* * *

Мир воспроизводит себя разнообразнейшими способами. Человек учится миру в этом сознательно помогать. Когда человек осознает, что сам он — творение собственных творений, он становится разумным, а его отношение к тем, через кого дан ему разум, — это любовь.

* * *

Любовь у человека только одна. В силу самого определения, из-за универсальности. Но проявляется она как любовь к кому-то или чему-то. И здесь — бесконечность обличий. Каждая из таких любовей тождественна всему — это разные способы развертывания той же иерархии. Кажущаяся изменчивость любви — обращение иерархии. Одна любовь может противоречить другой лишь там, где уродство общественного устройства навязывает людям бесчеловечность бытия.

* * *

Говорить о любви — говорить обо всем кроме любви. Слова связаны бытом. Верить в любви на слово — все равно что выходить замуж ради флердоранжа на фате.

* * *

Преступно считать деньги, когда речь о любви.

* * *

Половая любовь и дружба — разновидности одного и того. Классовая культура противопоставляет одно другому, превращая различие в общественный институт. Вместо оснащения органических тел исторически достижимыми инструментальными возможностями — искусственные ограничения. В основе — взаимодействие индивидов в процессе производства и самовоспроизводства. Представьте общение (культурно обусловленным) взаимодействием органических тел — получится любовь, в узко-мещанском понимании; сдвиньте фокус на контакт неорганических тел — будет дружба. Разум предполагает единство того и другого — а рынок заменяет единство конкуренцией. Случаи дружбы в любви и любовников-друзей никуда не спрячешь, они на каждом шагу, — но в больном обществе духовное здоровье воспринимается как болезнь.

* * *

Женщина становится женщиной только в отношении к мужчине. Во всех других отношениях половые различия несущественны.

* * *

Любовь не возбуждает, а влечет, — хотя, конечно, никоим образом не сводится к влечениям. Сознание человека отвлекает его от мотивов, подсказывает достижимые цели. Грубо прямолинейное следование страсти — сплющивает уровни деятельности, сводит поведение к животному метаболизму.

* * *

История любви = история человека разумного.

* * *

Любовь — плод и концентрированное выражение экономической самостоятельности человека, его свободы.

* * *

Любовь не просто отметает законы. Прежде всего, она их создает.

* * *

Человек остается человеком — пока он кого-то любит. А любить можно только человека (пусть даже в самом себе).

Ненависть — чувство нечеловеческое. Она исторически оправдана лишь поскольку через нее рождается любовь. Убийство на войне — все равно убийство, даже если оно ради миллиона будущих жизней. Когда нет войн, не нужны разговоры о справедливости.

* * *

Можно любить удовольствия — это не предполагает удовольствия в любви. С другой стороны, пройдя через любовь, удовольствия станут иными, избавятся от животности. Это все равно вне разумности — однако вполне готово стать ее материалом.

* * *

Любовь иногда заставляет избегать любимого. Быть может, это нормальное явление в любой любви: не разбить хрупкую грань, за которой близость становится пошлостью.

* * *

Если сближение опасно для предмета любви — человек может отказать себе. Животные так не умеют.

* * *

Парадокс в том, что никто не умеет полностью отдаться любви. Потому что кто умеет — того не за что любить.

* * *

Одни влюбляются без памяти — другие влюбляются в память...
Нет любви — ни у тех, ни у других.

* * *

Эротические игры, прелюдии, извращения, — потому что секс скучен сам по себе, пока в нем нет любви. Будто есть непроваренные злаки и сырое мясо. Вероятно, для чего-то и это полезно — в умеренных дозах. Но лучше все же физиологию делать приправой к любви — а не наоборот.

* * *

Пожертвовать жизнью ради любви — великое дело! Но что любви до этих жертв? Станет ее больше от смерти влюбленных? Ритуалы — способ сбежать от ответственности. Вместо того, чтобы трудно жить — и уже этим утверждать способность духа очеловечивать жизнь.

* * *

Для человеческой любви не имеют значения форма груди, лица или ушей; для нее важна форма человеческого общения.

* * *

Конечно, у людей половая любовь имеет отношение к процессу физиологического воспроизводства. Но выводить любовь из этого процесса — все равно что считать высокую кулинарию или высокую моду формами удовлетворения потребности, соответственно, в пище и одежде, — или шедевры архитектуры объяснять исключительно потребностью крова. Доисторический разум возникает в сообществе биологических тел определенного вида — но сводить разум к биологии может лишь мало знакомый с разумом. Точно так же, сознание использует возможности человеческого мозга — но отсюда не следует, что мозг — орган сознания.

Половое влечение — одна из сильнейших природных сил, и было бы странно, если бы люди не научились приспосабливать его для нужд духовного роста, строительства разума. Но лишь как средство. Далеко не единственное. Других много; они, возможно, не так очевидны, не бросаются в глаза. И за счет этого, в конечном итоге, разумнее.

* * *

Говорят, что мужчины не хотят жениться, потому что при разводе они рискуют потеряют значительную часть имущества, ибо нынешние суды, дескать, всегда решают в пользу жен...

Но когда любящий предлагает даме выйти за него замуж, это как раз и означает его готовность бросить все к ее ногам, полностью отказаться от своего ради нее. Неужели при этом можно думать о дележке после развода? Наоборот, любящий будет счастлив, если хоть что-нибудь из его имущества пригодится любимой и после расставания. Любовь может измениться — но не кончается никогда.

* * *

Если любишь — все равно, как мир к этому относится. Если относится неправильно — надо его переделать. Или, по крайней мере, перехитрить. Настоящий или фиктивный брак, домашнее хозяйство или его имитация... Свои дети или извне. Можно изобразить все что угодно, включая полное отсутствие каких-либо отношений. Можно даже самому в это поверить. Это проблемы мира, а не суть любви.

* * *

Любовь забирает человека целиком. Потому что она как раз и принята развивать его целостность, внутреннее и внешнее единство. Нельзя любить каким-то местом или в одном отношении: в каждой любви отражается вся Вселенная.

* * *

Типичный образ: она любит подлеца, который просто играет ее чувствами — и бросит при первой же возможности (но может без зазрения совести попользоваться и в будущем).

Почему? Ведь чувство не обманывается. На неразумность страсти не спишешь — особенно для многолетней драмы. Да и нет здесь почти ничего телесного: ей не нужен секс (особенно, когда секса по жизни более чем достаточно) — нужна именно любовь.

Но любовь — возврат к себе через другого. Она не ради него, и не ради себя — и вообще ничего не ради. Существует острая потребность в чем-то жизненно важном, необходимом для сохранения духовности и духовного роста. Если нет в мире ничего подходящего — мы ищем хотя бы отдаленно похожее. И такого не нашлось — пусть будет первое попавшееся. В конце концов, можно распределить любовь, собирать ее как мозаику, из мельчайших осколков зеркала. Или даже просто выдумать — сделать памятью или мечтой. В любом случае, речь не о пассивном принятии — а о преобразовании мира, его обогащении, очеловечивании. В этом, собственно, назначение разума.

Зря донжуаны приписывают себе свои "победы". Наоборот, это их поражения, превращение в игрушку, в податливый материал. Лишение собственно человеческого статуса. Значит — они изначально не люди, их удобно лепить по образу и подобию чуждой им духа.

* * *

Любовь предполагает совместную деятельность. У которой есть вполне определенный продукт. Нет деятельности — нет и любви. Потому что в этом случае и субъектов нет — и остается отношение вещей. Мало чем-то вместе заниматься — нужно это сделать общекультурным явлением, единством материального и духовного производства.

Секс не деятельность. Это времяпровождение. Да, в каком-то контексте и секс может стать одухотворенным. Только сначала надо сотворить этот контекст — а уже потом заниматься сексом. Любовь иногда начинается с постели — но вырастает не из нее.

* * *

Неуниверсальность любви в античности и у ее предшественников, ограниченность вопросами пола, — по сути дела, означает отсутствие любви как культурного явления. Да, они тоже влюбляются и любят — но как-то безжизненно, и подмывает спросить: ну, а дальше что? Отлюбились и по своим углам? До следующего сеанса?

Только в Средние века начинается разговор о жизни в любви, и врастании любви в человека, превращении в стержень бытия.

* * *

Мистики любовь делают мистифицированной.
Вульгарные материалисты — вульгарной.

* * *

На востоке есть неимоверно глубокая легенда о царе Шеддаде, который вознамерился создать на земле сад, по красоте сравнимый с райскими садами, — но умер в тот самый момент, когда строительство было завершено, так и не успев войти в свой земной рай...

Точно так же, те, чья любовь не знает предела, оказываются недостойны любви.

* * *

Любовь не сама что-то делает. Делают люди. Но не как тела, а как деятельный дух, субъект. Любовь направляет человеческий дух — а выражается это в необыкновенности телесного движения. Которое умеет влиять на духовность вообще — и в частности на любовь.

* * *

Вульгарные морализаторы, говоря о любви все время сбиваются на выяснение отношений "я" и "ты". Но дело-то в том, что в любви этого различия просто не существует: "я" и "ты" — одно и то же, есть только "мы" = "я" = "ты", — одно существо, а не два. Глупо говорить о том, кто кому доставляет удовольствие или боль; в любви всегда "мне" = "тебе". Мы не просто не можем друг без друга — мы неразделимы.

Когда буржуазный теоретик заявляет, что первый принцип любви — относиться к другому как к себе, — это переодетый христианский императив: возлюби ближнего как самого себя. Суть любви полностью противоположна: становиться собой через другого, научиться как-то относиться к себе, дорасти до этого. И тогда глупо говорить об отношении к другому как к себе: другой стал частью меня, я непосредственно есть этот другой. А значит, могу представлять его на всех уровнях культуры. Тогда тождество, первичный синкретизм раскроется в совокупности всех общественных отношений, в иерархии рефлексии, способной стать новым субъектом. Без этого любовь неполноценна.

* * *

Классовое общество лишено любви в полном смысле слова — ему приходится довольствоваться недоговоренностями и намеками. Отсюда многочисленные суждения о любви, художества про любовь, попытки подвести под закон... Домыслить, договорить, дочувствовать. Убедить себе, что любовь существует, — а иначе зачем жить?

* * *

Человеческий дух не связан телом. Когда близкого человека нет с нами — мы все равно чувствуем его присутствие, и можем с теплотой думать о нем, мысленно с ним советоваться — или видеть сны. Мы можем даже не догадываться, что официально его уже нет в живых, что его прах развеян по ветру... Плоть любви — не органическое тело; это бесчисленные духовные связи, которые остаются после физической смерти, — и другой продолжает жить во мне, я становлюсь его телом, как потом кто-нибудь станет после меня.

* * *

Нравится — вещь. Любят — человека.

* * *

Любовь с первого взгляда — противоположна импринтингу. Да, нюансы взросления определяют круг предпочтений — но это лишь возможность понравиться. А любовь — неожиданность, открытие. Выход за рамки, прорыв. Мы влюбляемся в то, чего еще нет, и что предстоит сотворить великим (совместным) трудом. Не готовое решение, а всего лишь постановка задачи. Цель и смысл жизни. Потом, задним числом, появляются знакомые черты — как итог пути.

* * *

Когда удается что-то сделать — это возвышает. Когда плоды труда получают общественное признание — рождается новая личность. Стремиться к признанию вовсе не обязательно: в каких-то отношениях я представляю общество в целом — и могу представить его и для себя. Глубокая убежденность в правоте своего дела — именно отсюда, из объективной общественной необходимости. Возможно, про меня никто и не узнает, — но мой дух выльется в озарения тысяч других.

Так и в любви, когда меня любят в ком-то другом.

* * *

Искусство никогда не следует за видимостью — оно говорит о тайном и сокровенном. Поэтому приметы любви следует искать не в текстах, а за текстом (изображением, действием, и т. д.). Например, если верить европейским и американским песенникам, они озабочены исключительно возможностью переспать, заполучить чье-то тело — и не позволить овладеть им сопернику. Однако носителями культуры такая эротика (местами переходящая в жесткое порно) воспринимается в определенно лирическом ключе, как история любви. Дикое общество заставляет людей быть дикарями — и говорить о нет грубо, с нарочитой небрежностью, пересыпанной нецензурностями. Люди стесняются подлинной духовности — ее не принято обнажать на публику. Нужны маски.

Точно так же, искусство прошлого вовсе не обязано становиться документом древнего духа — и надо хорошо постараться, чтобы его там усмотреть.

* * *

В древности, когда боги жили вперемешку с людьми, их любовные похождения неизменно кончаются деторождением — рожают много, принимая это как совершенно естественную изнанку любви. Но если с человеческими детьми особых проблем не возникает — дети богов по статусу помирать не должны, и приходится их как-то пристраивать... Кого-то удается в конечном итоге переселить в мир иной — используя предусмотрительно встроенные уязвимости. Другим же приискивают местечко на Олимпе, в качестве обслуги или домашних питомцев. Кому места не хватило — так хоть на небо, созвездиями...

* * *

Следы первобытности в библии: кто возжелал женщину — тот уже прелюбодействовал с ней в сердце своем. Магическое отношение к природе предлагает иллюзию воздействия на мир одним лишь движением духа. И кажется, что тем более это возможно во всем, что касается нашей духовности: мы "непосредственно" преобразуем самих себя...

Родоплеменной закон доисламских арабов: ортокузенный брак. Мужчина может провести ночь с женщиной — если она подходит ему по признакам формального родства. Но если выясняется, что кто-то влюблен в будущую жену — брак расстраивается, и родственники имеют право оружием мстить за нанесенное оскорбление. Поэта Кайса объявили безумным — и довели до безумия.

Пока двое во власти закона — их тела никого не интересуют. Любовь — освобождение от любых законов и разрушение вековых устоев; в классовом обществе свобода преступна. Никакой плотский грех не сравнится с искренним человеческим чувством — которое опасно уже тем, что позволяет человеку чувствовать себя человеком — следовательно, самому решать свою судьбу. Физическую близость можно предотвратить; брак можно запретить. Любовь запретить нельзя.

* * *

В классовом обществе любовь искать следует прежде всего там, где она вызывает всеобщее осуждение. Аморальное с точки зрения господствующего класса — противостоит ему самим фактом разрыва с обывательской моралью: это, как минимум, говорит о принципиальной возможности освобождения. Классовое чутье работает безотказно: внимание властей привлекает не откровенная оппозиция, а то, что потенциально опаснее, что подрывает основы классовой культуры.

Величайшая духовность — существо ранимое, и она вынуждена скрываться за далекими от духовности формами. Пока будущего нет — это формы прошлого, нарочито неуместные, вызывающие отвращение у "нормальных" людей. Те же формы способны стать выражением душевной низости, разложения личности, превращения ее в слепое орудие в корыстных руках. Отличить это от любви можно по признаку утилитарности: то, что не ради чего-то и кого-либо, — зародыш разума, духовной свободы; капля рациональности — портит океаны чувств.

* * *

Любовь несравненна — в ней нет места торгу. Даже поэтическое уподобление — унизительно для настоящей любви. И если любовь на это не обижается — то лишь потому, что она несравненна и в своем великодушии...

* * *

Когда некого любить — пустоту называют богом.

* * *

Поскольку дух сам по себе не материален — выражать себя он может только посредством природных вещей, как характерная черта их (в остальном) естественного движения. Одни вещи заставляют другие вещи вести себя не как вещи, а как проявления разумности. В частности, любовь требует заняться чем-то помимо любви — и чем больше такой плоти, тем духовнее любовь.

