Схематично:

действовать — знать — относиться — действовать.

Действие основа всего. И это выходит не только по чистой логике. Этому учит нас практика. Этому учит нас каждый шаг, каждый час нашей действительности, которая недаром называется действительностью.

* * *

Вера в себя, в будущее, в человеческие возможности — основа всего. Если нет этой веры — вскоре исчезнет чувство самокритичности, потому что нечего будет критиковать. Наступит довольство собой, а этого довольства надо бояться пуще всякого другого духовного врага. Так вот, "житейское искусство" в том, чтобы в рабстве быть свободным, то есть в том, чтобы сочетать в себе момент и вечность, желание желать и желание не желать, веру в неверие, любовь и ненависть, короче говоря, в том, чтобы побеждать одну противоположность другою. А в том, что человек — центр (соединение, узел), да, узел противоположностей, — кто же станет сомневаться? И самые сильные противоположности, которые он заключает в себе, из которых он состоит, которыми он развивается, — это жизнь и смерть.

* * *

Отрицательное ценно лишь как орудие достижения (и место вырастания) положительного.

* * *

Любить людей — это прежде всего прямо и честно указывать им их порок. Причем лучшее средство указать пороки — уничтожение их в самом себе.

* * *

Свои качества (порочные в особенности) каждый человек более или менее приблизительно знает. Ошибается он лишь в степени своего обладания ими.

* * *

Высокомерие в конце концов лишь форма недовольства самим собой, болезненная, патологическая, извращенная форма.

* * *

[...] человек — зеркало мира. Человек, соотносящийся с другим человеком, отражает не только его в себе и себя в нем, но и себя в себе. Однако последнее для нашего теперешнего разговора не столь важно. Важнее, что они отрицают друг друга. И вот каждый человек (один сильно, другие слабее, третьи совсем слабо, но все же чувствуют!) чувствует наличие в другом определенных качеств. Это наличие в другом отрицается в форме отсутствия в себе. Вернее, наоборот: отсутствие в себе определенных качеств человек ощущает в форме особенно видимого наличия других качеств в другом ("отрицательном") субъекте.

Вот почему наедине с собою человек "хорош". По­тому, что там человека нет. Человек появляется и проявляется в общении с другими. Действие не только проявитель качеств и их закрепитель, но и их творец. Да, действие способно создавать в человеке новые качества. Качества — формы отношения. Иначе и быть не может. Итак, действие, знание, отношение и качество стоят в тесной связи друг с другом и находятся в многообразном влиянии (в прямом даже смысле: одно вливается в другое, сливается с другим, становится на время другим, образует другое).

Если человек один и он ни к кому никак не относится, что можно сказать об этом человеке? А вот что: этот человек ни к кому не относится. Его основное качество в данный момент — пассивность. Как же так, выходит, что качество может быть без отношения? Значит, моя мысль неверна? Нет, верна. Наверно, наше предположение: такое положение, чтобы человек никак не относился, невозможно. Его пассивность — его качество, форма его отношения. Каково же само это отношение? Нежелание относиться.

* * *

Итак, вечных качеств нет, ибо нет вечных отношений. Качество и отношение присущи объективно существующим материальным вещам. Поэтому качество и отношения временны и пространственны.

Качества — формы отношения; отношение — форма взаимодействия. Качества возникают лишь при взаимодействии. Существует сущность, одним из свойств которой является необходимость взаимодействовать с другими сущностями, соотноситься с ними. Формы отношения (соотношения) — качества. Нельзя сказать, что качества существуют объективно. Объективно существует сущность, одно из свойств которой — неизбежность и необходимость проявиться, стать явлением при "условии" взаимодействия с другими сущностями. Качества — составные части явлений.
[...]
Так вот, человеческие качества — формы человеческих отношений.

* * *

Не многословием, не клятвами, не угрызениями совести и прочими красивыми словами (вещами нематериальными) выражается любовь к человеку, а действием. Будничным действием. Не надо смущаться, что ты не можешь совершить мирового подвига. Мировых подвигов в одиночку никто не совершил. Великое совершают многие. Вот истина, которую всегда надо помнить. Один не совершит не только великого, но и вообще ничего не совершит.

Нет ничего отраднее чувствовать себя в народе и народ в себе; чувствовать свое личное как часть огромного общего; чувствовать себя выразителем многих.

* * *

Целому миру нельзя помочь. Невозможно это. Значит, и не нужно. Помогай тому, кому можешь, и тем, чем можешь. Помощь — действие, отношение, а оно увеличивает знание, укрупняет качества, — значит, увеличивает и возможности.

* * *

Сейчас стало модным говорить о "чуткости". Не та чуткость нужна, о которой пишут в газетах. Меня, право, удивляет и смешит, что в газетах пишут о случаях чуткости и честности, как будто такая уж редкость, что человек, найдя чужой кошелек, занес его в милицию и отдал дежурному!

Нет, не такая чуткость нужна. Будничная, обыденная, постоянная, а не "специальная". Создается впечатление, что сейчас говорят о чуткости и заботе о человеке в том смысле, чтобы вменить это каждому в обязанность, так же как снимание калош или вытирание ног в коридоре. Странные люди! Они готовы чуть ли не учредить специальный отдел, который ведал бы заботой о человеке. Смешно и горько!

* * *

Любовь к человеку, человеческая забота о человеке должны, повторяю, пронизывать каждый шаг, каждое движение каждого из нас. Смысл человеческой истории и цель ее — в ней самой, то есть все время в будущем, в человеке.

* * *

Человек — центр мира. И все в мире должно стремиться к этому священному, благородному центру. Да, благородному!

Облагородить человека, человеческий быт, человеческие отношения — вот что надо сделать каждому человеку. И для этого прежде всего надо очистить себя и свои личные переживания, стремления, мысли, чувства, отношения, — от всех предрассудков и условностей, от всей вековой копоти, пыли и грязи. Искренность, прямота, правдивость — вот истинно человеческие качества. Очистив от пороков, которыми они облеплены, в которых (а подчас и которыми) они живут, надо эти качества развить до возможного.

* * *

Любовь к человеку должна начинаться с уважения к себе. Это пока неизбежно. И вот тут-то уместно будет поговорить об отражении "себя в себе". Отношение "себя к себе" — главное всепроникающее: "базисное", первичное отношение. Формы этого отношения — первичные качества. Отношение к себе и отношение к внешнему не мыслятся и не бывают одно без другого.