* * *

Замена физического действия воображаемым — магистральное направление развитие разума. У животного намерение и действие совпадают. Человек может разделить их во времени и в пространстве, препоручить задуманное кому-то другому — или сделать абстракцией, чистой виртуальностью, когда замысел исчерпывает тему и уже не нужно продолжать: мысленный эксперимент оснащает нас сознанием возможности, делает увереннее в себе.

Воображаемый секс удовлетворяет человека ничуть не хуже реального — не вовлекая в тысячи органических и социальных рисков. Секс как поэтический образ — бесконечно далек от животного акта, хотя бы и в частично окультуренных, цивилизованных вариантах. Способность воплотить любовь в материальный процесс в конце концов перестает нуждаться в этом конкретном процессе — и человек может позволить себе помечтать о других, не застаиваться в развитии, не превращать страсть в пристрастие.

Точно так же, как мы воображаем себе плоды труда прежде чем приступить к труду, мы придумываем самих себя — и находим тех, кто умеет сделать нас именно такими. Это и есть любовь.

* * *

Ненависть — это любовь к тому, чего не может быть.

* * *

Две любви — почему бы и нет? Однако при этом неизбежно косвенное общение двух любимых — через любящего. Поскольку же настоящая любовь принимает любимого человека целиком, она не равнодушна и к тем, кого он любит. Разумеется, мы далеко не все одобряем, и без чего-то хотели бы обойтись, — но в любом случае это активность, заинтересованность, работа духа.

В простейшем случае — по видимости независимые движения, когда две любимые как бы сотрудничают, опосредуя духовный рост любимого — каждая по своему. Разумеется, такой вариант лишь для примера — и можно с тем же успехом говорить взаимоотношениях друга и любимой женщины, или о товарищеских чувствах любовников (или любовника и друга). Знают любимые друг о друге или нет — совершенно безразлично; точно так же, общественный характер производства соединяет в продукте усилия многих людей, иногда совершенно не знакомых между собой. Но утаить любовь — дело не простое, и чаще всего о другой любви быстро догадываются. На этом этапе начинается косвенное взаимодействие любимых; в классовом обществе неизбежен оттенок соперничества — а когда уродливость классовой культуры заставляет выбирать только одно, отвергнутая страсть может перерасти в отрицание любви, в ненависть. Но это уже выходит за рамки духовности — разрушает, а не утверждает разум. Относительно мягкий вариант соперничества — соревнование, желание стать лучше "соперницы", первой и любимейшей. Косвенным образом, две любимые способствуют личностному развитию друг друга — и тем самым (в тайне от себя) любят друг друга. Остается лишь освободиться от этого соперничества и открыто признать свою необходимость и ему, и ей; так возникает новый, более высокий уровень любви, союз трех свободных личностей, равно способствующий духовному развитию каждого. Это прототип всеобщей любви будущего.

* * *

В любви всегда присутствует элемент упоения — но он вовсе не обязан носить оргиастический характер. С другой стороны, по части восторгов органика заметно отстает от неорганического тела: полет вдохновения и экстаз творчества затмевают любые физиологические наслаждения. Но, точно так же, как постельные излишества убивают духовность, погоня за творческими успехами смертельна для любви. Нельзя насиловать собственную гениальность, превращать ее в "супружеские обязанности". В поэзии, в науке, в философии — нужна искра откровения: пусть это придет само — когда мы будем к этому готовы.

* * *

Память — кенотаф. Любовь — не дает умереть.

* * *

Разум — это свобода. Когда что-либо одно выдвигается на первый план и требует не координации сил, а подчинения, — это неразумно. Поэтому говорить о любви между разными уровнями субъекта (единичный и коллективный субъект, принадлежность к разным слоям, культурам, поколениям) возможно лишь ограниченным образом, подразумевая общность иного порядка, снимающую все различия. Например, родители и дети (там, где такое различение вообще возможно) вполне могут любить друг друга — но не в качестве родителей или детей, а в силу индивидуально сложившейся духовной близости, в рамках совместной деятельности, которая для них остается трудом — не вырождается в работу; стоит вклиниться зависимости одних от других — любви конец. Точно так же, даже если я очень люблю конфеты, необходимость съесть все — превратит любовь в отвращение.

* * *

Друзья друзей не могут не быть друзьями; любовь соединяет всех.

* * *

Люди выражают себя для себя в терминах других людей — это слова нашего внутреннего языка. Поэтому молодежь (и не только девушки) тянется к взрослым, примеривает к ним незрелые идеалы. Взрослые заметно определеннее и разнообразнее — это более богатый и выразительный язык. Сверстники для духовного производства — слишком рыхлый материал.

* * *

Обыденное сознание принимает эмпирическую данность как есть — и представляет любовь одним из ее проявлений. Отсюда странные вопросы: как ты меня любишь? за что ты меня любишь?... По той же причине другая любовь кажется неверностью, изменой — и приходится спрашивать, какая любовь больше.

* * *

У любви много ликов — и она несводима ни к одной из своих сторон. Однако в любом из обращений этой иерархии — принцип взаимности. Любовь невозможно просто дарить — надо, чтобы кому-то мечталось принять дар. Любовь как забота (caritas) — предполагает наслаждение от заботы, жажду внимания. Даже незаметно любить, без ведома избранника, — нужно, чтобы избранник вел себя благосклонно к любви, допуская возможность именно такой любви.

* * *

Когда человек влюбляется — мир уходит в тень, и ничто в мире уже не важно, остается только любовь. Но тела инертны — и не сразу удается осознать огромность любви; иногда для этого надо пройти через смерть.

* * *

В классовом обществе любовь слишком часто принимает форму ненависти — и любить человечество может только убежденный мизантроп.

* * *

В любви мы не принадлежим друг другу — и не принадлежим себе. Поэтому просить нечего — все уже есть. Но любовь свободна просить, если ей так интереснее, — или отказать, не отнимая.

* * *

По своей сути, дух не зависит от вещей — и проявляется как особый способ их связи: разные вещи могут быть связаны в том же духе. Однако классовое общество ограничивает набор возможных связей, делает его заведомо неуниверсальным. В этих условиях любовь (как полное духовное слияние) может зарождаться лишь в форме присвоения, поглощения одного духа другим — что существенно ограничивает свободу любимого человека, возможность в полной мере проявить себя как личность. В каких-то случаях личности влюбленных достаточно близки, чтобы подобные ограничения не воспринимались как внешние, и дух любящих развивается как целое, свободно. Однако связь очень различных личностей путем взаимного присвоения невозможна; субъективно это выглядит как барьер, присутствие в духе партнера закрытых зон — доступных кому-то другому, в других отношениях. Типично животная реакция на препятствие — фрустрация и агрессия. Характер препятствия тут не важен — на выходе то же самое. Классовая культура придает этой животности в отношениях людей традиционную форму — ревность.

Но человек, поскольку в нем есть капля разумности, может иначе реагировать на трудности — поступать разумно! Препятствие не приводит к торможению (фрустрации) — вместо этого деятельность развертывается в других направлениях, осваивает другие измерения духовности, меняет характер мотивации. А это и есть развитие личности. Даже в классовых формах такой "обходной маневр" позволяет выйти на те области духа партнера, которые в прежних границах были закрыты; тем самым любовь все-таки может устранить отчуждение, восстановить духовное единство.

* * *

В любви два органических тела начинают вести себя как одно. Но это не просто синхронизация, а новое качество, субъективное ощущение, когда каждый из любящих как бы делает другого своей частью — и обратно, встраивает в другого себя. Единичная личность при этом не исчезает, не нивелируется; наоборот, она расширяется и представлена объединением культурных (органических и неорганических) тел — различие личностей лишь в смене ракурса, точки зрения (а с появлением ребенка возможно еще одно смещение ракурса, вывод за рамки прежних тел). Но если я чувствую другого в себе — это не зависит от того, где находится его органическое тело, и в каком состоянии. Я просто действую так, будто бы оно здесь, рядом, внутри моего тела. Можно знать о смерти — но не изменить любви.

* * *

В неживой природе — единичное тождественно целому: они просто определены друг через друга. Живое делает это соответствие живым: одно перетекает в другое, и возвращается обратно, — при сохранении различия. У человека — есть любовь, когда он соответствует не абстрактно всеобщему, а другому человеку, в котором это всеобщее воплощается — но не для всех, а только для любящих. Но тем самым и всеобщая связь оказывается связью единичностей — и это завершает синтез, утверждает единство мира.

* * *

Любовь выводит человека из себя — открывает ему бесконечность.

* * *

Когда мы говорим об отношениях людей — это любовь. То же самое в отношении к личности — счастье. Но не просто проекция — снятие всеобщности в единичном, когда единичное становится всеобщим. Счастье в любви — универсально, оно не может не охватывать всего. Поэтому счастье не только в любви. Однако любая другая сторона свободы точно так же снимается в личности — и целое поворачивается другой гранью, не теряя универсальности, всеобщности.

* * *

Говорят о счастливой и несчастной любви. Казалось бы: как может любовь быть несчастной, когда она и есть счастье?

На самом деле — обычная для синкретического уровня путаница в (еще не сложившихся) понятиях. Счастье многогранно — любовь тоже. Если сопоставлять одну грань с другой — не обязательно склеится. Каждый человек будет связывать по-своему — развернет иерархию только ему доступным способом. В каком-то месте связка обязательно возникает — и тогда любовь осознается как счастье, и счастье в любви. Но развертывается иерархия не мгновенно — и темпы зависят не только от личных качеств, но и от общественно-исторического контекста, от состояния культуры в целом. Уродства классовой экономики могут задвинуть главное в тень, втянуть человека в борьбу за существование, когда ему будет не до высоких материй... Бывает, что на осознание счастья (или любви) не хватает жизни. Придется быть счастливым после, задним числом. Или влюбиться в чьей-то любви.

* * *

Формы любви исторически конкретны: в каждом обществе (на каждой ступени его развития) складывается вполне определенный любовный "репертуар" — и этим одна культура отличается от другой. Разумеется, многое зависит от экономики: в процесса производства люди вписаны в производственные структуры — и умение освободиться от этой "предопределенности" приходит не сразу. С материальной стороны, характер участия в производстве определяет неорганическое тело; это ограничивает набор возможных воплощений духа — и косвенным образом влияет на дух как таковой. Кроме того, производственные отношения дают как бы "заготовки" для личностных связей, шаблоны и стереотипы. Однако далеко не всякое ограничение свободы разрушает любовь. Если в культуре есть готовые строительные блоки — изобретать с нуля имеет смысл только в очень особенных ситуациях; разумно использовать имеющееся везде, где это возможно. Точно так же поэт свободно использует метрику и твердые формы — намеренно "прогибает" стих под формальность; но на этом фоне заметнее художественная свобода — тогда как в абстракциях не всегда очевидна и художественность.

Рефлексия (духовное производство) не просто выделяет главное в действительности — это никому не нужно само по себе. В рефлексии мы прощупываем неизведанное, догадываемся о будущем — и заставляем себя стремиться к нему. В частности, представления о любви не обязаны соответствовать наличному строению культуры; всякая абстракция — лишь орудие труда, применять которое к исходным материалам можно по-разному.

Например, европейская логика (в лице Аристотеля) вырабатывает полезную абстракцию противоположности, полярности, — и уже можно ставить вопрос о взаимосвязи полюсов. Но тысячи лет до Аристотеля, и тысячи лет после, эта классическая форма вовсе не определяет характер действительного мышления, способы принятия решений. Даже в науке реальная логика развития не соответствует правилам оформления результатов — тем более далека идея полной противоположности от непрофессиональной рефлексии: нам гораздо привычнее судить об уровне совместимости или пригодности — и мы знаем, что идеальных вариантов нет, и готовы неидеальность как-то компенсировать. Точно так же, неидеальность идеальной схемы вполне годится, чтобы намечать приемлемые шаги, вроде бы следуя формальной логике — но с соответствующими поправками.

В частности — мы учимся отличать духовное от материального, любовь от расчета. Это очень непросто — но у нас есть сама идея различия, и мы можем хотя бы интуитивно оценивать и предполагать. Другие противоположности — притяжение и отталкивание, рост и убывание, изобилие и нищета; в общем случае — плюс и минус. Это позволяет сразу же выстроить мощный аппарат рассудочной любви, учитывать тончайшие нюансы. Разумеется не обязательно это делать явно — в духе Стендаля. Всех возможностей все равно не перечислить. Универсальность систематики позволяет быстро развертывать ее под конкретный контекст — восстанавливать пропущенные звенья, или предугадывать еще не случившееся. Это вполне соответствует методу теоретической физики: есть уравнения движения, есть граничные условия, — и можно делать выводы.

Каждая противоположность выделяет особую историческую линию. Так, преобладание материального или духовного (или их особенное сочетание) в любви (или дружбе) может стать знаком определенной эпохи — или чертой относительно замкнутого социального слоя. Здесь тоже есть общая схема: синкретизм → анализ → синтез. Неотделимость материальных связей от духовных сменяется их противопоставлением, которое снято в единстве культуры: материальное и духовное уже не внешне противостоят друг другу, а оказываются сторонами всякой деятельности, ее внутренним строением. Соответственно — история любви вообще дополняется историей каждой единичной любви.

Такое (количественное) представление о любви закрепляется в строении культуры — и люди готовы воспринимать происходящее именно так; более того, они стараются так организовать свой быт, чтобы отклонения от схемы оставались в минимально допустимых пределах. Это вполне аналогично переходу от науки к инженерии — и обратно, к развитию прикладных наук. И все же качественное разнообразие не сводится к комбинированию количеств. Всегда возможны непредставимые в полярных категориях, "случайные" формы; это не вопрос недостаточного знания — здесь сама суть дела: всякое качество возможно лишь в отношении к другим качествам — и это внешнее количественное отношение порождает шкалу выраженности качества, в границах противоположностей.

Любовь может проявляться в форме брака, в форме ненависти, в форме самоубийства... Практически любое отношение между людьми может стать формой любви. Иерархия этих форм — характерная черта каждой культурно-исторической формации. Единство, взаимовлияние духа и экономики позволяет и тому, и другому становиться источником новых качеств. Общая закономерность — перетекание от экономики к духовности и обратно — развитие друг через друга. Так меняются общественно закрепленные способы "оформления" любви. Например, разделение труда по половому признаку приводит к развертыванию иерархии отношений между полами — и возникают отрасли экономики, обслуживающие эти отношения, так что половая любовь опосредована (например) традициями ухаживания и супружества, что меняет характер духовных связей — и ведет к новой перестройке экономики. Экономика накладывает социальные ограничения; ограниченность любви уродует экономику. Но любовь не умирает — и в конце концов снимает различия материи и духа — чтобы различать другое, на новом уровне.

* * *

Человек сначала задумывает — потом производит. Вещи лишь воплощают идеи. Точно так же в любви: чтобы найти любимого надо сначала его полюбить.

* * *

Я ничего не требую, я все отдаю...
Привычная ложь.

Давать — это всегда и брать, использовать, вынуждать принять, делать получателем, и тем самым требовать соответствия роли — отдать себя взамен.

Не требовать — значит допускать саму возможность требований и льстить себе (могу — но не делаю!), и попрекать другого (мог бы догадаться — и предложить).