* * *

[...] индивидуальность есть наше отношение к внешнему (и к себе, и внутреннему; отношение к отношению, самоотношение), то есть субъектизированные (преломленные и отраженные в инди­видуальном, "данном" создании) внешние отношения. Почему я "данное" сознание беру в кавычки? Да потому, что нет этой данности. Не бывает так, что сначала дано сознание, а потом уже внешнее отражение в нем. Роль сознания не сводится к пассивному отображению, приему, впечатлению в себя предметов и явлений внешнего мира. Сознание — движущееся, активное, жизненное, взаимодействующее. В этом взаимодействии оно развивается. Оно все время развивается, потому что все время отражает, взаимодействует, относится, реагирует. Так что говорить о данном застывшем сознании — никак нельзя.

* * *

Каждому человеку надо отрешиться от предвзятого мнения о предметах. Опыт, научный опыт должен быть основой человеческой деятельности. Под опытом я разумею не столько расшибание собственного лба об уже изученные стены, сколько расшибание этого лба о стены неизученные и расшибание не первобытное, а правильное, не убивающее, а живое, то есть основанное на тех (проверенных практикою) знаниях, которые собраны расшибанием лбов во все минувшие века.

Научный опыт определяет известный результат определенных отношений, не влияя на характер этих отношений. И когда я говорю о том, что каждый человек должен иметь свое воззрение на мир, то это прежде всего значит: каждый должен иметь правильное, научное, передовое воззрение на мир. И это нисколько не значит, что надо над всем, что сделано, ставить знак вопроса. Это не значит, что без всякого основания надо отбросить все законы, открытые наукой. Нет. Это значит вот что: надо освободиться от предубежденности (это "хорошо", дескать, а вот это "плохо"), от искусственности во взглядах, от излишней усложненности; надо проникнуть через оболочки временного к глубочайшей сути вещей, к головной их сути. Это значит: не нужно смотреть на вещи так только потому, что другие (большинство, "все") на них так смотрят.

* * *

Надо всю жизнь искать, все проверять, никому не верить на слово (если оно не подтверждено ничем), ничему не верить на вид. Больше проверки, взрывчатости, цепкости, действенности. Только действенная практика может уберечь от иллюзий. Иллюзии — величайший наш враг. Они отомстят за свое рождение. Рано или поздно, но отомстят.

Больше всего иллюзий создано о человеке. Иллюзия не только преулучшенное мнение, но и преухудшенное. Иллюзия, короче говоря, — это ложь. Так вот. Что же можно сказать о человеке? Человек — благороднейшее животное, обязанное собою больше всего себе. Возможности человека так многообразны и широки, что можно невольно не только преухудшить, но и преулучшить мнение о человеке. Это не опасно. Нужно думать о человеке лучше, чем он есть. Тогда он станет действительно лучше. И это может продолжаться до конца его жизни.

* * *

Почему тебе хочется печалиться [...]? Много подлости, много грязи, много вони в нашей жизни. Но разве выведешь, разве уничтожишь их грустью, которая есть не что иное, как негласное примирение с ними, подчинение им, вручение себя слепым силам бытия.

* * *

Человек должен быть активным. Т. е., по-русски говоря, действенным, деятельным, действительным. Действенное отношение к миру — первый признак человека. Именно потому, что он не созерцает природу, а изменяет ее, и познает ее, и изменяется, развивается сам в процессе этого воздействия на ее проявления, — именно поэтому человек беспрерывно совершенствуется. Ни одно животное не поднялось до ненависти к самому себе, только человек сумел до этого возвыситься, только он способен отрицать себя во имя себя самого. Потому что только человек знает о будущем и прошлом. Поэтому он один только может безошибочно оценить настоящее. Все остальные животные живут только настоящим. У них нет различия времени. И отрицая сегодняшнего себя — для себя завтрашнего, человек фактически отрицает сегодняшнее во имя самого сегодняшнего.

Более всех пороков опасна и порочна примиренность с настоящим, примиренность с собою и с окружающим, рабье отношение к миру. Замечательный закон: чем больше имеет человек, тем больше он желает. Кто ничего не желает — тот ничего не имеет. Хотя бы он обладал всем, чем угодно.

* * *

Настоящим оптимистом может быть только тот, кто узнал все глубочайшие скорби и боли земные, только тот, кто когда-то ненавидел все земное, и именно по­этому он не говорит теперь: "Все хорошо". Истинный Оптимизм состоит вовсе не в оправдании всего существующего. Он состоит (по-моему) в вере и в видении будущего, в открывании в настоящем тех сторон, которые останутся и в будущем, и в отрицании, в отвергании, в отрешении тех сторон настоящего, которые мешают наступлению этого будущего. Оптимизм — это жизнеутверждение. А утверждение жизни — это значит утверждение смерти индивидуального во имя общего. Но само индивидуальное развивается лишь благодаря своему приближению к смерти... Не бояться ее надо, а идти к ней бесстрашно и гордо, — хотя бы по одному тому нельзя и не стоит страшиться ее, — что она неизбежна. Хотя бы потому, что боязнь от нее не избавит.

А ведь все горести, все муки, все неприятности, все неувязки наши порождаются именно страхом смерти. Правда, в большинстве случаев страх этот не присутствует как прямая причина и непосредственное содер­жание какой-нибудь беды, какой-нибудь духовной сумятицы, — но коли покопаться, доберешься до смерти и увидишь, что смерть виновница всего. Скорбь человеческая сама по себе достойна поклонения и уважения, потому что она происходит из противоречия между конечной природой самого человека и тем чувством бесконечности, тем стремлением к бесконечному, кото­рые развились в человеке в процессе его деятельности.

Но те мелкие страдания, те огорчения пустяковые, которые пытаются выдать себя за настоящую скорбь,— ничего общего с нею не имеют. Начинается все это с безразличия к внешнему и через ненависть ко всему доходит до самообожествления. Личные неудачи, уколы самолюбия, расстройства и недуги, как бы ни были мучительны они для этого человека, не представляют ничего значительного, ничего достойного внимания по сравнению с теми общественными бедствиями, унижениями, неполадками и несправедливостями, которыми переполнена вся человеческая история, которые приводят в содрогание самое черствое, самое слепое, самое неподвижное сердце. И человек, которому свои струпья и царапины дороже и ближе общественных ран и язв (которые в то же время и личные его язвы; ведь от них, именно от них — его собственные царапины: уничтожай общественные болезни — и ты излечишь свои недомогания), — такой человек не достоин имени человека.