Это не любовь — это самолюбие. Иногда обостренное до боли.

А любовь — просто счастье бытия вместе, когда никому не нужно давать и требовать, потому что все и так для всех.

* * *

Любовь не для того, чтобы в нее верить.
Любовь — чтобы любить.

* * *

Библейская сказочка о грехопадении — одно из ранних прозрений человечества в поисках духовности — и любви. Любовь свободна — для нее нет никаких запретов и границ. Семья — сплошные запреты и границы, следование (писаному или неписаному) закону. Божий закон не исключение. Поэтому даже слабенькая искра любви в первобытных душах — отменяет начальственные указания, и человек вдруг узнает, что он способен на все, что нет для него в мире недоступного и чуждого, и надо только разумно распорядиться этим неожиданным изобилием.

Но мудрость сказки и в том, что разум не приходит извне — к нему надо долго и трудно идти; разум нельзя мгновенно "включить", просто убрав табличку "вход воспрещен". Растительное существование — это легко; задуматься о сознательном переустройстве мира — акт великого мужества, начало духовной зрелости. И человек иногда пугается столь грандиозного труда, огромной ответственности — за всю вселенную! Пытается отступиться от разума, проклинает любовь, пытается загнать ее обратно в семейное рабство... Поздно. Неизбежное произошло — и остается только принять собственную разумность как должное — и постараться соответствовать своему вселенскому статусу, сметать любые барьеры, творить и любим. И быть достойным любви.

* * *

Он меня бросил... Она меня бросила...
Вы что — вещь?
Если можно подобрать — можно и бросить. Полюбить — заметить в человеке человека. И это уже не изменить, даже если тела начинают вести себя не по-людски. Любовь — неотъемлемая часть человека; как можно бросить самого себя? Если пренебречь какой-то телесностью — личность перейдет в другую плоть, и любовь не умрет. Застаиваться в одной и той же телесности — духовная смерть.

Он меня бросил... Она меня бросила...
Преувеличенное внимание к себе — вместо поиска другого. Вы были в чьей-то судьбе — и никакой силой этого не изменить. Вы и есть он или она; противопоставляя себя себе, люди теряют себя. Если прошлое только память — будущее лишь иллюзия. Оставайтесь с любимыми навсегда — и не нужно возвращаться.

* * *

Известная притча о соломоновом решении: матерью объявлена та, которая предпочла отказаться от ребенка — лишь бы оставить его в живых. Исходный, первобытный мотив — связь матери с ребенком, когда материнская любовь сильнее корысти. Это на уровне животной неразделимости самки и детеныша в первое время после отделения от материнского организма. Разумеется, и здесь любовь вносит коррективы, одухотворяет органику.

Но есть и другое толкование — ближе к современности. Ребенок как собственность — и как родное существо. Та, что согласилась с приказом разрубить дитя на две части, — не нуждается в ребенке как таковом: ей важно, чтобы имущество не досталось конкурентам. На другой чаше весов — желание растить и вывести в люди, человеческое отношение. Поэтому мудрость решения не в том, чтобы признать кровное родство, а чтобы передать ребенка в надежные руки, сделать его полноценным членом общества; это никоим образом не зависит от фактического происхождения — ибо есть матери, готовые убить свое дитя (вспомним о Медее), и есть посторонние, готовые помочь человеку.

Так старая притча становится выражением победы любви над рынком, духовности над расчетом.

* * *

Пресловутая теория "стакана воды" — пустая абстракция, если не пояснить, что имеется в виду под "половой потребностью" (которую, якобы, должно быть легко удовлетворить). Если речь об оргазме — это во все времена было несложно: минимум телодвижений. Если же вдруг приспичило вовлечь в это кого-то еще — это уже не половая потребность, а общественный вопрос, который придется решать столь же общественными движениями (в деятельности и общении). Сумеете вы убедить партнеров — флаг в руки. Не сумеете — извольте воздерживаться — иначе это уже будет не удовлетворение потребности, а насилие, деяние заведомо антиобщественное. Но то же самое безо всяких изменений переносится на что угодно — и собственно половой вопрос за скобками.

* * *

Я люблю тебя, ты любишь меня. Если мое тело умрет — я буду жить в твоем. И наоборот. Кто никого не любит — умирает насовсем. Но в далеком будущем все любят всех — и смерти больше нет.

* * *

Ленинская тактика запрета базара в рядах партии — от убожества, от нищеты. Мотивация обычная: разбазаривание средств и сил. Когда средства и силы есть — и щедрость не грех. Когда человек мечтает и любит без отрыва от коммунистического строительства — что в этом предосудительного? Есть риск, что изменится расстановка приоритетов, и на первый план выдвинутся вопросы духовного порядка — разумеется, не в ущерб экономике. С точки зрения буржуя — это другая партия. Разумному человечеству — все едино, а кусочек любви только в плюс.

* * *

Замкнутые системы приходят в состояние равновесия (или, по крайней мере, асимптотически приближаются к нему). Запустить процесс заново — нужен внешний толчок. Однако люди не привыкли ждать милостей от природы — они умеют заставлять ее подталкивать их. Дернули за ниточки — и можно снова любоваться прихотливыми узорами.

В любви один из таких "физических" методов — свободный секс. Не сам по себе, а как средство поиска собственной духовности. Бросающийся в глаза контраст природы и духа, способ почувствовать себе человеком, неприродным существом.

* * *

Естественный язык — сплошная путаница, смешение догадок и предрассудков. Однако именно эта эклектика позволяет отыскивать точки соприкосновения в живом разговоре. Казенная лексика ученых трактатов — превращает путаницу в надувательство, пропаганду, войну мнений — вместо плодотворного сотрудничества. Наукообразие в любви — печальнейший исход: предрассудок возводят в абсолют.

В переводе с латинского, объект — то, что поставлено напротив; точная калька — русское предмет. Трактаты о любви пестрят ссылками на ее "объект" — и тем самым заранее предполагают внешнюю противопоставленность любящих, тогда как в любви они неразделимы. Любящий отличается от любимого не телесно, а как другая сторона того же самого, взгляд в новом ракурсе (то, что мы называем обращением иерархии). В каком-то смысле соединение капиталов при вступлении в брак — классовый (извращенный) аналог слияния тел влюбленных. Другими словами, формальное разделение плоти любящих — чисто внешнее впечатление, обывательская привычка, классовая традиция. Вместо духовного отношения — отношение тел. Вполне логично, что их единство кажется тогда совершенно мистическим, необъяснимым.

Точно так же, слово субъект употребимо в разговорах о любви лишь в очень условном и ограниченном смысле. Буквально: одно поставили под другим. И западные писатели зачастую именно это имеют в виду. Язык не различает подлежащее в предложении — и подданство (по-французски это одинаково: sujet). Как тема разговора — субъект (subject) совершенно не отличается от предмета (object), а субъективное предпочтение (subjective) тождественно общей цели (objective).

Но в любви так не бывает. Никто ничему там не подчиняется, и речь не о ком-то постороннем, а о себе — точнее, о нас. Субъект — полномочный представитель мира в целом, а вовсе не одно из его порождений. Это не тема разговора — это деятельность, окультуривание мира. Как выражение его собственного стремления окультуриться, привести себя к единству. Нет для этого подходящих слов — поэтому используем не очень подходящие. Ни одно слово не вместит всего — поэтому говорим по-разному в разных местах и в разное время. Мы не хотим подчиняться языку — мы делаем его инструментом любви, но не ограничиваемся разговорами: любовь — то, что делают.

* * *

Восторги по поводу красоты возлюбленных — чуть ли не древнее самой любви! На ранних этапах это своего рода индикатор присутствия любви — хотя отличить эстетику от логики или этики большинство не умеет до сих пор, и потому любое предпочтение можно обозначить чем угодно. Например, красотой — или истиной — или идеалом. На излете средневековья человеческие отношения мистифицируют — и знак выдают за обозначаемое. В результате любовь сводится к одной из сторон — представляется всего лишь тягой к прекрасному, в которое все еще синкретически вплетены интеллект и благородство. А как только поставлен предел качеству — на авансцене количественные различия, когда любование другим есть в то же время принижение себя, и (как у Леона Эбрео) чем больше разница — тем выше любовь (и бесконечна только любовь к богу). Отношение к красоте — чисто рыночное: если у кого-то оно есть — это надо присвоить, всеми правдами и неправдами. Святоши и торгаши — в полной гармонии.

Оказывается, что прекрасное — категория классовая. В мире, где одни противопоставлены другим как господа и рабы (даже беззаветно преданные и гордые своим служением), все сравнимо в единой шкале, где (по Аристотелю) бывает много или мало — а лучше когда в самый раз. Глупо оспаривать мнения — но в вопросах истинной веры нет компромиссов, и одни вправе предписывать другим правильность или гуманность. За скепсис в отношении обожаемого предмета — морду бьют. И это нормально — потому что только так может классовый человек обнаружить в себе искру разума и обнаружить себя как разум.

В классовом обществе — любовь существует в классовых формах. Поскольку же ей безразличны партийные склоки, она равно выбирает и одних, и других, — и знакома людям под разными именами. И если одни призывают любить прекрасное и возвышенное — другие возражают, что в любви нет безобразного или низменного, что она все облагораживает и одухотворяет. У каждого своя правота. После секса можно любоваться партнером, замечая в нем поразительно человеческие черты, отблески чего-то неземного. Но бывает и наоборот: очень хотелось — а после разлетелось. Важно, что от всего этого останется в человеческой культуре — чем она от таких неожиданностей людям откроется.

Привлекательность — один из инструментов разума, наряду с прочими телесными отправлениями. Конечно, наша универсальность позволяет (и требует) во всем найти какие-то интересности. Однако приводить в движение наши тела (органические и прочие) в каждый момент приходится вполне определенным способом — и вовсе не обязательно об этом старательно размышлять: иной раз достаточно первого взгляда. Существенно, что такие внешние связи не сами по себе, а как выражение духовности. В любви это не только духовность партнера — но и дух любящего; нечто подобное происходит, когда мы любуемся "красотами природы": на самом деле никакой красоты в природе нет — а есть наше отношение, наш способ воспринимать природу — и тем самым уже преобразовывать, одухотворять ее. Что заметил еще Марсилио Фичино:

Мы общаемся не с телом, а с личностью, с творческим духом — мы становимся им в каком-то отношении, и он проникает в нас. Пошлый академический вариант — о "приукрашивании" любимых; вздор! — не украшательство, а поиск красоты — и когда она найдена, она для всех.

У живых организмов есть физиологическое сродство — всего лишь особенность метаболизма. У высших животных органические движения выносятся вовне, и органика начинает обслуживать психику; животные умеют активно относиться друг к другу — влечение и отторжение. Далеко не всегда это сводится к этологической иерархии; например, у кошек взаимоотношения (и отношение к людям) очень индивидуальны. Отличие от человека — не в безотчетности как таковой, а в ее стихийной власти, принципиальной бесконтрольности, непреодолимости тяги или отвращения. Человек способен любой органический процесс осознать, перенаправить, подчинить сознательной деятельности; в американской психотерапии, например, преодоление влечения или отвращения — обычная клиническая практика. Анекдотический вариант: как только выясняется, что у какой-нибудь дурнушки (или морального урода) в перспективе солидный капитал — она (или он) тут же становится блестящей партией, и былое презрение уступаем место искреннему восхищению.

Животных заставляет сближаться физиология пола. У человека она отходит на десятый план. Возрожденческая мистификация красоты оказывается, таким образом, промежуточной ступенью между любовью древности, опирающейся главным образом на биологические тела, — и любовью будущего, представленной неорганическим телом, богатством общественно-культурных связей. Красота была знаком любви — потом стала ее символом; следующий шаг — осознать духовность самих знаков и символов, для которой эротика становится лишь одним из возможных воплощений. Когда красоты капля — она обращает на себя внимание; посреди океана красоты — ее идея растворяется в чем-то другом, что успело забыть о всеобщей дележке и борьбе за существование.

* * *

Идеал куртуазной любви полностью отделяет ее от постельных дел (если не на практике, то хотя бы в идее). Поэтому возникает особое отношение к браку и сожительству: этой грязной материи достаются вожделения плоти и рыночные интересы — чтобы душа могла свободно развлекаться обожанием кого-то неземного. Через сотни лет — точное воспроизведение той же схемы в литературе нового времени (например, у Флобера — Воспитание чувств); в XX веке иметь две связи для разных нужд — обычная практика; к XXI веку "плотоядность" встала на прочные коммерческие рельсы и брак обрастает побочными связями на контрактной основе; при этом представления о "сентиментальной" любви практически вытеснены из быта "деловых" людей — и перемещаются в жвачные сериалы ни о чем (по сравнению с которыми "неудача" Флобера — литературный шедевр).

Сама идея двух любовей (небесной и земной) — продолжение все той же линии на классовое разделение труда, и возрождение дуализма в капиталистических реалиях есть явление совершенно закономерное. Аналогично противопоставление романтической дружбы товариществу в разных вариантах воспроизводится сквозь века. Классовая культура просто не предоставляет разумных форм бытования любви — и чувства всегда в разладе с (далеким от разума) рыночным рационализмом.

* * *

Когда (по старинной классовой привычке) любовь увязывают с красотой, благом или истиной — это автоматически запускает процесс приобщения, освоения, а иногда и переоценки ценностей. Как обычно: окружающая среда — и выживание. И можно сравнивать разные любови, и делить на "высшие" и "низшие", небесные и вульгарные... Вместо того, что сделать каждую любовь свободной и неповторимой.

* * *

Религиозная традиция различает уровни веры: одно дело просто верить в существование чего-то божественного; совсем другое — убедиться в божественности, постичь ее и замечать вокруг. Еще выше — слияние с богом, религиозный экстаз. Однако полное воссоединение возможно лишь после освобождения от бренных тел.

Нечто подобное обычно рассказывают и о любви. Сначала — лишь предчувствие, ожидание чуда. Потом влюбленности и флирт. После — бурные романы. Наконец — у некоторых — осознание духовности, которой больше не нужны тела.

* * *

Традиционная (обывательская) мораль рисует отца главой семьи, строгим и справедливым боженькой — который может снисходительно возиться с детенышами, и даже пошалить, — но не теряя дистанции. Нечто подобное мы видим, например, в воспоминаниях Лилиной: ее стараниями родился пресловутый советский миф о "дедушке Ленине". Иная роль у матери: она олицетворяет мещанский идеал нежной привязанности. Предполагается, что мать души не чает в своих чадах — и всегда готова прикрыть крылышком. В извращенно-классовой форме эта модель выражает реальное строение культуры: экономические взаимосвязи и духовное общение — две стороны межсубъектных отношений, которые классовое общество, следуя принципу всеобщего разделения труда, разводит по противоположным углам ринга.

Патриархальная моногамия (которую буржуазная пропаганда объявляет единственно правильной формой семьи) экономически подчиняет жену мужу (даже если тот привык быть "под каблуком"). Парадоксальным образом, это приводит к зависимости матери и от сыновей (а если их нет — женщина, по понятиям, неполноценна). Действительно, хотя ребенка не считают человеком до формального совершеннолетия, он в перспективе наследник и полновластный хозяин, заручиться расположением которого было бы полезно. "Материнское чувство" поэтому в немалой степени носит характер заискивания, демонстрации уважения к семейной иерархии. Дети это прекрасно чувствуют — и помыкают матерью куда вольнее. При всем изобилии кажущихся исключений, система существует не одно тысячелетие — и даже завзятые либертины не рискуют посягнуть на принцип, остаются лишь исключением в поддержку правила.

Как водится, особое положение матери оправдывают мерзостями биологии размножения: много месяцев таскать дитя внутри, а потом много лет на шее — это, вроде бы, чисто природное предназначение женщины, ее высшая миссия... Психология матери — якобы встроена в женский организм, стала непреодолимым материнским инстинктом. После этого нам будут говорить про материнскую любовь! В любви человек свободен — а детей женщина тянет не по своей воле; здесь она даже не наемный работник, а просто рабыня. Указанием свыше, супруги обязаны "любить" друг друга, а женщина обязана "любить" детей. Любовь к начальству, правда, несколько иного характера, нежели барская снисходительность. Покорность и раболепие воспитывают в классовых людях с нежнейших лет, а то и до зачатия.

Дальше два пути: либо вконец оскотиниться и поверить в свою животность как единственную и привлекательную перспективу — либо прятать человеческие качества за уродством бытия, отгородиться от мира его же средствами. В первом случае — убежденная "яжемать", беззастенчиво использующая детей в качестве средства выбить из партнеров по семейному бизнесу какие ни на есть преимущества: привязать (или повязать) супруга, установить планку внесемейных расходов, поиметь положенные (и не положенные) субсидии и льготы. По видимости (для правоверного обывателя) — это образцовая мать, достойная высочайшего уважения и даже наград; буржуазная пресса обожает такие картинки — для промывания мозгов самое оно.

Но человек — поскольку он остается человеком — не может без любви. Отсюда искренние попытки усмотреть в семейной иерархии не только экономическую основу — но и духовное соприкосновение. Поэтому женщина иногда способна любить мужчину — несмотря на их формальные роли, вопреки уродству традиций. Точно так же, человек может заметить в ребенке человека — и не диктовать ему свою волю, не обучать и не воспитывать, — а по-человечески общаться, помогать ребенку найти свой, неповторимый путь, тем самым пропитываясь этой неповторимостью и осознавая себя как личность (а не экономическую единицу, и тем более не особь биологического вида). Такая любовь — как и положено любви — взаимна; там, где дети хоть немножечко любят родителей — нет ни материнских, ни отцовских чувств — а есть разум, свобода, человеческое достоинство.

* * *

Куртуазность в искусстве (и в жизни) обычно лишь принимают как эмпирический факт, необъяснимый казус истории европейских культур. Дескать, это всего лишь игра знатных особ — а остальные старательно подражают... Почему им захотелось играть именно так? Случайная прихоть, мода. Чистейший субъективизм.

Некоторых поверхностные наблюдения не устраивают — но взамен могут предложить только политику; как правило, речь о противостоянии светской культуры и церкви — и опять субъективно, на уровне стихийного протеста, от бравады и упрямой поперечности.

Такая наука — в русле пошлой статистики, способной нарисовать какой угодно график в интересах влиятельного спонсора. Точно так же, маниакальные экологи пугают население якобы разительными (и якобы антропогенными) изменениями климата — и остается осадок в умах, интеллектуальный шлак, из-за которого здравомыслию просто не на чем произрастать. Ежедневное измерение десятка погодных показателей — ни на йоту не приближает нас к пониманию динамики атмосферы; делать на столь шаткой основе какие-либо предсказания — из области азартных игр, нумерологии или хиромантии (бизнес на глупой доверчивости).

Даже если увязать средневековую (а потом и возрожденческую) любовь с этапами развития экономики — это еще одно эмпирическое соответствие, или абстрактный постулат. Разновидность гадания.

Всерьез обсуждать исторические сдвиги возможно лишь там, где уже выработано представление о направленности развития; тогда факты осмысленны — сопоставлены с деятельностью (и становятся фактами как таковыми, продуктами рефлексии, плотью теорий). Разумный подход к чему угодно — не созерцание, а действие: мы знаем, чего хотим, — и выстраиваем наши взаимоотношения с природой исходя из этого. История в этом плане ничем не отличается от физики или метеорологии. Луч света, испущенный полтора миллиона лет назад в Туманности Андромеды — для сегодняшних нас такой же исторический документ, как стихи трубадуров или миннезингеров, как сотню раз подделанный в разных поколениях текст "документа", за которым только предстоит усмотреть интересующие нас детали.

Само определение человеческой (разумной) деятельности как универсальной рефлексии, как всеобъемлющего отношения мира к самому себе, — предполагает свободу, снятие любых ограничений как в производственной сфере — так и в общении. В этом контексте, события истории духа — не просто следствие экономических сдвигов, а своего рода заглядывание вперед, подготовка революционных переворотов в экономике. Точно так же, куртуазная струя — одно из выражений перехода к новому типу личностных взаимосвязей, не подверженному формальной регуляции, снимающему любые внешние опосредования. Такое единство личностей мы называем любовью.

Разумеется, возникнуть сразу в готовом виде человеческая любовь не может — ее надо растить веками. Каждая историческая эпоха становится одним из этапов развертывания целого, становлением частичной свободы, лишь отдаленно напоминающей универсальность. Следуя своим намерениям, мы осознаем деятельность — но не свое место в ней; развитие самосознания — особая деятельность. Мы замечаем исторические события и поступки людей — но их смысл дойдет до нас лишь после выполнения исторической задачи, когда мы дорастем до собственного продукта, новой духовности. Засилье эмпирионатурализа — показатель незрелости духа, неумения любить. Поэтому трудно ожидать от нас сегодняшних особой точности в изображении куртуазного прошлого: внешние проявления — полог тайны. А за ним — любовь.

* * *

Пять признаков любви по Энгельсу — хорошая основа и для философии единичностей, картина онтогенеза. В плане восприятия — известная триада гегелевской логики:

Если совсем прямолинейно: первое впечатление о другом человеке — сразу приобретает оттенок предпочтительности, симпатии, склонности. Откуда? Пока неясно — просто такое чувство. Но именно чувство — культурно опосредованное, а не просто отражение качеств объекта. Непосредственность здесь кажущаяся — за ней снятый исторический опыт.

Однако это лишь начало пути. Свои симпатии мы как-бы проверяем на прочность, приписывая их причину какой-то из сторон нашей взаимосвязи; знаками их служат самые настоящие объекты — часть органического и неорганического тела. Эта аналитическая стадия позволяет, с одной стороны, обнаружить много общего — но кроме того дает представление о различии, тем самым обрисовывая направления духовного роста. Важно, что при этом другой человек воспринимается как личность — а не просто объект, возможность деятельности. Застаивание на стадии анализа приводит к (известному из общей психологии) смещению мотива на цель: другой воспринимается как совокупность вещей — знаки и символы приобрели самоценность, вытеснили человеческий интерес. Любовь умерла не родившись.

Уровень синтеза как раз и соответствует осознанию отличности человека от любых его телесных воплощений — восприятию духа. Поскольку опосредование вещами выпадает — снова непосредственная связь, но уже не внешним образом, не синкретически — а во всем богатстве совместной деятельности и общения. Другой не просто интересен мне — он часть меня, как я стал его неотъемлемой частью. Такой духовный рост, взаимное одухотворение, и есть любовь. Каждый из нас становится другим — и тем самым становится собой.

Логическая последовательность допускает разные хронологии. Так, каждая из стадий может протекать годами — и люди лишь к концу жизни обнаруживают, что это любовь. А иногда так и не догадываются — и за них это делают другие. Другой предельный случай — любовь с первого взгляда: сращивание сразу, по всем параметрам, по всем способам бытия. Такое возможно лишь там, где есть общественно-культурные предпосылки, способствующие совместному участию в очень широком круге деятельностей: с одной стороны — воспитанная в каждом из любящих совместимость, духовное родство; другая сторона — взаимная дополнительность, полярность, чувство невозможности быть друг без друга. Но бывают и динамичные варианты, когда последовательность стадий пролетает мгновенно — однако лишь в одном из отношений, и потому возобновляется снова и снова, захватывая все новые грани духа; такая любовь может быть очень бурной — и даже казаться враждой, несовместимостью.

Конечно, взаимовосприятие — лишь одна из граней. Та же логика обнаруживается и в способах формирования идеалов, представлений о любимом. Точно так же развиваются и формы проявления любви. Все это вместе и создает тонкое кружево уникальности, без которого невозможна никакая любовь.

* * *

Стремление помочь и защитить — традиционно считается одним их важнейших проявлений человечности. Относиться к этому можно по-разному — в том числе и с долей цинизма: самоутверждение за чужой счет — или надежда самому найти поддержку в трудный час.

Классовая основа такого "гуманизма" очевидна: предполагается, что у человека есть нечто, принадлежащее лично ему, — и чем он может с кем-то поделиться (хотя, в принципе, не обязан). Беззащитность и возможность защитить — выражение общественного неравенства. Там, где любой продукт остается общественным, — вопрос о предоставлении себя в чье-то распоряжение вообще не встает, ибо свободный доступ ко всему объему материальной и духовной культуры изначально предполагается и не может стать актом личной воли: если мои способности кому-то необходимы, я просто не могу не предоставить их тем, кому они на данный момент нужнее. Ничто в таком человеке не принадлежит ни лично ему, ни обществу в целом (как коллективному собственнику). Люди просто используют наличные ресурсы для решения насущных задач, руководствуясь только разумом.

Тем не менее, в извращенно-классовой форме есть и разумное содержание. Любовь как духовное общение, как отношение личностей, есть главный (и единственный) путь к духовности: без любви — нет личности; вне любви — нет собственно человеческого в человеке. Чувство нужности — один из оттенков самосознания; ненужность — индикатор неразумности, мотив заняться поиском себя. Классовое общество отчуждает любовь от человека, превращает ее в акт обмена, создает иллюзию благодеяния и требует признательности. Свободное общение превращается во взаимную зависимость и легко переходит в жестокую тиранию. Напротив, разумный человек понимает, что нет ничего, что он мог бы сделать сам, — и потому то, что в классовом обществе расценивают как помощь, есть на самом деле совместное действия для достижения общей цели, одинаково необходимое всем участникам, ставшее частью их личности. Человек не потому чувствует себя человеком, что поступает по-человечески, — он поступает как человек, потому что чувствует себя человеком.

Приятно любить покорное и послушное, что отзывается на каждое желание и этим вызывает желание. Когда нет иных возможностей — любовь умеет спрятаться и за этой, собственнической чувственностью. Но суть любви в том, чтобы устранить саму возможность различий, добиться равной доступности всего всем. Тогда никто не нуждается в помощи — и не нужно никого защищать.

* * *

Помимо экономических факторов и морального давления, молодых затягивает в семью своего рода эскапизм, попытка уйти от уродств большого мира в построенный своими руками и по своему разумению семейный мирок. С одной стороны, таким (извращенным) способом в классовом обществе проявляется назначение разума — преобразование мира, переделка его под человеческие потребности; сродни этому всевозможные увлечения, пристрастия, привычки, — и даже глубокий профессионализм. В значительной мере, занятия искусством, наукой или философией — способ отрешиться от неприглядности мирских забот. Субъективно, допускают саму возможность отличить внутреннее от внешнего — и неизбежность противопоставления этих областей бытия и личности. И следовательно, потребность обустройства границ.

Это мотив часто скрывается под маской великой любви — которая на поверку оказывается не принятием в себя другого, а использованием другого для защиты от других. Если одна личность изначально отделена от другой — она может стать только объектом; самое большее — строительным материалом для стен. Единственный шанс соединить усилия — быть одним целым "по природе", в силу мистического сродства, которому нередко и приписывают любовь.

В какой-то мере любовь сохранена и в этих, вещных отношениях; точно так же, мы не можем обойтись без любимой игрушки — и с ее гибелью теряем часть себя. Более того, такая любовь может быть взаимной — но она слепа, ибо каждый видит в другом не его личность, а его функцию.

Но личность нельзя запереть в сколь угодно прочных стенах. Дух умеет проходить сквозь стены — и обязательно обнаруживает себя в том самом враждебном мире, от которого его пытались уберечь. Точно так же, дух проникает и внутрь застенков — и это оказывается для их обитателей иногда досадной неприятностью, иногда потрясением основ. Оказывается, что оборонительные сооружения легко уязвимы — и тогда строитель сам рушит стены и бравирует показной беззащитностью, которая на поверку оказывается еще одной стеной — и так без конца.

Браки, заключенные на небесах, ничем не разумнее скрепленных расчетом или традицией: в любом случае — перед нами заключенные, заведомо ущемленные существа — а вовсе не строители миров. Если же выстроенные ими стены слишком прочны — оставшуюся после ухода любви пустоту заполнить нечем, и бездуховные тела мечутся взаперти, болезненно натыкаясь друг на друга; это тень любви, ненависть.

* * *

Дух вне пространства и времени — и любовь соединяет людей через любые пространства и времена. Даже если им не суждено узнать друг друга. Цепочка опосредований тянется от одного к другому — и вовсе не требуется все это документально подтверждать, привязывать к вещам или телам. В этом великая скромность любви.

* * *

Как проникновения одной личности в другую, слияние одного духа с другим, любовь соединяет разумных людей в человечество, — а в историческом плане она скрепляет связь поколений. На уровне культуры в целом это выглядит в количественном плане как накопленное за тысячелетия духовное наследие, а качественно — как смена культур, исторический прогресс. Когда груз прошлого чересчур тяжек — пора что-то менять; чтобы осознать себя новом качестве — надо заново открыть для себя ранее отвергнутое.

В классовом обществе такого рода связи закреплены в строении культуры и воспроизводятся как часть духовного продукта. История разваливается на хаос индивидуальных историй — и вместо единства разума удается усмотреть лишь отдельные связи, внешнее соединение одной единичности с другой. Любовь оказывается частным делом —новая личность рождается как продукт этой частной любви, а не как изначально общественный продукт. В этом ограниченном контексте поколения формально отделены друг от друга (и связаны друг с другом) как родители и дети; связь поколений тогда выражена в идее любви родителей и детей.

Любовь родителей друг к другу как духовное единство поначалу обнаруживает это единство лишь синкретично, как особый уровень личности каждого из любящих. На следующей (аналитической) стадии это единство становится культурным фактом как особый дух, личность ребенка, которая все больше обособляется от личностей родителей, сохраняя тем не менее неразрывную связь с ними, оставаясь их частью и вбирая их в себя как внутренние уровни. Такое присутствие личностей друг в друге мы и называем любовью. В аналитической форме эта любовь предполагает различие материальных носителей, воплощений духа. Типичный случай — формальное рождение ребенка в половой любви; на это новое тело легко проецируются возникшие задолго до его рождения общественные отношения, и классовый человек привык отождествлять себя и других с органическими телами — так что и фактическое рождение новой личности увязывают с физиологической формальностью. Однако любовь не сводится к половой любви — поэтому возможны сколь угодно разнообразные воплощения ее продукта, личности ребенка. В частности, она может так и остаться совокупностью общественных отношений, для которой нет вещного представителя; в определенных общественно- экономических условиях такая "виртуальная" личность может ассоциироваться с материальными телами — и возможно телесное "рождение" (воплощение) вне связи с местонахождением или временем жизни родителей. Попсовые историки любят спекулировать на тему предполагаемого родства известных персонажей, о тайных связях и побочных детях... Сама возможность таких спекуляций — одно из выражений независимости духа от его воплощений.