* * *

Знаешь, чем больше человек чувствует свою связанность с обществом — тем сильнее в нем желание уменьшить эту связанность или по крайней мере — ослабить чувство связанности. И все ценности, которые произвел и производит человек, все то хорошее, что он сделал, рождено этим неукротимым стремлением освободиться от общественности своего положения, стать выше своего удела; а так как стремление это приводит к производству новых ценностей, а эти ценности укрепляют еще более власть общества над человеком, — то освобождение человека от уз общественности в действительности представляет собою упрочение этих уз.

В этом корень всех социальных трагедий личности [...]

* * *

Чтобы понять настоящее и угадать будущее, надо знать прошлое. И не только наше, российское прошлое, но и всю минувшую историю всемирную.

* * *

Необъяснимое чувство испытываю я сейчас. Необычное чувство — чувство любви ко второму самому себе, томящуюся в глубине меня, к будущему "я" своему. С грустной нежностью гляжу я на рождение этого нового меня из обломков и сумятицы пережитого.

Никогда еще не испытывал я такого единения со всей вселенной, какое наполняет меня, витает надо мною и движет мною сейчас. И вместе с этим — острое ощущение своей мизерности и обреченности по сравнению с этими мирами, проносящимися надо мною в вечности.

Но в то же время — прямая и бледная человечья гордость своим духом, в котором сосредоточены миры, превосходящие своей сложностью и стремительностью все вселенские механизмы и чудеса.

Все это смешивается, спутывается, и мне не под силу разобраться, что к чему и отчего.

* * *

Я твердо верю во все то, что пишу и говорю тебе. Ни одного слова, в котором я бы сомневался, я тебе не скажу. Но ведь я расту, и рост мой определяется и измеряется не мною самим, а жизнью. И вот всегда бывает, так, что лишь завтрашний или послезавтрашний — одним словом, грядущий день — приносит мыслям моим оценку: либо подтверждает, либо исправляет, либо дополняет, либо опровергает их.

Постепенно такие изменения во взглядах на мир скопляются и скопляются, и наступает наконец день, когда кажется, что мир полетел кувырком, что тебя вертит с головы на ноги, все кружится перед глазами, а когда кружение прекратится — наступит оглушительная тишина, от которой голова звенит тупым и медленным звоном, как от удара. Это называется душевным кризисом. Дух взошел на новую ступень и во время своего восхождения расплескался, раскачался, и нельзя увидеть мир ясно через эту качку. Начинается пересмотр, перебор, переоценка всех ценностей — как тех, которые находятся внутри тебя, так и тех, которые содержатся в мире внешнем. То все кажется никчемным, ничего не стоящим, ненужным, противным, то сразу же все как будто обернется иной стороной и уже представляется бесконечно милым, важным, интересным и прекрасным. То всю вселенную готов отдать за одну свою мысль, то во имя травинки или песчинки хочется принести в жертву всего себя и всю историю духа.

Страшное дело! Конечно, разные люди переживают эти кризисы по-разному, а подавляющее большинство переносит их совсем незаметно для себя, некоторых же они совсем минуют — тех, кто не болеет собою, т. е. человеком.

Болеть человеком — ты первый раз слышишь об этом? Мне тоже впервые сейчас, вот в эту минуту, явилась мысль о том, что все эти кризисы именно болезни. Я очень рад, что сейчас же нашел имя этой болезни: болеть человеком. После этих кризисов болезнь продолжается: только одни болеют собою, а другие — болеют человечеством. Первые — обречены на смерть, либо на бесконечное продолжение этой болезни — до нового кризиса. Вторые — выходят на порог выздоровления и оживления, в каком бы состоянии они до этого ни находились и ни чувствовали себя. У меня эти кризисы проходят, быть может, в тысячу раз чаще и острее, чем нужно. Но я мирюсь с этим. Без этого я никогда не стану поэтом. Поэтство (такого слова нету? Ну, бог с ним!) — должность, связанная со всеми неудобствами, какие только можно представить. Более того — вся должность-то эта состоит именно в том, чтобы сталкиваться с неудобствами и так или иначе к ним относиться: обхитрять их, избегать их, преодолевать их и т. д.

* * *

Если бы я не был сейчас счастлив, я сказал бы, что я сейчас несчастлив, — до того счастье и несчастье похожи с виду друг на друга. И то, и другое одинаково склонны к резким переходам от молчанья к болтливости, от откровенности к замкнутости [...]

* * *

Две силы сражаются в сердце человеческом — одна: стремление к грязи, к злу, к дурному, к власти, к подчинению, к истязанию, к угнетению, к обладанию кем-то и чем-то; другая — стремление к чистому счастью, к высвобождению из самого себя, к слиянию с вселенной, к растворению себя в потоке духовного бытия.

Этими силами, их неусмиримым и беспощадным поединком, сердце развивается.

Надо сделать все, чтобы победу одержала вторая сила — сила разумная, сила человечественная, та сила, которая всегда правильно предвидела будущее и правдиво судила о том, что для нее являлось настоящим.

Что именно нужно сделать? В этом весь вопрос, в этом вся соль, вся суть. И как раз об этом я не имею возможности написать то, что думаю. Не потому, конечно, что нечего писать. О, нет! Об этом всегда я думаю и поэтому всегда думаю по-новому, т. е. шире и несколько иначе, чем в каждый предыдущий момент [...]

* * *

Клясть себя мне уже надоело. Да и бесполезно это. Но все-таки никогда не скажу, что не заслуживаю того, чтобы я сам себя ненавидел.

* * *

Расхождение между желанием, словом и делом — вот в чем корень всех человеческих несчастий. Не может быть счастливым человек, который это расхождение допускает.

* * *

Люби в них все хорошее, старайся отвлекаться от плохого, как бы на время забывать о нем, выискивать в них хорошее, указывать им на него и делом, делом, маленькими поступками своими помогать его укреплению.

Только тогда, когда ты делом полюбишь других — ты полюбишь (т. е. поймешь) себя и поймешь, что ты делаешь. А в этом главное.

* * *

Ты, как и я, как и все люди (за исключением, может быть, тех, которые сидят в сумасшедших домах), боишься правды: боишься не только слушать ее, но и говорить ее. Не всегда боишься, не всегда можешь бояться. Может быть, больше всего человек не любит правды. Но не любит ее не весь он, а низшая, темная часть его существа, без которой, впрочем, не было бы и высшей, светлой части и эта высшая часть не была бы высшей и светлой: ей ничего бы не противостояло [...]

* * *

Хорошо относиться к себе — это тоже нужно, это тоже составляет необходимую долю человеческой духовной красоты и силы. Хорошо относиться к себе — это не значит благосклонно взирать на все свои вывихи и промахи, это не значит прощать себе все и оправдывать в себе все.

Правильно, справедливо, строго, вдумчиво относиться — вот что я разумею, говоря: "Хорошо относиться к себе и к другим". Необходима здравая и неослабная самокритичность в отношении к себе (как и в отношении к другим; потому что отношение к себе — это есть отношение к другим, и отношение к другим — это есть отношение к себе). Нужен и должен блюстись всегда зоркий, но неназойливый контроль над собою. У всякого человека есть основание наблюдать за собою. Но пусть же это наблюдение не превращается в преследование, в погоню. Ведь это в конце концов может вылиться в пустой бег по жизни. Человек только тем и будет заниматься всю жизнь, что рассуждать о своих поступках и осуждать себя за то, что не сделал; всю жизнь будет пытаться и ничего не совершит, даже жизни не совершит, потому что тем временем, когда он осуждает себя, он мог бы делать что-то полезное себе и всем, и в этом действии он изменился бы. Измениться (а тем более вырасти, окрепнуть, развиться) можно только в действии. Словесные проклятия, сколько бы человек ни сыпал их на свою собственную голову, делу не помогут и к радости не приведут, а вызовут лишь раздражение или отупение да к тому же приучат человека бесчувственно относиться к подобным проклятиям в следующий раз. Да, все это так может въесться в душу человека, что он уже станет клясть и ругать себя не по потребности, не по необходимости, а по привычке. И тогда все его увещевания, убеждения и предупреждения самому себе окажутся безрезультатными, бессильными, бессмысленными. И, убедившись в том, что он "безнадежно" гадок, человек окончательно проклянет себя, но проклянет уже не словесно, а делом — совершит что-нибудь архимерзкое и недостойное человека, но вполне достойное себя — того себя, каким он очутился в результате неумеренного самопринижения. И тогда "человек" этот плюнет на все и заявит: "Все — подлость!" Он примет все за себя, себя за все. Будучи подлым сам, он охает все бесповоротно и с отвратительным хладнокровием. В лучшем же случае — он останется чадить никому не нужным слизняком-обывателем.

Вот что страшно. Вот к чему в конце концов сводится всякая неумеренность. Знать меру во всем — как это трудно! Это все равно, что знать все. Это невозможно. Но приближаться к постижению, к достижению этого — надо и можно.

Вместо того, чтобы словесно выражать свое недовольство собою, надобно жить, т. е. изменять себя делом. А тот контроль, который зачастую выливается в коварный самоанализ и в самопритеснение, — этот контроль в его здоровой житейской форме должен служить мерилом того, насколько твои мнения соответствуют твоим поступкам, и должен через дело, через работу уничтожать разнобой между поступками и мнениями, между делами и намерениями и вообще — между внешним и внутренним. Только при условии такого регулируемого, налаженного и постоянно проверяемого взаимодействия между внутренним и внешним может происходить обогащение внутреннего внешним и внешнего внутренним, а ведь именно этот-то обмен духовного на внешнее и составляет основу человеческой радости.

Человек живет для того, чтобы быть счастливым, для того, чтобы радоваться, поэтому он должен знать, в чем для него счастье и в чем несчастье. Все, что приближает его к счастью, — хорошо, все, что отделяет его от счастья (а следовательно, приближает к несчастью), — дурно.

Высшее счастье — в том, чтобы делать то, что хочешь делать. Причем счастье не в сознании того, что вот, дескать, я делаю то, что хочу. Нет, счастье — в самом действии, в деле. Только на практике, совершая что-нибудь действительное и преодолевая сопротивления внешние и внутренние, человек обнаруживает для себя и для других свою истинную природу, свою сущность, свои особенности, свои силы, свои способности, свои намерения, — одним словом, всего себя. Любопытно и особенно важно здесь вот еще какое обстоятельство: человек проявляет себя в качествах и свойствах общечеловеческих, но содержащихся в нем и выражающихся внешне не в общей, а в особенной, неповторимой форме. Каждый человек не похож на других. Ценность, интересность и красота человека возрастают вместе со степенью его непохожести на остальных людей. Надо только отличать "естественную" непохожесть от манерного, искусственного. Оригинальность в том, чтобы действовать заодно с людьми, но неодинаково, а по-своему, однако так, чтобы люди видели, что ты действуешь заодно с ними, а не в противовес их интересам и их природному складу. Чем больше такой истинно оригинальный человек сделает для всех, тем лучше. Не так ли? И сделает он это именно в силу своей оригинальности, а говоря "по-русскому" — в силу своей непохожести на всех (я тебе говорил как-то, что не похож ни на кого, — это значит, похож на всех и на каждого в отдельности). Никто другой этого бы не сделал. В этом вся соль проблемы личности в обществе.

* * *

Только вместе, при неустанной, усердной и терпеливой помощи друг другу и поддержке друг друга, мы сумеем преодолеть все и в этом-то преодолевании и преодолении и будет заключаться вся наша жизнь и наше благо [...]

* * *

Беда твоя (как и моя, как и всякого почти) в том, что ты плохо знаешь окружающих тебя людей. Отсюда — и себя слабо знаешь и смутно понимаешь, а следовательно, и не веришь в себя — потому что не во что тебе верить в себе, ничего ты в себе ясно не видишь и думаешь, что ничего в тебе нет.

* * *

До тех пор пока ты не узнаешь себя — ты не сумеешь создать для себя идеала, стремясь к которому ты могла бы изменять себя. Идеалы возникают из наших же собственных особенностей. Раз ты этих своих особенностей не чувствуешь — тебе трудно будет в свой идеал верить, если ты даже и воздвигнешь его в себе.