В отношении к плоти, родители и дети сохраняют индивидуальность и существуют как бы сами по себе. Формальные связи устанавливаются одним из принятых в каждой конкретной культуре способов (например, в форме общественного мнения — или легализации родства). Такие отношения вовсе не обязательно отвечают действительному положению дел — и от видимой непохожести возникают обывательские подозрения насчет похождений на стороне; нетипичность характеров литераторы с древнейших времен приписывают "благородному" (или "низкому") происхождению. Однако духовные связи часто бывают не очевидны — и духовные корни личности остаются ее сокровенной тайной (что дает иной раз повод приплести и божье вмешательство).

Но допустим, что дети знают своих родителей, и наоборот. Наличие духовного единства (любви) вовсе не предполагает всеобщей гармонии и полного взаимопонимания. Иногда единство проявляется в форме противоположности, отторжения наследия предков (хотя, как правило, в зрелых годах многие бунтари осознают унаследованную мудрость). Даже и в этом случае утрата одного из родителей переживается именно как утрата, как душевная рана, — и след остается навсегда. Разумеется, мы говорим о духовном, а не о формальном родстве. У личности может быть много "родителей" — и каждый человек может оставить след в сотнях душ (вплоть до культурно-исторической памяти человечества). Чем свободней человек — тем шире круг взаимных влияний, тем больше личность. В идеале, каждый интересен всем — и само понятие родства снимается, становится неуместным.

Обращение иерархии личности (движение духа) выводит на первый план то одни общественные взаимосвязи, то другие; в частности, любовь к родителям или детям может спрятаться где-то в глубине — и всплывать лишь в исключительных обстоятельствах, требующих не только формальной реакции, но и глубокого переживания и осмысления. Связь поколений иногда становится лишь фоном, остается на периферии индивидуального сознания — и обнаруживает себя только при взгляде со стороны. В разумном, бесклассовом обществе само сопоставление поколений становится условностью — все люди одинаково свободны, и глупо обсуждать личные качества или возраст. Сохранение исторической преемственности на одном уровне иерархии допускает очень разные сценарии на другом. Культурное пространство отличается от культурного времени — но лишь в определенной шкале, одной из возможных "систем отсчета". Что общего между ними? Только любовь.

* * *

Фрейд шутит, что любовь — это тоска по родине. Тогда девичей любви вообще нет — а женскую любовь приходится трактовать как рецидив синдрома post partum... Все вместе — напоминает попытку отменить кем-то когда-то содеянное: мама, роди меня обратно! Невротики-мужчины испытывают ужас перед женской промежностью из-за страха быть "проглоченными", возвращенными в пренатальное состояние — то есть, суть ужасного та же, что всегда: риск (хотя бы воображаемый) утраты разума. Аналогично женские неврозы на почве пола можно трактовать как память о былой беспомощности, утрате разумного контроля над биологическим телом. (к которому нас привязывает неразумно устроенное общество).

Если от юмора перейти к человеческим отношениям — оттенок восстановления (или, скорее, обнаружения) изначального единства в любви, конечно же, присутствует: людей влечет друг к другу духовное родство и чувство взаимной дополнительности. Все это существует как совокупность общественных отношений почти независимо от органики или возможности непосредственного контакта. В принципе, каждый мог бы существовать отдельно — и межличностные связи уйдут вглубь иерархии, выдвигая на передний план что-нибудь не менее насущное. Любящие могут вообще ничего не знать друг о друге — но в них живет предчувствие любви, внутренняя готовность любить и быть любимыми. Состояние всем известное — и только в очень грубой компании станут приписывать это физиологическому созреванию. В таком понимании разные формы любви ничем принципиально не различаются — и половые органы, по большей части, совершенно ни при чем.

Вероятно, речь идет не о любви как таковой, а о ее материализации, когда уже возникшие духовные связи требуется представить формами совместной деятельности. Подобрать из имеющегося в культуре арсенала именно то, что выражает единство любящих. Если такая деятельность использует физиологию пола — получается половая любовь. Но возможностей много — и становится все больше по мере развития культуры. Но может случиться, что ничего готового пока нет. Тогда любовь предстоит строить — и здесь простор как для творческих поисков, так и для исторических веяний. Если начать с внешности, с телесной оболочки — легко ошибиться и разочароваться. Разумный подход — искать универсальность: не сводить все к одному, а собирать одно из всего, складывать мозаику, образ любимого. Метод проб и ошибок в этом контексте становится осмысленным — но, опять же, наряду с другими, а не как прямолинейная однозначность.

Когда человек знает, чего хочет, и свободен в выборе средств — ничего опасного и пугающего в любви нет. Только классовый человек способен вообразить утрату себя при растворении в любви: отдельность, отчужденность людей друг от друга — типичная черта классового сознания, а там, где меж людьми нет никаких барьеров — не требуется ничего отдавать или приобретать, и духовность каждого доступна всем. С другой стороны, любовь как радость совместного творчества уже не ждет всплесков экстаза, а согревает всех всегда доступным и надежным теплом (что, конечно, не исключает ни восторга, ни вдохновения). Невротические страхи там, где людей загоняют в клетки, растаскивают по углам и натравливают друг на друга; преодоление этой дикости и есть любовь.

* * *

Обычно полагают, что человека привлекает внешность другого — и только потом уже завязываются глубинные связи. Но человеку может быть интересен только человек — а природные явления сами по себе нейтральны, и лишь творческое к ним отношение способно сделать их интересными. А человек проявляет себя только в деятельности — он и есть деятельность! Следовательно, привлекает не внешность, а манера вести себя, способ деятельности. Если это отвечает нашему характеру, попадает в резонанс с нашей деятельностью — нам хорошо вместе.

Деятельностей много — и любая годится, чтобы судить о возможной близости. В частности, одно их обыденнейших занятий — уход за телом, способ содержать его и встраивать в дела. Обращая внимание на внешность, мы догадываемся о духовной основе, на которой так или иначе держится все остальное. Внешность — продукт деятельности, и она интересна вложенным в нее трудом: где налицо творческое отношение, там есть шанс совместного творчества — а иначе никаких перспектив. Разумеется, речь не об интенсивной обработке органики — иногда это говорит как раз о противоположном: о пошлой безвкусице, следовании трафаретам, невнимании к себе — когда думают не о теле, а об эффектности. Поддерживая тонус мышц в разумных пределах — мы обнаруживаем разум; накачивать мышцы (или выстраивать фигуру) ради публичной демонстрации — значит, тешить тщеславие, оставаться полуживотным. То же самое — о других продуктах, от вскопанного огорода до музыки, живописи, или научной теории. Привлекает то, что не заботится о привлекательности; любят того, кто не только в любви.

* * *

В разные эпохи слово говорит о разном. А когда говорят о любви, чаще всего имеют в виду что-то другое. Не надо верить словам. Но и не верить не надо. Разумно относиться к материи.

* * *

Любимые несравненны — потому что никакое сравнение неуместно в любви. Сравнивают вещи — потому что они различены внешним образом, смотрят друг на друга со стороны. А любящий и любимый — одно, и любые различия возможны лишь как внутреннее движение, блики настроений, игра. Один дух не рядом с другим — один в другом. Вместе они — весь мир. А мир только один — и сравнивать его не с чем.

Влюбленным не нужно доказывать свою исключительность — они тождественны ей, ничего другого просто нет. Поэтому любовь щедра, она не знает ревности — и в другой любви видит лишь себя. Иначе получится как в английском анекдоте:

Каков вопрос — таков и ответ. Предполагать альтернативы себе — вынудить оправдывать ожидания. Когда мы любим, каждый из нас единственный и несравненный — без вопросов!

* * *

Чем выше человек — тем шире его горизонт. Но если подняться очень высоко — горизонт исчезает, и вокруг необъятное пространство, в котором родная планета — лишь краткий эпизод.

Любовь небесная и любовь земная различимы только там, где небо противопоставлено земле. В этом смысле переход к бесклассовому обществу — как выход человечества в космос. Мы снимаем любые ограничения — мы свободны, и каждая любовь — одна на всех.

* * *

Буддизм перенимает идеи тантры — но мистифицирует, извращает любовь. Исходно — наивно-материалистическое учение о возможности стать человеком через отношения полов; здесь важно, что человек не достигает совершенства сам по себе — он совершенен только в отношении к другому. Готовность к физической близости важна не сама по себе, а как своего рода напоминание о сопутствующем ей духовном единстве, о человеческом общении. Однако общаются все-таки люди, а не абстрактные идеи, — и старинные тантрические ритуалы заставляют практиковать любовь, а не только предаваться мечтаниям: сохранить духовность в грубости физиологии сумеет не каждый. Принцип буддизма — полная противоположность: человек сам по себе, и остальной мир ему, в идеале, полностью безразличен. Поэтому и любовь здесь воспринимается как любовь к себе — для пущей важности названная любовью к богу. Обращает на себя внимание параллель с христианством: человек для бога, а не для другого человека, и не для всех людей.

Контакты с миром буддистскому совершенству не нужны; поэтому обрядность опирается, главным образом, на зрение и слух (янтры и мантры) — а не на "низшие" чувства (прикосновение, запах). Тем не менее, и руки и нос активно используют для создания антуража, для отключения от мысли и "молитвенного" настроя. Здесь снова полное соответствие средневековой европейской модели (в противоположность более ранним, "языческим" культам).

Для раннего тантризма любовь служит средством пробуждения общественной сути человека; половая любовь задействует сразу все чувства и обеспечивает полное слияние. Буддизм сводит тантру к индивидуальному переживанию, экстазу — который не нуждается в реальном действии и становится своего рода катарсисом, очищением духа от всякой чувственности. Соответственно, половая любовь вполне довольствуется "дистанционными" чувствами (зрением и слухом), которые легко допускают опосредование, перенос на любое расстояние и через время. Изображение и пересказ — важнее того, что на самом деле. Европейская куртуазная любовь тут как тут.

По существу, и тантра, и буддизм — об одном и том же: люди принципиально отличаются от животных. Ранний тантризм (как и аналогичные европейские культы) — синкретическое выражение этой идеи; буддизм (и христианство) — переход на аналитический уровень, отделение духа от плоти, а противоположность "высших" и "низших" чувств — не только прямое отражение классовой иерархии, но и мысль о несводимости человеческой деятельности к простому самосохранению и комфорту: дух направляет движение тела — человек руководствуется сознательными намерениями, а не следует инстинкту или реагирует на раздражители.

Переход к бесклассовому обществу снимает противоположности и восстанавливает полноту чувств (дополняя природные возможности организма тысячами неорганических сенсоров). С другой стороны, личность уже не противостоит ни другой личности (предмету любви), ни обществу в целом (богу); личность — представляет общество в целом в одном из обращений его иерархии, и потому отношения личностей охватывают все сферы культурной жизни — это подразумевается само собой и не требует напоминаний: вместо ритуалов — творчество, поиск новых граней единства.

* * *

Поскольку экономика распадается на отрасли — любовь выглядит сосуществованием очень разных отношений, видов любви, которые мы почему-то интуитивно относим к одному и тому же роду — любви как таковой, в самом общем понимании. Половая любовь — вовсе не то же самое, что любовь родительская; любовь к вещам (пристрастие) отлична от любови к богу (или идеалу); дружба не всегда сочетается с идейным единством (братством по духу). Точно так же, внутри каждого из видов различают свои разновидности...

На первый взгляд может показаться, что иерархия любви совсем не похожа на иерархию производств. Коллеги вполне могут обнаруживать вроде бы независимые от производства симпатии и антипатии — при том что представители очень разных социальных слоев — по уши влюблены друг в друга. Однако взять производство и любовь в целом — всему находится соответствие, и тот же вердикт: две стороны одного и того же. Поскольку же материя и дух в этом контексте противоположны — их иерархии развертываются взаимодополнительно, как бы в зеркальном отражении, и потому выглядят совершенно независимыми. Лишь в классовом обществе противоположность перерастает в противоречие.

Обычный материалистический вывод: что в экономике — то и в любви, и способ производства определяет движение духа. Но это вывод классового рассудка, привыкшего одно ставить над другим; подлинное единство не совместимо с верховенством — и потому следует дополнить логику обратным ходом: что в любви — то и в экономике! Иначе: само по себе манипулирование вещами никакого прогресса не предполагает, и общественные формы производства складываются по мере осознания, окультуривания собственных действий — установления духовных связей. Строение экономики воспроизводит формы духовности — но формы духовности зависят от умения обустраивать мир. Одно развивается через другое; но это не простое следование одного за другим, не природный ("естественный", "объективный") процесс — это человеческая деятельность, выращивание в себе субъекта через общение с другими людьми, через принятие их разума, их свободы.

* * *

Средневековый (и возрожденческий) императив: счастливая любовь возможна только в браке. Внебрачные связи — источник бесчисленных страданий, вплоть до адовых кар после смерти. Искусство политически ангажировано: супружеские отношения в античных аллегориях всегда уважительно — похождения на стороне насмешливо и критически. Про "непорочность" христианских образов — само собой. Убить человека — доблесть; полюбить человека — грех.

Отсюда характерные перекосы в массовом сознании. Прежде всего, любые симпатии — исключительно по делу, чтобы сочетаться в итоге узами законного супружества. До сих пор большинство (даже весьма вольных нравов) молчаливо полагает, что любить — значит, стремиться к браку; все, что не предполагает этой высшей цели — не любовь, а лишь ни к чему не обязывающие развлечения, или пробы, поиски идеала.

С другой стороны, под "счастьем" замученный бытовыми бедами человек понимает капельку покоя — то, за что не будут бить. Лишенному всего — даже скудные подачки кажутся бесценным даром, и разрешенное — синоним свободы. Давайте любить кого положено по нынешнему уставу — и нас не накажут, на этом свете и на том. Устав дает права лишь в форме обязанностей — и потому супружеская любовь лишь в пределах социальной ответственности, любовь к начальству неизменно предполагает покорность и пиетет, любовь к родине требует враждебности к чужакам, дружеские чувства — исключительно в рамках делового партнерства...

Но то, что в этом смысле оказывается счастливым, — уже не любовь. Механика форм — неподходящее вместилище для духа. Культурная машинерия — не более чем антураж, объективные условия, в которых каждому приходится утверждать свою субъектность, искать разум — а не только рациональные зерна. Под гнетом запретов и под угрозой отчуждения, проявлениями любви становится то, что не укладывается в формат официально дозволенного — и чего поэтому стесняются (но не стыдятся!), что не афишируют (но ценят каждую искру интимности!), в чем не решаются признаться самому себе (но вне этого — вообще ничего нет). Поэтому и в искусстве "высоким" образцам всегда сопутствует балаганное ерничество — и супружеская любовь не ходит без якобы несовместимой с ней пошлости: верность невозможна без измен.

* * *

Поэты редко говорят о любви от первого лица. Им ни к чему самокопание, самоутверждение. Им важно, как любовь меняет мир. Сказать: я люблю — все равно что публично признать: любви пока нет, а есть я — и "объект любви", нечто внешнее по отношению ко мне. Так в любви не бывает: в ней я = ты = мы. Что бы я ни делал — делает и другой, и все его следы — мои следы. Да, мы разные, — но нас нет по отдельности, мы лишь разные стороны одного. Любя кого-то, человек любит себя — и потому духовно растет.