* * *

Ты отчетливо не представляешь себе: что хорошее, а что дурное. Это вследствие того, что ты рассматриваешь все застойно, а не в движении. по-твоему, есть такое, что всегда хорошо, и есть такое, что всегда плохо. А в действительности ведь то, что в одних условиях хорошо — в других условиях плохо; или в совокупности с одними качествами хорошо — с другими, противоположными, плохо.

* * *

Узнать себя можно только через других. Но отнюдь не самосозерцанием и не самоанализом. Надо сблизиться со всеми людьми, не стирая при этом и самое себя. Как это делать — рецептов нет. Каждый делает это по-своему. В этом и состоит секрет житейской мудрости.

* * *

Не бойся признать чужие взгляды, если они правильны и если ты на практике убедишься в их правильности.

* * *

Не бойся отказываться от каких-либо своих убеждений, если жизнь покажет, что эти убеждения неправильны, ложны. Отказ от ложных убеждений означает приближение к истине, а в этом-то и заключается смысл всякой борьбы — и внешней, и внутренней. Но люди не только приближаются к истине, а и истину приближают к себе, открывают и осуществляют ее. Коммунизм — это и есть осуществляемая истина [...]

* * *

Можно совершать поступки двояко, вернее, с двоякой подкладкою: для правды действительной и для правды собственной. Вся загвоздка в том, что внутренняя правда отдельного человека не всегда совпадает со всеобщей, ни от кого не зависимой правдой. Отсюда — и двойственность, и двоякость, и двоенье. Настоящий человек, подлинный мудрец тем и мудр, тем и настоящ, что его правда и правда мира не находятся друг с Другом в противоречии. Он улавливает правду мира и носит ее в себе, как свою правду.

* * *

Я стою за сознание, стремящееся к полному совпадению с миром, поднимающееся в этом устремлении над миром и подтягивающее мир за собою, опираясь при этом не на что-либо, а на мир же.

* * *

Да, темноты нет, потому что темнота, видна. Темнота сама себя опровергает и низвергает.

* * *

Пусть наше нежелание стать друзьями станет залогом нашей дружбы, и пусть наша дружба мешает нам стать друзьями!

* * *

Жить, зная, что твое дыхание сливается с дыханием твоего далекого друга (близкого друга! самого близкого друга!), что все твои мысли, чувства, устремления проникнуты этим другом, его образом, его участью, его радостью, что без него ты бессилен и беспокоен и он бессилен и беспокоен без тебя. И лишь вместе мы обретаем могущественное спокойствие, что в нем для тебя воссоединены и воплощены вселенная и человечество, в нем для тебя олицетворен мир во всей своей сложности и противоречивости, во всем непостижимом движении своем — безостановочном и всесущем, боготворить мир и человечество, мировое и человеческое в одном человеке — самом хорошем и самом обыкновенном по виду — из всех человеков, — если не в этом, то в чем еще человеческая любовь и человеческое счастье?..

* * *

Дружить — это значит учиться друг у друга, учить друг друга, верить друг в друга, помогать друг другу, открываться друг другу, любить друг друга, так, как никого не можешь больше любить.

Когда две жизни слились в одну, не потеряв себя, своих особенностей, — это и есть дружба.

* * *

Перед нами широкое поле, заросшее, распаханное, засеянное, скошенное — все, все можно увидеть на этом поле. Множество дорог пересекают его. Мы найдем свою дорогу. Все, или почти все, идут по проторенным колеям. Мы не найдем, а проложим дорогу себе — пусть она пройдет по местам неизведанным, нехоженым, но это будет наша дорога [...]

* * *

Ты спрашиваешь, о чем я плачу иногда? О многом, мой друг. О том, что мне не пишут. О том, что я хочу жить иначе, а не могу, смогу только позже. О том, что когда-то я истлею, ничего не успев узнать, не сумев развить себя во всю силу. О том, что я люблю людей, но не могу выражать эту любовь иначе, чем через высказывание правды им в глаза, а правду любят далеко не все, и приятна она бывает тоже далеко не всегда. Да, я многое ненавижу в себе (а следовательно, это же я ненавижу и в других), но ведь ты понимаешь, что в этой очищающей, призывающей, беспощадной ненависти к дурному в людях больше любви к людям и к себе, чем в излияниях этой любви в обыкновенных, приевшихся формах.

* * *

И какого труда стоит другу убедить друзей в том, что он будет им всегда другом!

* * *

Позавчера у меня погасла лампа, и я один, в темной своей клетке, сидел за столом и с ужасом думал о дне и часе своей смерти. Мне казалось в те минуты, что я уже умер, а если не умер, то умру немедленно, как только пошевельнусь.

И вот, в одно мгновенье передо мною просверкнула вся жизнь моя, мелкая, нехорошая, но какая интересная и нужная жизнь! Мне стало только невыносимо досадно за то, что я так мало делал и делаю и так много (а может быть, тоже мало?) говорю.

Жизнь вообще и моя жизнь показались мне каким-то смутным, терпким, оглушительным водоемом. Он шумит, движется все вперед, движется и все время шумит. И я недоумевающе думал: чем же, в чем же держится этот водоем, что делает его водоемом, а не просто массой воды? И я понял тогда, что этим держателем является ваша дружба [...]

* * *

Каким бы ни был я порою неетепенным, диким, дурным, я никогда не погашу в себе той чистой любви, которой охвачено мое сердце. Это — любовь к человеку. И вас я люблю не только, как вас, но и как человеков. В вас я отыскиваю и восторженно (хоть и скрываю это часто) принимаю все, чем человек человечен, все, чем он жив остается через тысячелетия после смерти своей. Все, что есть лучшего в вас, в каждом из вас, я старательно отмечаю и пытаюсь поддерживать. Может быть, не моя вина в том, что мне не всегда удается.

* * *

Вы вернули мне желание жить и творить. Я понял теперь, что мир познается не извне, но изнутри. Что истину воздвигнуть можно лишь на постаменте земных идей и чувствований, которые надо узреть, изучить, снять.

* * *

Моя речь всегда обращена к кому-нибудь. И каждый стих — тоже. И статьи. Пишу (писал) статью и думаю, к кому обращаюсь я ею. И пишу ее как обращение — или обличенье или воззванье.

* * *

На страшном суде я познакомился бы с богом и стал бы наблюдать, чтобы он не обвешивал людей, когда вешает их злые и добрые дела.