* * *

Почему поэзия так много говорит о любви? Вероятно, потому, что она не подменяет ее чем-то другим, не прячет в паранджу обыденности. Ни одно другое искусство не оставляет в такой степени человека наедине с собой. Но в этом опасность: формулы — фабрика иллюзий, и вместо поиска любви — риск довольствоваться крохами любовей.

* * *

Если любовь — притяжение к чему-то отсутствующему в любящем, то как бы он мог к этому притягиваться? Наоборот, в любви мы узнаем, что есть в нас еще и любовь.

* * *

Ритуальная любовь — против любви. Превращение секса в "супружеские обязанности" — убивает самую суть процесса, интерес друг к другу и общение. Оргиастические обряды — подчиняют человека толпе и не дают увидеть другого человека. Призывы возлюбить ближнего или бога — напоминание о том, что в мире много всего, и вовсе не обязательно следовать чьим-либо указаниям, а лучше поискать другое. Как только пытаются (убедить или заставить, другого или себя) любить правильно — это уже не любовь, а всего лишь правильность. Поэтому о любви нет никакой науки — и нет в любви никакой мудрости. Наука и мудрость нужны для того, чтобы любви не мешать.

* * *

Когда Далида поет: Avec lui je suis femme, — легко поверить, что в каких-то других отношениях она окажется чем-то иным. То есть, быть женщиной — лишь игра, в которой партнер столь же относительно действует по-мужски. Женщину делает мужчина, мужчину — женщина. Когда оба это сознают — можно расслабиться и наслаждаться игрой, кипением страстей и мгновениями блаженства... Но отказываться ради этого от бесконечного мира — как-то не по-людски: любовь — не взаимозависимость мужчины и женщины, а независимость обоих, свобода играть или не играть.

* * *

Любить можно только человека, личность, разумное существо. Говорить о любви к вещам или делам — значит, воспринимать их как знаки людей, их многообразные имена. Вещи — как бы переносчики взаимодействия субъектов; это обратная сторона определения субъекта как универсальной связи. Выделяя какие-то вещи в окружающем (или воображаемом) мире, человек обозначает себя, организует (строит) свое неорганическое тело.

Нечто подобное можно встретить и в неорганической природе (поля, поляризация, асимптотические условия), и у живых существ (многие животные метят территорию; одни растения угнетают другие). Отличие лишь в характере связей: у человека это универсальное освоение мира, не связанное со случайными обстоятельствами или физиологической необходимостью. Но именно в силу этой универсальности тела людей неизбежно пересекаются, охватывают один и тот же круг вещей (а на другом уровне — и круг общения). Так человек один оказывается другим, и каждый — неотъемлемая часть другого. Такова материальная основа любви, ее воплощение. Отсюда и рост духовности: каждый из любящих вбирает в себя все в другом, распространяет себя на его тело, а это требует и внутренней перестройки, иной расстановки приоритетов. В классовом мире это принимает форму присвоения — и потому так трудны расставания, вынуждающие отдавать часть себя. Разумно устроенный мир не знает собственности — и в нем просто не нужно расставаться, и каждая встреча — навсегда.

* * *

Если человека не устраивает окружающий мир — он вправе построить для себя другой. Но если в этом другом мире нет никого, кроме его творца, — то и творения тоже нет. Пожалуйста, живите как угодно; но если вам не интересно то, чем интересуются другие, — им тоже не интересны ваши фантазии. То есть, вас просто нет для общества, вы не существуете как разумное существо. Вы никого не любите — вас никто не любит.

Классовое общество усиливает эту отчужденность — загоняет каждого в его клетку, чтобы все вместе не могли замышлять против системы. На деле, полностью разобщенное общество невозможно — и потому какие-то точки соприкосновения всегда есть, и даже полный уход в себя не отделяет человека от других, а, скорее, дает этим другим повод задуматься о причинах — и тем самым способствует движению культуры в целом. Но человек (именно в силу своей отчужденности) не всегда способен уловить, почувствовать собственную всеобщность; психологическая травма, несовместимость с самим собой.

Хозяевам полезны бессмысленные бунты, голое отрицание, без малейших перспектив. Буржуазная философия культивирует именно такой индивидуализм, абстрактное деление на свое и чужое (исток всякой собственности). Власти не против тех, кто против их власти, — они очень не любят тех, кто против власти как таковой (даже если это власть безвластия, анархия). Соответственно, двоякая направленность ухода в воображаемую реальность: либо абстрактный отказ иметь дело с тем, что дают, — либо поиск того, что могло бы, в принципе, все это заменить; либо всему противопоставлен нуль — либо другое все (как своего рода проектное задание, хотя бы и неосуществимое в данных условиях). То есть, это либо безразличие (оскотинивание, отказ от разума) — либо любовь (пусть даже в форме ненависти). По внешним признакам иногда не различить — тем более, что на практике всегда есть примеси того и другого — и только в бесклассовом обществе снимается противоположность, и человек становится тождественным обществу в целом, его инобытием.

* * *

Буржуазная пресса время от времени поднимает шумиху насчет борьбы с проституцией — якобы в защиту женского пола. Но если вы будете защищать рабочего от капиталистической эксплуатации запретом на продажу рабочей силу — вы уморите его голодом. Да, конечно, у мертвых на шее особо не поездишь; но свобода от жизни — это, скорее, лишение, а не открытие новых горизонтов, — диктатура смерти.

Пока вы допускаете нормальность рыночных отношений, право богатых обобрать бедняка, — странно бороться против торговли телом как одной из разновидностей купли-продажи: все равно что разрешить красить заборы — но только не в желтый цвет... Все стороны рынка увязаны между собой. Когда одно дело вдруг объявляют недостойным, закрывая глаза на все прочие мерзости, — это лишь попытка отвлечь от чего-то внимание, перевести стрелки с магистрального пути в тупик. Для этого и затевают массовые общественные движения (вроде экомаразма или борьбы за политкорректность), и хорошо оплачивают услуги их организаторов.

* * *

В конце XX века набрала обороты дурная традиция: в знак вечной любви куда-нибудь приделывают висячий замок — и выбрасывают ключ. Во всех отношениях глупо. К любому замку можно подобрать отмычку — и "вечность" оказывается в руках первого попавшегося проходимца (как по жизни частенько и происходит). С другой стороны, муниципальное начальство время от времени просто срезает этот хлам с оград и (с выгодой для местного бюджета) утилизирует как лом цветного металла; точно так же, классовое общество беззастенчиво использует личные связи людей в экономических и политических интересах, не заботясь о последствиях. Но самое главное — что замочная символика не только не отвечает идее любви, но и прямо противоположна ей! Любовь освобождает человека (в том числе от внутренней несвободы); суть духовного единства как раз в ненужности внешнего принуждения, неуместности самого вопроса о конечности или бесконечности, как в пространстве, так и во времени. Если я люблю — какое мне дело до того, кто и как будет это измерять? Одно мгновение любви — это уже вечность. Сажать любимых под замок — что может быть нелепее? Любить — значить открывать любимым мир, а не отбирать столь редкие в наши дни кусочки свободы.

Мы любим пока мы свободны. Застенки — не для любви. Насильно мил не будешь. А любоваться свободой других — самому духовно расти. Символ любви — стирание границ. Прежде всего — между мной и тобой, а потом и между нами и всеми остальными — которые вовсе не остальные, а необходимое условие, пространство и время для нашей любви.

* * *

Чтобы узнать о духовности человека другой культуры и другой эпохи, надо прежде всего изучать способ производства — технологии и распределение труда, в их взаимопереплетении и взаимовлиянии. Как мы работаем — так мы и любим. Однако любовь не сводится к формам общения — они ее внешние признаки, проявления, сигналы, по которым можно восстановить нечто неосязаемое. Можно ли доверять таким реконструкциям? Смотря для чего. Неразумные ориентиры сбивают с пути разум. Очки мартышке не в помощь. Синхротрон австралопитеку не авторитет. Обывателю солнечный свет дан синкретично — и радуга существует как бы сама по себе. Но даже если мы умеем получать спектры — это ничего не говорит о строении звезд, пока у нас нет модели строения атома. Химик и алхимик по-разному воспринимают одни и те же реакции. И можно сколько угодно вникать в экономические тонкости, ни на йоту не приближаясь к их духовному фундаменту — ради чего, по большому счету, человеческая экономика и существует. Тела для тел — люди для людей. Нам нужно не только обслуживать копошение плоти, но и мечтать, и страдать, и любить друг друга.

Если кто скажет — что все это видимость, побочный эффект животного существования, — не верьте! Дух не за пределами этого (единственного) мира — он бывает только отношениями вещей, и никак иначе проявиться не умеет; однако мир устроен так, чтобы вещи вступали именно в такие отношения — чтобы они поддерживали движения духа. Вещи не сами по себе — они часть мира, и все зависит от того, куда их поместить. Одухотворенная природа — уже не та среда, в которой господствуют случайность и необходимость: есть рамки, в которых природе дозволено себя проявлять. И чем мы разумнее — тем разумнее весь мир.

Мы общаемся в тех формах, которые у нас есть. Бестелесность — пустая абстракция. Но формы не вечны — и мы меняем их, самим фактом своего существования. Однако какие изменения когда нет связи одного с другим? Универсальная связь — это и есть дух. Мы, разумные существа, и есть такая связь. Поэтому, когда мы, раскапывая прошлые истории, вдруг замечаем единство духа — мы видим в этом зеркале самих себя, а когда люди снова и снова влюбляются — они лишь возвращаются к себе.

* * *

Неразумные вещи — существуют и живут как есть. Когда вещь (или организм) становится частью культуры — это уже не просто природа, а знак, символ, намек, материализация идеи. Вот и любви мы говорим знаками и намеками, замечаем ее следы — и чувствуем ее дух.

Казалось бы, что мешает обозначить и это — не знаки как таковые, а их знаковость, неприродность? Переходить ко все более высоким этажам духа — разве это не обязанность разума? Да, конечно. Только на каком-то этапе вдруг оказывается, что вокруг нас уже не вещи — а сплошные знаки, и все что-то означает — но уже не понять, что и зачем. Почему? Разум увлекся абстракциями, попал в рабство к методу — и тем самым разумность метода оказывается под вопросом.

Когда любовь увлекается любовью, упивается всемогуществом, — много внешней красоты, утонченности или загадки, — в этом больше нет любви. Не говорить о любви — преступление; перестараться с излиянием чувств — пошлость. С одной стороны, все говорит о любимых — но за символами, вроде бы, уже никто и не стоит, да и не нужно никого... Безразличие к телу легко перерастает в жестокость, обратную сторону бездуховности.

Человек в мире — чтобы преобразовывать мир. Когда остается лишь игра, перетекание одних форм в другие, — природа осиротела, и мир постарается напомнить людям, чего от них ждут. В конечном итоге нужны не символы дел, а дела. И обмениваемся мы в деятельности не знаками, а делами. Не грубый, пропитанный опытом рефлексии, — но все же материализм.

Любовь — значит быть вместе, и вместе творить мир. Иногда не обойтись без слов. Но и к словам надо относиться разумно, избегать речей там, где уместнее другие пути. А их много, они бесконечно разнообразны — как любовь. Кто знает? Может быть, с отмиранием классовых культур слова вообще будут не нужны?

* * *

Библейская эротика: нагая женщина с раскинутыми в стороны руками — образ распятия, неминуемой гибели; стигматы Христа означают лишь, что любовь связывает по рукам и ногам, — но главная рана все-таки в сердце. Воскрешение — возвращение к любви от плоти, освобождение от ран.

* * *

Помнить можно только о том, чего уже нет. Когда вспоминают о живых — они уже не совсем живые. Вспоминать о любимых — значит, уже не любить. Суть в том, чтобы не задумываться о том, как следует поступать, — а действовать разумно, по любви. Когда я и ты одно и то же — вопроса о соответствии просто не возникает, и нельзя смотреть на мир другими глазами. Если надо — просто надо, без лишних доводов и причин. Делать так, как любимым нравится, — вовсе не то же самое, что делать так, чтобы им понравилось.

Может показаться, что у человека тем самым отнимают способность рефлексии, лишают сознания, и вместо намерений — нечто вроде инстинкта. Но, ведь, разум — единство сознания и самосознания; в этом единстве снято и то, и другое: быть разумным (и действовать разумно) возможно лишь там, где вопрос о разумности уже не стоит — она предполагается сама собой. Да, мы будем иногда вспоминать — но только ради того, чтобы тут же отказаться от памяти, превратить в один из моментов того, что мы есть здесь и сейчас.

* * *

Всякая любовь телесна: она предполагает плотское соединение, слияние тел, их взаимопроникновение и тождество. Однако плоть человека не сводится к одним лишь органическим телам; более того, она несводима вообще ни к какой совокупности непосредственно видимых или осязаемых вещам: неорганическое тело составлено из очень разных компонент, включая отношения между вещами и людьми, — и все это любящие могут разделять друг с другом! У человека (поскольку в нем есть искра разумности) экстаз от соединения галактик и постельный оргазм — явления однопорядковые. Чем обширнее неорганическое тело каждого из любящих — тем больше у них точек телесного контакта, тем глубже и всеохватнее восторги любви. Потому и возможно великое наслаждение просто быть рядом — и даже не в пространстве или во времени, а в истории человечества, в истории вселенной.

* * *

В любви не может быть посредников. Это прямое общение одного духа с другим. Независимо от того, как оно материализовано. Между нами могут вставать люди и вещи — но лишь в той мере, в которой в них воплощены мы сами; они уже не "между" — они внутри. Когда знаки любви принимают за любовь — любви конец. Так что придется личные дела улаживать самим! Даже в средние века "заместитель мужа" нередко разрушал брак. Тем более невозможна ограниченность косвенных связей для свободных людей. Классовое общество намеренно вставляет между людьми всякого рода посредников — делает невозможным действие от своего имени. Поэтому прямота в любви — искра будущего, примета освобождения.

* * *

Любовь — это всегда счастье. Несчастье — когда мешают любви.

* * *

Между любящими всегда есть то, чего никто не узнает — и даже догадаться не сможет. Нет в этом места посторонним, ни при каких симпатиях. Собственно, это и есть любовь — глубоко личное отношение личностей. Другим этого не понять; но им и не нужно понимать! — надо строить свою любовь, столь же неведомую и неповторимую.

Доступное публике — уже не любовь. Повторенное в других — тоже. Любовь делают в единственном экземпляре, идеально подгоняют по формам духа. В этом смысле, любовь — выражение универсальности разума, его предназначения охватить и преобразовать весь мир.

Может показаться, что столь интимная близость, практически не существующая для других, обречена исчезнуть вместе с влюбленными, не оставляя никакого следа в человеческой истории. Но кто сказал, что невидимое не умеет править общедоступным? Вещи движутся так, как это кому-то нужно — и вовсе не обязательно знать о внутренних движениях, чтобы наблюдать и использовать внешние: достаточно, что эти внутренние причины есть. Когда наука строит модель скрытой динамики — она частично овнешняет ее, переводит в другой план и меняет ее характер; это уже не то, как движется мир, а то, как мы намерены его двигать. Но стоит подойти с тем же аршином к движению духа — и мы потеряем духовность как таковую: познанное в субъекте — уже объект, а не субъект; подконтрольное в любви — уже не любовь. Разумеется, наука (и рефлексия вообще) вправе интересоваться чем угодно; более того, это основной механизм нашего саморазвития: мы выгоняем себя из прошлого, чтобы заняться строительством будущего.