* * *

Стихи безусловно будут время от времени выходить из тебя. Не придавай им всемирного значения. Пусть они будут для тебя. Для меня стихи — дневник! Не более, не менее. Статьи — тоже. Я мог бы их и не печатать. Печатаю только тогда, когда уверен, что многие узнают из них то, чего без них не узнают...

* * *

И в вашем письме, и в ваших стихах, [...] должно, даже помимо вашего желания, прорваться чувство чистой, веселой молодости — чувство, которым наполнено ваше существо; чувство, которое двигает вами в вашей учебе, работе и жизни. Человек, утративший это чувство, обречен на страшное, неминуемое угасание. Берегите в себе это светлое, чудесное чувство. Пусть житейские невзгоды и холодные обиды не тушат пламени молодости в вашем сердце.

* * *

Мастерство журналиста по существу необыкновенна просто. Оно целиком и полностью сводится к тому, чтобы в данной статье не писать того, что может быть написано в других статьях. Подобно этому и ораторское искусство состоит в умении молчать, — в том, чтобы не говорить того, о чем можно не говорить, и видеть это [...]

* * *

А в селах — сколько приходится встречать красавцев духом, столько доводится слышать слов, каждое из которых — мир. Именно эти простые (ну как их можно назвать простыми!) люди делают поэзию, как и всю историю. Они, а вовсе не кучка литераторов. Задача поэтов — не сочинять, а слушать и смотреть, слушать и смотреть, слушать и смотреть. Но слушать — это еще не значит слышать. И смотреть — это еще не значит видеть. Надо уметь слушать и смотреть. Надо уметь молчать. Без этого нельзя быть поэтом.

Лучшим доказательством того, что все эти изречения в устах "простых" людей не случайны, является тот факт, что все эти люди, насколько я их знаю, являются натурами изумительно цельными и ясными. У них ко всему собственное свое независимое отношение. Они во многом не правы, часто они поступают неверно, но все их поступки не находятся в кричащем противоречии друг с другом. Каждая черта в них обусловливается, поддерживается, определяется всеми другими чертами и особенностями их. Они ко всему относятся сознательно. Каким бы ни было их сознание, — это хорошо! У них есть вкус к живому, и этот вкус позволяет им почти всегда безошибочно судить о настоящем и недалеком будущем.

* * *

Все искреннее — просто.

* * *

Нельзя путать простоту с простоватостью. Писать просто — это не значит упрощать.

* * *

Поэзия конкретна, как пять пальцев. Они пять, но не всегда все бывают разогнуты.

* * *

Ни одна черта, ни одно чувство, ни одно душевное движение в книгах самых великих писателей — не выдуманы. Все это понятно им, все это они когда-то в какой-то степени пережили сами. Даже самое плохое. Да. Это может показаться странным по отношению к великим. Но ведь именно потому они и великие, что они видят то, что другие не видят, и открыто говорят то, о чем другие лишь смутно грезят или совсем не догадываются. Именно потому они и великие, что они изображают людей такими, каковы они есть, — со всеми их достоинствами и пороками, даже не говоря, где достоинства, а где пороки. В жизни достоинства и пороки "в чистом виде не встречаются", как говорили мы на уроках химии. Они живут одни в других: пороки в достоинствах, достоинства в пороках. Иначе не может быть. (Пока.) [...] А изобразить людей такими, каковы они есть, не выкидывая из них ни одной черты, ни одного душевного движения, и даже наоборот — открывая, предвосхищая новые черты и новые движения, — можно только тогда, когда знаешь все эти движения, когда хоть в малой степени обладаешь всеми чертами. Это новое не значит, что гений — продувной прохвост, подлец, убийца и т. д. Нет. Но — Горький прав — химику или физиологу, чтобы изучить и описать быка, не надо самому становиться быком, а вот литератору, чтобы изобразить быка (а также убийцу, вора, дурака, завистника, ску­пого), надо на известное время перевоплотиться и стать быком (убийцей, вором, дураком, завистником, скупым и т. д.). На известное время — пока создается образ. Значит, эти черты должны быть в зародышах в характере писателя. И он силою воображения так мощно оплодотворяет их, что они на некоторое время вырастают в могучие, шумные деревья, т. е. принимают свои естественные, природные, человеческие размеры. Иногда они принимают сверхчеловеческие размеры — это значит: либо писатель перестарался; либо он сделал это нарочно, чтобы сильнее воздействовать на читателя, ярче сгустив краски. [...] В жизни у великих эти ростки иногда не проявляются совсем, иногда проявляются очень слабо, иногда — некоторые сильно. Но в конце-то концов гений становится гением, т. е. самим собой, благодаря противоречиям, которые создаются в нем между плохим и хорошим, между животным и человеческим, между "человеческим" и великим.

* * *

Пять гениев — мои боги: Шекспир, Бальзак, Достоевский, Горький, Роллан. Как непохожи они друг на друга внешне! А ведь это куски одной породы, но разных пластов ее, разных отложений. Разве можно скучать или просто скорбеть, когда живут они. Я говорю живут, хотя их считают умершими. Но умерли их оболочки. Они сами, их дух жив, живы — в книгах, в людях, в делах. Навеки... [...] Даже в Достоевском — в самом мрачном из них — больше радости, чем во всей русской литературе, за исключением Горького и Маяковского. А какая глубина, какая страстность, какой размах, какая проникновенность, какая всеобщность в каждом из них!

* * *

В 1932 году РАПП была ликвидирована постановлением ЦК ВКП(б). В этом постановлении впервые было введено теперешнее название: "Советский писатель". До 23 апреля 1932 года, как это ни странно, эти слова никогда не ставились рядом. Термина "советский писатель" не было. Были "наши" ("пролетарские") и "ненаши" ("попутчики"). Боже мой, ты даже представить не можешь, [...] к какому развалу вели враги нашу литературу, нашу культуру. Сколько крупных литераторов-интеллигентов они отняли у советской литературы, оттянули от нее, поссорили с ней! Скольким литераторам затруднили приход в лагерь пролетариата! Скольких запутали! Скольким загубили жизнь!

* * *

Почему древнегреческий орнамент должен интересовать меня больше, чем распределение доходов в колхозах или борьба с заболеваниями раком?

* * *

У многих наших литераторов нет чувства действительности. Там, где в жизни явление, — у них "люди" (неподвижные, окостенелые, раз и навсегда данные), там, где в действительности люди (живые, живущие, меняющиеся, развивающиеся), — у них явления (неподвижные, окостенелые, раз и навсегда одинаковые). Просто поражаешься такой глухотой и слепотой к жизни! Робость — рыбья!

* * *

Я — всем сердцем за Славу Чернова. Его картины и рисунки замечательны, но часто они замечательны тем, чего в них не должно быть. Он неверно понимает общность. Он рисует так, как всегда можно рисовать. Истинный же художник должен рисовать почку, чтобы изобразить мир, а когда он нарисует почку тополя — он выразит не только мир, но и себя. Если же будет изображена раскрывающаяся почка старого тополя — в этом выражена будет еще и эпоха. Почка здесь, конечно, фигурально. Общее в конкретном, в частном, в местном — это чертовски трудно, но ведь и все искусство трудно, и именно тем оно и искусство, что им трудно овладеть и управлять.

* * *

Творчество — это подъем по отвесному шесту. Взбираешься на собственных руках и, чем выше вскарабкаешься, тем больше зришь (при этом упражняются руки, в следующий раз взобраться будет легче и скорее), так что горизонт представляется все время распространяющимся, расходящимся все шире и шире. Но пока доцарапаешься (а не царапаться не можешь — надо хотя бы удержаться, сорвешься — размозжишься) — исцарапаешь коленки, истомишь кровь, иссушишь тело, истерзаешь весь организм...

* * *

В русской литературе отчетливее других литератур отражается тенденция к гуманизму, причем от гуманизма индийского, французского, американского, немецкого — русский гуманизм не индивидуальный, не личный, не частный, а общественный, социальный.

Вследствие этого наш гуманизм (если отвлечься от временных искривлений, искажений, уклонений, имевших место в периоды классовых кризисов) — здоровый, народный, человечественный. Наш гуманизм — не человечность, а человечественность. Он не только разрешает борьбу и смерть, но и прямо требует насильственного уничтожения всего того, что мешает народу и человеку развиваться без столкновений, без конфликтов. [...] В тесной связи с этой особенностью русской литературы (она мо­жет быть названа народной литературой, хотя делали ее представители различных классов) находится другая ее особенность, а именно: русские литераторы рассматривали бытие как деяние, и даже неподвижность справедливо изображалась как форма (способ, прием) движения (продвижения, передвижения) [...]

* * *

История требует жертв. Не надрывных, слезных, жалких жертв, а мужественных, высоких, трудных, будничных подвигов. Надо, чтобы каждая человеческая жизнь была в полной мере тем, чем она есть по существу своему, — подвигом.
[...]
Что же надо делать каждому человеку? Не вообще человеку, а человеку нашей страны? Надо работать и жить всем существом для народа, для родины ("Народ — это все, и "я" в том числе" — так должен думать каждый). Работать, трудиться, действовать. Сознательно, по-человечьему действовать. Не пассивно, не вслепую, а зряче, горячо, цепко, стремительно. И чтоб стремительность эта была целенаправленной. И чтоб вся жизнь имела четкую линию, четкую цель. И чтобы личность имела цельность. Надо чувствовать, что каждый человек, взятый отдельно, — ничто. Что сила каждого — в связи со всеми. Все для каждого, каждый для всех, все для всех и для каждого. Все принадлежит всем.

* * *

Счастье — это сознание того, что я пополняю сокровищницу человечества, что я двигаюсь и двигаю, что я выделяю мысль, материализую ее и она — вечна. Счастье — это сознание кровной связи, кровного единства с человечеством, с миром, сознание себя частью, движущейся и движущей, активной чуткой частью великого целого. Счастье — это сознание того, что все отражается во мне и отражаюсь я во всем. Счастье — это радость бытия, радость единения со всем существующим, радость самоуничтожения. Счастье — это сознание того, что смерть — это жизнь и что, чтобы жить, надо умирать, и без умирания нельзя выделять энергию, которая есть суть человека, его сила, его бессмертие. Счастье — это борьба, это восхождение, это сознавание себя крупинкой великой ступени, составляющей, вместе с другими, бесконечную, единственно прекрасную лестницу жизни. Счастье — это сознание своего единородства с вселенной. Счастье — это сознание всемогущей организующей и творящей роли труда. Счастье — это труд, это борьба, это жизнь. Да, счастье — это жизнь. Жизнь во всей полноте, во всей многогранности, во всей беспредельности, во всей сложности, во всей переменчивости, во всей текучести, во всей радостности своей.

* * *

Жизнь наша, питаемая соками народной жизни, должна все продукты свои отдавать источнику своего существования — народу. Жить для народа, для его счастья, для его восхождения, для укрепления его духовных и материальных сил, для создания таких условий народного бытия, при которых все способности, все задатки, все особенности, все желания народа получили бы широкое и всестороннее развитие, применение, воплощение, — жить для этого и только для этого, подчиняя этой цели все остальное, всю свою личную жизнь. Перековать, перетряхнуть себя таким образом, чтобы служение народу не противоречило личному твое­му благополучию, не подрывало личного твоего спокойствия, не уничтожало личные твои побуждения, но, наоборот, — являлось бы результатом и проявлением именно этих личных побуждений, составляло бы личное твое счастье и укрепляло бы личное твое благополучие. Так построить жизнь свою, чтобы внутреннее в тебе не шло никогда вразрез с внешним, чтобы ни слова лжи не сорвалось с уст твоих (я говорю об общественной лжи, об обмане, спрактикованном в корыстных целях), чтобы ни в чем ином ты не находила себя и своего счастья, кроме как в работе на укрепление и усовершенствование общества, народа, родины.

Служение обществу — это не значит отказ от личного. Нет. Правильно понятое служение обществу обусловливает и обозначает развитие, утверждение, расширение личного до полного слияния с общественным, с общим. Человек, в котором его личные способности не используются на полную мощность или используются неправильно, — такой человек не может быть полноценным членом общества, полноценным работником народного учреждения.

Поэтому вопрос о служении обществу — прежде всего вопрос о личном самосовершенствовании — не в толстовском, а в народном, в человеческом смысле. Самосовершенствование должно быть подчинено не каким-то там евангельским догмам, а интересам ближайших (а это значит, и самых отдаленных) этапов общечеловеческого и народного развития, должно определяться и направляться теми принципами, которые лежат в основе народного совершенствования. Самосовершенствование же невозможно без критического отношения к себе.