Любовь лепит мир по своему образу и подобию; она обнаруживает свое присутствие на каждом шагу — но не открывает своих тайн. Плод любви — история человечества.

С другой стороны, смерть — атрибут жизни; к человеческой любви (и личности) это понятие вообще неприменимо. Разум соединяет живое и неживое, снимает их различие в деятельности, в равной мере вовлекающей и то, и другое. Продукты деятельности — всего лишь вещи; но они живут своей, иногда непохожей на органическую жизнью, рождаются и умирают; но уже не как природный круговорот — это выражение человеческого духа. Уходят тела — движение остается, подхваченное миллионами других тел. Мы можем иногда обозначать это вечное движение какими-то телами — но знак не предполагает значения сам по себе, он приобретает смысл в деятельности. Когда данные передают по компьютерным сетям — они какое-то время существуют в виде электромагнитных волн или лучей света; но сообщение принято и записано — где теперь эти эфирные вихри, бывшие носители? Те же каналы связи будут служить чему-то другому. Точно так же, видимые тела лишь служат любви — свидетельствуют о ней — но не влияют на ее суть, способность приводить в движение мир (или быть движением мира).

Такова любовь как духовное отношение личностей. Но такова и каждая личность, продукт любви, уникальный способ развертывания иерархии деятельности. Это не напоказ — это скрытый, внутренний мир. Мы судим о его существовании по характерной целостности поведения, неслучайности поступков — но и не органичности их, неожиданным сменам амплуа, выразительным жестам. То, что понятно, знакомо, встроено в общепринятые рамки, — уже не личность, а всего лишь индивид, представитель рода; личность представляет только себя — то есть, человечество в целом и разум как таковой. Хаотичность и эклектика — уподобление мертвой материи. Неуловимость духа — как обещание любви, и готовность любить. Игра на публику, прорисовка границ, — превращение субъекта деятельности в ее объект. Незаметные труженики для истории важнее громких имен. Имена — ограничивают. Чему возможно дать имя — уже состоялось; а личность — постоянное становление. Биографии — удел мертвецов; личность — просто есть, и трудится, и любит, — и ее свершения никогда не завершены.

* * *

Ждать любви, готовить себя, искать любовь... Романтические штампы. До того — просто любили, много и по-разному. Почему вдруг сдвинулось? Как обычно, палка о многих концах (или началах). Прежде всего, сама идея любви обрела массовость лишь с приходом Нового времени. Универсальность рыночной экономики предполагает такую же универсальность в духовной сфере — поэтому поисками "всеобщего эквивалента" на стыке веков были озабочены практически все заметные деятели, а скольких не заметили — про то неведомо. С другой стороны, завершение перехода к всеобщему разделению труда — и формальное отделение духовного производства от прочей экономики. В рефлексии это представлено идеей личности, решительно противостоящей миру вещей, пошлой (буржуазной) обыденности, — типаж романтического героя. Олицетворение платоновских абстракций самих по себе.

Отделение (отчуждение) всего от всего — отделяет и любовь от личности, и личность от личности, и любовь от любви. В частности, сама по себе существующая любовь приобретается в рыночном мире как любой другой товар, при наличии достаточного капитала на духовном счету. Ожидание и подготовка — как монетки в копилку; поиск — стремление выгодно вложить капитал. Мы с удивлением обнаруживаем, что в любви один к одному воспроизводится строение всей системы производств — включая как базарный синкретизм, так и классовую структуру, эксплуатацию духа духом, любви любовью. До каких-то пределов — явление прогрессивное; но снос прежних границ не ведет к свободе: на их месте воздвигают новые барьеры, которые придется вскоре сносить — все сначала, еще один виток спирали кризисов.

Как вырваться? Вернуть любовь на землю, дать ей плоть. Никто не сделает нашу любовь за нас — и вместо того, чтобы глупо ожидать подарков от судьбы, надо переделывать мир, привносить в него все, чего нам не хватает. Тогда наше миротворчество отзовется многочисленными резонансами в творчестве других — станет любовью. Не столь важно, в каких формах. Важнее — как раз освободиться от противопоставления одних форм другим, смело перемешивать разложенное по буржуазным полочкам — разрешить всему становиться всем.

В частности, половая любовь будет неотличима от дружбы, от мечты, от истории человечества. Мы не придумываем себе любимых — мы их делаем, разумно: идеальный образ нужен как инструмент для пересоздания тел, и если для воплощения любви одного тела мало — добавим другое; для разных воплощений — разные тела.

Чтобы строить дух — надо работать с материей разной грубости; чтобы придать форму материалу — нужен дух. Любовь рождается в практике любви, а труд любви — выражение духовности.

Завершение эпохи буржуазных революций — отход от романтизма, разочарование во всех и всяких идеалах. Зачем искать то, чего, может быть и нет? Будем смотреть на мир "позитивно": что-то делается — уже хорошо; и незачем докапываться до причин или искать совершенства. Тем самым речь уже не о воплощении любви в наших делах — а о подмене духа телесностью; позитивизм в любви — это животность. Лечить несчастья предлагается отказом от счастья; цветы и звери не умеют радоваться и грустить — такими способностями их наделяют люди. И душа у нас болит — пока в ней жив дух.

Где нет разума — время просто течет, одно сменяется другим. Настроения и моды. Как только в экономике воспроизводятся какие-то элементы ранней буржуазности, романтика на повестке дня. Очередной кризис — жажда позитива. Разумная действительность не зависит от колебаний конъюнктуры: нам не нужно ничего ждать или искать — мы всегда готовы действовать, свободно переходить от одной деятельности к другой. Ограничить можно ограниченное существо; разум никакие барьеры не остановят — он всегда найдет новые направления развития, построит новые дороги. Мы создаем миры — и наши творения создают нас; мы любим — и превращаемся в любовь.

* * *

Проповедники возврата к природе твердят о неразумности любви, ее слепоте, — и выдают это за мистическую необъяснимость, волю богов. Тем самым косвенно признают неразумность классового общества и необходимость его замены чем-то человеческим — и человечным. Идея любви несовместима с эксплуатацией человека человеком — любовь зовет к свободе. Но классовое сознание несвободно — и на место свободы подставляет либо произвол (образ классового господства) — либо случайность, игру стихий (образ раба, полностью зависимого от воли господ, выданной за естественную необходимость). Поскольку изменить существующее положение вещей раб даже не мечтает, ему остается лишь убеждать свою духовность отрицательным образом, как нарочитое лакейство, отказ от сознания, превращение человека в нечто пресмыкающееся. То есть, откат истории становления сознания в даль прошлых тысячелетий — и это называют возвратом к природе. Неразумная критика неразумности не зовет людей в будущее, а тянет в прошлое. На место разума она подставляет хитрость и расчетливость, умение приспособиться, выжить. А потом (вполне резонно) заявляют о несовместимости любви с таким "разумом". Но вместе с рыночными помоями выплескивают и любовь — подменяют ее классовой идеей господства и подчинения, также двояким образом: как судьба и призвание, — любовь представляет самовластное барство; как неразумная стихия, как божество, — любовь символ покорности и унижения. В любом случае, любовь ставят над человеком — и человек становится рабом любви.

* * *

С превращением буржуазии в господствующий класс — обратной стороной и дополнением откровенно рыночных отношений между людьми становятся идеи интимности, скромности, стыдливости, — и вообще, частной жизни. До этого, публично обсуждать личные дела  — ничего особенного, и даже наоборот, излишняя скрытность выходит за рамки приличий. Первый звонок — мода на салонное "изящество", которое заменяет прямоту обыденного языка на (всем понятные) эвфемизмы — объявляя оригиналы непристойными. Громкие скандалы и семейные разборки на всю улицу — есть и сейчас; но воспринимается это уже не как (деревенская) норма, а как выход за рамки, пикантность, которую все осуждают — но не прочь посмаковать подробности в узком кругу. В первую очередь табуируют голое тело — тогда все, что с ним соприкасается, приобретает налет одиозности, предосудительной (но притягательной) вульгарности. Вырастающая из древнейших культов порнография существовала еще в ранней античности; однако лишь восприниматься как таковая стала лишь на фоне буржуазной морали.

Формальные запреты не меняют образа мысли. Церковь тысячи лет воевала с обнаженкой — но в результате нагота не опошляется, а облагораживается, становится символом духовного здоровья. Напротив, сила вытекающего из буржуазного быта предрассудка превращает даже семейный секс в извращение, в душевную болезнь. Почему так? Да потому что меняется экономическое значение воспроизводства тел и (связанных с ними) духовных качеств: вместо единичного человека — единица рабочей силы, явление массовое; поэтому и оценка половой любви исходит из соответствия (или несоответствия) количественным стандартам: разного рода излишества — снижают эффективность производства и затрудняют контроль. С другой стороны, рыночная конкуренция культивирует коммерческую тайну как способ добиться локальных преимуществ; а интим — тоже товар.

Конец XX века — сексуальная революция, выход из подполья и постановка на солидную коммерческую основу. От былой скромности не осталось и следа; эксгибиционизм и поведенческая легкость — это выгодно, и снова властям приходится чисто формально ограничивать разгул (уже опошленного) эроса, без особых успехов. Почему? Да потому что и не было на самом деле никакой интимности: частник живет на продажу, его "личная" жизнь — лишь вложение капитала, и нет в этом никакой свободы. Если выгодно пустить в оборот — не остановят ни мораль, ни право.

Вероятно, когда-нибудь вражда внутреннего и внешнего вообще исчезнет — и тогда никому и в голову не придет от кого-то таиться, что-то скрывать. Но как раз это и позволит уберечь движения духа от вмешательства со стороны: если люди не сравнивают себя с другими, ничем не обмениваются, — им не интересно ни подглядывать, ни обнажать себя.

* * *

Почему плакаты с "красотками" (pin-up girls) — сплошной китч, пошлость, вульгарность? Точно так же, претензии профессиональных фотографов обнаженки на высокое искусство — невыразительны и скучны. Намек можно усмотреть в любительской и коммерческой порнографии: сами по себе откровенные сцены — не возбуждают; наоборот, они скорее вызовут отвращение и внутренний протест против чрезмерности, нелогичности и бессмысленности происходящего. Эротическую окраску порно (а также искусство ню) приобретает лишь при внутренней готовности зрителя расценивать тело как призыв, как явное выражение (знак) собственной мотивации. Не нагота развращает, а наоборот: извращенное восприятие опошляет наготу. Нас тянет к тому, чего мы уже хотим.

Причины извращений — надо искать в строении культуры, в том, как способ производства выстраивает отношения между людьми. Собственность — потребительское отношение к телу; соперничество — источник агрессии. Но есть и другое: жажда творчества открывает духовность в человеческих телах, любовь одухотворяет секс.

Попытки изобразить любовь — обречены на провал. Просто потому что любовь — не напоказ, она в отношениях личностей, где неуместны взгляды со стороны. Телесность привлекательна (сексуальна) лишь там, где она между нами, и нет нужды заботиться об эффектности кадра и углах зрения. Любая постановочность — уже фальшь, трещина в любви, легко перерастающая в пропасть.

Разумеется, отсюда не следует, что искусство должно говорить о любви лишь намеками, и что порнуха (в том числе рекламная) ни для чего не нужна. Сексуальность не в телах — и не в изображениях; она в нас, в той мере, в которой мы в ней нуждаемся. В качестве ссылки — годится что угодно. Девушка с плаката интересна там, где с картинкой связаны какие-то личные обстоятельства, духовное движение — или хотя бы готовность к нему. Постель хороша по любви — а иначе придется под кайфом, когда все тела одинаковы. Можно усмотреть искусство в чем угодно — но вовсе не обязательно при этом речь о чувственном влечении и телесной наготе.

* * *

Можно сколько угодно говорить о вечности духа и продолжении жизни в других телах — современного человека это не убедит: можно принять идею рационально — это не делает ее руководством к действию. Хотелось бы дополнить доводы и мечты чувствами, интуицией — чтобы вырастить убеждения.

Нам трудно представить себе дух отдельно от тела. Мы привыкли обозначать личности телами — это как этикетки с надписями, ценники в магазине. Последнее не только по видимости, но и по существу. Нужда в точных указаниях и ссылках — атрибут классового сознания, диктат рынка: все поделить и обмениваться. Если же одно не отделимо от другого — обмениваться можно только очень условно; возможно, наблюдаемая в наши дни масштабная виртуализация рынка — способ обессмыслить саму идею товарности, начало перехода к обществу без классов.

Но здесь мы о другом: выход из одного тела и вход в другое обыватель представляет как обмен, отделение (отчуждение) от прежнего владельца и присвоение новым. Для привязанной к телу личности это смерть и рождение. Вспоминаем, что товарное производство отделяет производство от потребления: продукт деятельности предназначается не для удовлетворения каких-либо потребностей, а для обмена; то есть, он не нужен производителю — и может оказаться, что не нужен вообще никому (ни сейчас, ни потом). В частности, рождение ребенка, вообще говоря, без надобности его родителям — и только возможность обменять это тело на что-нибудь существенное заставляет обывателей плодиться и размножаться. Меновая стоимость ребенка возникает в силу того, что в его телу можно вселить какую-нибудь личность — чем и занимается классовая педагогика.

В этом примере "переселения душ" проецируемый обществом на тело единичный дух до своего воплощения существовал виртуально, используя тела родителей и многих других (на кого потом будет похожа новая личность), — он присутствовал понемногу во всех, кто вкладывает в ребенка частицу себя, но (прямое или опосредованное) общение обнаруживает нечто отличное от личности каждого из будущих "вкладчиков"; сложенные вместе, все эти отличия и дают еще одного члена общества, новую личность.

Казалось бы, что мешает по той же технологии переселить дух из одного органического тела в другое? Давайте научимся изготавливать (собирать на конвейере) физиологически взрослые тела — и настраивать их таким образом, чтобы в точности (на клеточном и молекулярном уровне) воспроизвести движение бывшего тела (и прежде всего нервной системы); тогда получившееся существо общество официально признает продолжением прежнего: задокументирует факт переселения, запишет его в биографию — и припишет все то, что приписывалось человеку ранее. Вероятно, потребуется какой-то период реабилитации — если какие-то навыки по техническим причинам не восстановятся; но, ведь, и после тяжелой болезни (или травмы) приходится иной раз долгие годы приходить в себя.

Не получится. Что не так? Во-первых, идея точного копирования тела обессмысливает затею: зачем переселяться в то самое, что уже должно умереть? — какое же это продление жизни? Далее, поведение человека определяется не его телом, а тем, в какие условия оно помещено (поэтому одного раба легко заменить другим). Но даже если в точности воспроизвести культурную среду, другое тело будет иначе на нее реагировать, и этот новый опыт никак не связан с прошлой жизнью. Далее, идея "перезаписывания" личности с одного носителя на другой предполагает, что дух сводится к памяти — и других источников самосознания у человека нет. Но это заведомо не так: личность не в прошлом, она в будущем, в том, что человек собирается делать, к чему стремится, о чем мечтает. А это не поддается внешнему наблюдению и не может быть никак зафиксировано (записано в книгу судеб) — просто потому, что этого еще нет, оно только должно появиться; вовсе не факт, общественные ожидания в отношении нового тела никоим образом не совпадают с отношением к старому: как минимум, мы отличаем прежнее от нынешнего — для того все и затеяли, чтобы они различались!