* * *

Надо помогать человеку понимать самого себя. Надо помогать человеку в его труде, потому что труд — отец самого человека; труд — главное условие и основное содержание человеческой жизни. Надо помогать человеку в мелочах, не стесняясь, что это мелочи! Одна мелочь, да вторая мелочь — это уже две мелочи! А ведь и море из капель состоит. Меньше всего надо думать о себе, как о чем-то самоценном, самостоятельном, большом. Такое мнение о себе — и есть иллюзия. Надо рассматривать себя, свое личное, как часть общего, — часть, которая существует лишь постольку, поскольку существует все общее. Надо себя, свой рост, свою силу направлять туда и так, куда и как направлено общее. Ты представь: для меня (и для тебя, и для каждого отдельного человека) крестьянин растит хлеб; ткач делает рубашку, рабочий — поезда, ткацкие машины, иголки, дверные ручки, продавец дежурит в магазине; пограничник охраняет мой сон. Все это — государство. И все это для меня.

Социалистическое государство — организатор жизни, организатор труда. Чем же я, чем же каждый отдельный человек должен заплатить за это? Максимально честной и напряженной работой. Личное счастье немыслимо вне общественного труда, вне общего блага, вне всеобщего счастья. И чем больше мы будем давать, тем больше будем иметь. Это закон, который пока еще только входит во всю свою силу. Больше думать о будущем. Иметь перед глазами образ будущего общества, будущего человека. Иметь цель. Цель сама определит средства. В этом ей помогут наши возможности и способности. Человек живет для будущего. Это надо помнить всегда, если хочешь быть человеком.

* * *

Еще одно: каждый человек имеет больше, чем ему надо. Но это хорошо. Говоря по правде, каждый имеет немножко больше, чем заслуживает. Так что известную часть имеющегося надо рассматривать как аванс, который надо отработать. И так всю жизнь.

* * *

Сегодня солнечный, летний день. А перед выходным лили дожди, и когда вдруг после двух дней сплошного дождя — солнечный закат — он был блестящ, очарователен, великолепен. Помню, шел, любовался солнцем и у ворот увидел свинью. Она сделала под воротами логово и ворочалась в нем с полным сознанием собственного достоинства.

* * *

При капитализме вещи стали хозяевами людей. Пролетариат ставит себе в числе других задач задачу: сбросить эту слепую власть вещей, сделать вещи тем, чем они являются по существу — слугами людей.

* * *

Сознательности, человеческой, социалистической сознательности — вот чего недостает всем нам. И будь в нас эта сознательность — насколько ровней, слаженней и ярче была бы устроена наша общественная (т. е. и личная) жизнь.

* * *

Ведь весь ход исторического развития жизни говорит о неизбежности социализма и коммунизма. Коммунизм будет независимо от того, будут ли все люди работать, сознавая, что они работают для коммунизма, или не сознавая этого. Каковы бы ни были частные, изнутри выдвигаемые людьми цели, — фактически на деле каждый человек волей-неволей работает не для этих целей, а для торжества коммунизма.

Так почему же мы должны работать, как волы, — без сознания истинной цели своей работы, своей жизни? Для чего же нам тогда дано сознание? Ведь как выиграло бы наше общее движение вперед, если бы каждый человек сознательно относился к своей работе, к своей жизни, к окружающим людям, к самому себе!

Почему-то считается смешным и чуть ли не нелепым, когда люди начинают говорить о коммунизме, как о личном. Всегда чувствуется у слушателя хотя бы и скрытая усмешечка: "Вот, дескать, малахольный! Нет бы подумать о том, чтобы калоши купить, а он черт-те что порет! Выхваляется! Притворяется!" Это отрыжка прошлого — такая усмешечка.

Для меня [...] нет иной цели в жизни, кроме как построение коммунизма. Этой цели и подчинена будет [...] вся моя жизнь!

В достижении этой цели и будет состоять наше счастье.

* * *

Последние законы по укреплению дисциплины (против прогулов, воровства, хулиганства) меня восхищают. Это — подлинный ленинизм. Коммунистическое воспитание осуществляется не только проповедями, лекциями и гипнозом, но главным образом "притеснением", "насилием", законами и категорическими предписаниями.

* * *

Итак, война. То, чего ждешь, совершается неожиданно. Фашизм показал самого себя. Укорить его нечем. Он делает то, что уже делал, и то, что должен делать по своей природе. Для того, чтобы он так не делал, надо его бить, душить, а не заключать с ним минутные договоры.

* * *

Сила коммунизма не только в его красоте, но и в его неизбежности. Развитие общества обязательно должно привести к установлению бесклассового строя. Коммунистическое мировоззрение, подметившее и доказавшее эту необходимость, имеет содержанием своим главным образом разработку путей и средств к достижению бесклассового общества через преодоление общества классового посредством его классовости. Вот в этом главное, моя родная: классовое общество уничтожает само себя. Об этом никто не говорит прямо. Да и о многом другом, очень важном, не говорят у нас.

* * *

Основа человеческой жизни — деятельность, т. е. действительная реализуемая активность (подобно тому как профессия — применяемая специальность).

Коммунистический миропорядок возводится на сознательной активности, при которой нет расхождения между активностью, и сознанием и между сознанием и действительностью.

* * *

Пусть лишь тот день считается правильно прожитым, который принес не только радость тебе, но и пользу народу. Это — в наших силах, в силах каждого из нас. Честно выполнять обязанности, возлагаемые занимаемым местом, — к этому сводится в основном служение обществу.

* * *

Никаких иных целей не должно быть у человека кроме тех, к которым стремится весь мир, все человечество. Свободное творчество всех и каждого — вот цель. Это называется коммунизмом.

* * *

Не представляй себе коммунизм концом, вершиной. Нет. Коммунизм — начало, зачин нового цикла исторического развития народов. Что будет дальше — сейчас трудно узнать.

* * *

Давай жить как можно смелей и целеустремленней. Давай делать все, чтобы приблизить эти годы. Мы не увидим с тобой ничего из того, для чего будем жить и умрем. Но оно будет. И счастье не в том, чтобы видеть это, а том, чтобы делать — через неудачи, через трудности, — делать, делать, делать.