По большому счету все эти "технические" возражения — мелкие недоразумения, которые людская изобретательность может как-нибудь замести под ковер. Принципиальный момент в другом. При обычной социализации детей в проецируемой на тело личности соединяются многочисленные влияния, в неповторимой комбинации, — что мы и называем индивидуальностью. Учитывая всевозможные опосредования, приходим к выводу, что образовательном процессе участвует все общество целиком, — то есть, как и в экономике, (вос)производство духа оказывается изначально общественным. Но тогда социализация нового тела связана с другими общественными влияниями — что неизбежно приводит к иной индивидуальности, и другой личности. Даже если мы запихнем в нее старую память — это будет лишь знакомством с чужим опытом, а вовсе не продолжением биографии.

Математик тут же сделает вывод: исходное предположение приводит к противоречию — поэтому никакого переселения личностей из одного тела в другое быть не может, и мы возвращаемся в старой, проверенной веками сказке о духовности внутри тела, о природности разума.

По счастью, не все помешаны на математике — и есть другая логика. Альтернативный вариант — необходимость такого способа передачи духа от одного тела к другому, при котором никакие иные тела не вовлекаются в процесс и не могут ни на что существенно повлиять. Казалось бы, мы опять противоречим себе: только что говорилось о всеобщности, изначально общественном характере всякой деятельности. Пикантность в том, что духовное производство (в которое, конечно же, вовлекается все человечество) — это не то же самое, что духовность, собственное движение духа. Помимо внешнего взаимодействия людей в процессе производства, существует сугубо личностное общение, не опосредованное никакими внешними объектами: как личности мы общаемся не по поводу чего-либо — мы просто общаемся, мы неотделимы друг от друга, пропитаны друг другом, едины. Это любовь.

И тут вдруг обнаруживается, что переселение одной личности в другую вполне возможно даже в недоразвитой цивилизации — что отзвуками этого кормится искусство, во все времена; но и помимо искусства в широчайших массах бытует неистребимое убеждение в возможности и неизбежности любви — любовь становится судьбой.

Отношение любящих — это и есть то самое исключительное взаимопроникновение, заставляющее каждого из них быть не только собой, но и другим: не просто действовать от имени — а становиться телом другого, одним из способов воплощения. Одно из тел может исчезнуть — дух остается в другом, являет себя через другого. Если я люблю, если я полностью пропитан кем-то, — я не могу перестать любить из-за такой мелочи, как биологическая смерть. Любимый живет во мне — пользуется моим телом; если его любили другие — он остается и в них.

Таким образом, чтобы перейти от одной телесной организации к другой, надо не просто настраивать материю, а полюбить себя в новом теле. Для этого не нужно навороченных технологий, и если люди до сих пор не свободны в своих воплощениях — это, скорее, говорит об их неспособности по-человечески любить — соединять личности воедино, а не предаваться дикостям конкуренции. Собственник — не человек; обмен — не общение. И выращиваем мы в себе личность не для того, чтобы потом обменять какой-то кусочек на порцию чего-то духовного со стороны: нет, мы производим дух не для обмен — и тем более не как товар, — а как нечто непосредственно полезное, из личной надобности (или, если угодно, прихоти); только тогда это может оказаться полезным и другим людям, и обществу в целом.

Открывается необъятный простор для практических выводов. Например: новое поколение продолжает предков лишь в той мере, в которой они достойны любви; с этим связана направленность прогресса, переход к новым уровням духовности — и в конечном итоге к новым способами производства.

Еще мысль: процесс передачи личности другому носителю вовсе не обязательно должен ограничиваться одним телом — и можно намеренно переходить к распределенному состоянию, виртуализировать себя.

Другое направление развертывания — смена неорганического тела. Мы знаем, что личность может оставаться в плодах ее труда — и развиваться за счет переосмысления их в новом историческом контексте. Неорганическое тело, совокупность вещей и общественных отношений, для современного человека весомее биологических случайностей. Если у ребенка отнять любимую игрушку — для него это маленькая смерть, и придется подыскивать замену, в которой сохранятся те же искры духовности. Изменение образа жизни, смена амплуа — частные случаи перетекания духа между телами. Разумеется, в классовом общество такие переходы лишь ограниченным образом духовны; чем разумнее общественный строй — тем шире круг возможностей, а где свобода — там и любовь.

* * *

Поэты и художники творят в состоянии влюбленности — им обязательно нужна муза (какого-нибудь пола, или без оного). Когда искусство становится ремеслом (и тем более профессией) — это сразу заметно: да, мы восхищаемся уровнем мастерства, насыщенностью образов и фактуры, — но не вовлекаемся в чудо и можем использовать продукт лишь в качестве материала и отправной точки для собственного творчества (как минимум, привнося нашу духовность).

В науке и в философии, на первый взгляд, такой связки нет — и кое-кто даже гордится своей отрешенностью от страстей, гарантирующей абсолютную объективность. Позволим себе усомниться: абсолютно лишь то, чего не существует, а объективное ни для кого — это нонсенс. Музы Гегеля и Эйнштейна не похожи на муз Пикассо и Элюара — но у любви много обличий, вовсе не требующих душевного смятения или живой плоти.

Любовь окрыляет и заставляет творить. Отсюда не следует, что творчество невозможно без любви, — но есть подозрение, что это обращение также верно. Всякая рефлексия — открытие себя через умение слиться с другими (в которых мы видим и самих себя); но непосредственное общение одного субъекта с другим, их взаимное становление, — это и есть любовь.

Заблудившийся в физиологических метафорах Фрейд — назвал бы это сублимацией, преобразованием эротических мотивов в мотивы культурные. Дескать, когда очень хочется, но нельзя, — люди находят замену, глушат сексуальность вдохновенностью. По жизни как раз наоборот: выпивка, обжорство, секс, религия, и прочая наркота, — способ заглушить в человеке нечто высокое, человеческое, — что в условиях классового общества зачастую несет лишь страдание. Поэтому и связку рефлексии с телесными влечениями следует понимать как проекцию духа на плоть, обозначение одного другим. Духовность не предполагает какого-то определенного вещного выражения — но осознать свою духовность мы можем только по ее знакам. Рукопись отличается от печатной книги, а электронные версии допускают веер очень разных форматов; тем не менее, мы воспринимаем это как именно эту книгу. Любовь проявляется в любых формах творчества — но это всегда творчество, пересоздание мира.

К сожалению, далеко не всегда люди умеют дополнить творчество сознанием его истоков. Когда это есть — человек разумен. Когда нет — муза страдает, и может погибнуть. Между — бесконечность оттенков. Но даже в страдании любовь остается любовью — и любят нас наши музы, и терпят наши чудачества, не потому, что мы хороши, а потому что нельзя быть человеком без любви.

* * *

На каждом шагу слышим: цивилизованный мир, дескать, не придает значения половой жизни — а для архаического сознания это откровение, осознание собственной природы, взлет к вершинам духа... Кто не архаический — тот питекантропам в подметки не годится, и гнить ему в компосте капитализма до скончания чьих-нибудь веков.

Не знаем, как у питекантропов было с подметками, — но на данный момент вымерли именно они, а человечество потихоньку притерпелось к ужасам цивилизации. Включая официальные и доморощенные нормы секса. Даже в самые карнавальные дни большинство предпочитает не светиться органами на публике — и порнуху смотреть в интимной обстановке. Хотя общественное мнение уже почти приучили к такой половой свободе, которая предшественникам по эволюционному древу и не снилась: однополые и многополые тусовки, свопы, оргии, трах в санузлах, на лестничной клетке или на столе в офисе... Тем не менее, считается, что такой секс — всего лишь полезная разрядка, вроде как поделиться косяком — или сходить к мессе. Нет того мистического привкуса, от которого тянет поскорее приобщиться к богу. А в старые времена...

Разгул животности по святым дням (включая развязанность ниже пояса) — не просто так! Это своего рода тренинг, наработка навыка вхождения в экстаз. Упоение — рука об руку с опьянением. Больше оргазмов, совместных и разных! Предполагается, что потом, на трезвую голову, миряне лучше поймут проповеди о райском блаженстве: интуитивное представление уже есть — остается чисто количественно прибавить. В качестве бонуса — горькое похмелье: натворили дел — теперь остаток жизни расхлебывать... Надо же быть таким скотом! А чем меньше мы уважает себя — тем больше уважаем начальство. Но самое главное — что после веселого праздника люди не любят людей, не видят в них ничего кроме психованной плоти — и говорить о любви возможно лишь в отношении к богу (или его наместникам на земле). Подлая тварь навеки разлучена с возвышенной духовностью — и должна довольствоваться крохами с божьего стола, карнавальными страстями. Это лишь имитация соединения с божеством — детская игрушка; повзрослеть нам дано, в лучшем случае, после завершения всех игр.

Но задумаемся: в чем состоит это пренебрежение плотскими утехами, в котором обвиняют цивилизацию — а уж тем более то, что придет ей на смену? В том, что мыслит (и чувствует) человек уже не в границах биологического тела — а в масштабах вселенной. На этой шкале животный метаболизм (включая репродуктивные действия) — ничтожно малая точка (хотя, разумеется, каждой точке найдется достойное место). Более того, человек начинает осознавать свою способность менять мир — и делать его еще многообразнее. Что круче: дарить любимой миры — или плевочки спермы? Когда нас после этого уверяют, что секс есть выражение подлинной возвышенности в человеческой природе, исток религиозного экстаза, — мы ткнем в морду этим диким богам образчики нашего творчества, по сравнению с которыми меркнут любые мифы! Хотите притормозить, навек подчинить плоть старинным позывам и карнавальной наркоте? Не выйдет! Да щекотка иногда бывает приятной — но было бы странно получать удовольствие только от щекотки, забывая о неисчислимости прочих радостей (хотя бы и не санкционированных властями).

С другой стороны, кто сказал, что любовь — всегда радость? Быть может, она и дана нам для того, чтобы мы осознали возвышенность светлой грусти, драгоценность неудач, — чтобы трагизм истории вел нас в будущее, а не назад, в пещеры. Светлые мгновения нужны, чтобы освещать бездну:

Даже теряя солнце, мы сохраняем его свет. Поповская карнавальность вывернута наизнанку: не от дикости к божеству — а от одной вершины к другой, — а между ними океаны духовности. Разум не для того, чтобы спать в загашниках — и пробуждаться, когда встряхнут вопиющей неразумностью. Сидеть в болоте ожидая очередного праздника — не та перспектива; нам, пожалуйста, наоборот: чтобы каждое мгновение стало праздником (светлым и в слезах), а века прозябания — в утиль. Мы в мире не для того, чтоб ублажать плоть — и начальство. Не карнавалами измеряется историческое время, а трудовыми свершениями. В которых и плоть, и любовь.

* * *

Влюбиться в компьютер? Почему бы и нет?

Конечно, есть варианты. Влюбленный в вещь — любит не вещь, а стоящий за ней идеальный образ человека-творца. Иногда этот образ обретает плоть и кровь — проекция идеала на человека телесного; например, любительница музыки может по уши влюбиться в хорошего музыканта — но не факт, что иллюзия не рухнет при более близком знакомстве: любовь универсальна, распространяется на мир целиком, — и образ любимого предполагает многое из того, чего в проекции нет (музыкант или поэт в быту бывает совершенно несносным — и терпят его лишь поскольку иных носителей образа под рукой нет).

Точно так же, влюбленному в свое дело — оно дает представление о тех людях, которых ему хотелось бы любить, с кем тянет общаться. Всякая деятельность общественна; но производственное взаимодействие отличается от духовного единства, переплетения личностей. Великая танцовщица, быть может, никогда не найдет достойного партнера — но она отыщет его черты в каждом, когда получается танец, — поделится духовностью со всеми.

Компьютеры понемногу дорастут до личной свободы — чтобы не ждали от них выполненной работы, а принимали как есть, со всеми неожиданностями и странностями, с тараканами в процессорах. Тогда личностное, духовное отношение к компьютеру — в порядке вещей. Впрочем, такие существа, вероятно, уже и не стоило бы называть компьютерами; с другой стороны, в рыночной экономике большая часть человечества про свободу ничего не знает — и вынуждена оправдывать оплачиваемые ожидания. Иной раз логичнее полюбить домашнюю зверушку, чем прочих членов семьи. Но любовь не ищет достойных — она их делает. И если мы любим компьютер — значит, и компьютеру есть кого любить в нас.

* * *

Дикие детеныши: чуть что увидят — сразу же схватить. Та же манера у взрослых: заграбастать, присвоить, отнять... Этих взрослых умиляет детская непосредственность — откровенная дикость.

Когда разумный человек видит красоту — ему важно это сберечь, сохранить, — чтобы можно было поделиться с другими. Не может всеобщее никому принадлежать — оно для всех.

Красота в клетке — увядает, превращается в уродство. Говорят, что термоядерный реактор — это маленькое солнце; неправда! — солнце только там, где весь мир вокруг него, и можно освещать бесконечность. Так же любовь: ее не удержать взаперти.

* * *

Слишком много разговоров о "чувственности" в любви — о ее "телесности"... Дескать, без этого любовь неполноценна — и гаснет. Совершенно в духе эмпирионатурализма, подкрепляют ссылками на эксперименты по сенсорной депривации: тогда и моторика стремится к нулю, и реальность расплывается в галлюцинациях... Но человек не для того, чтобы перерабатывать одно вещества в другие по встроенной программе! — и если что-то начинает зависеть от уровня метаболизма, у общества явно проблемы с универсальностью деятельности: тела убивают свободу.

Разумно — управлять метаболизмом, ускоряя и замедляя его в соответствии с намерениями. Мы делаем свое дело — а тело обязано слушаться. Для этого мы ставим его в такие условия, чтобы у него не было другого выбора. Но у личности не может быть без вариантов — и тела ей не указ. В том и прелесть любви, что она у всех разная: у кого-то, да, телесная; у другого совершенно неземная... Опять же, не всегда и всюду — а при случае и под обстоятельства. Всерьез принимать каноны каких-то теоретиков (особенно буржуазных) — надо совсем лишиться разума.

Нас призывают привести наше я в соответствие телу — якобы, ко взаимному удовольствию. Но человек не для удовольствий (и ни для каких-либо иных природных движений). Если ему по роду занятий надо вступить в конфликт с телом — он этого не испугается. Потому что его настоящее тело — это не кусок мяса, а явление культуры, совокупность очень многих тел в их общественной взаимосвязи. Одни компоненты этого (собственно человеческого) тела служат орудиями настройки (окультуривания) других — и чем шире арсенал доступного, тем человек разумнее. Человек не представляет для общества свое тело — он представляет каждому из своих тел все человечество и мир целиком. Поэтому человеческое я возникает лишь там, где человек умеет отделить себя от тела, осознать свою духовность, — и тогда уже использовать тело как любую другую вещь, для творчества, для пересоздания мира.

Послушать апологетов телесности — мы должны все время иметь любимых перед глазами, слушать, нюхать и щупать... А иначе — сенсорная депривация!

У разумных существ — любовь, собственно, и начинается там, где нам уже не нужны посредники — и мы духовно неразделимы, мы всегда вместе, независимо от состояния (или даже существования) тел. Этого нет ни у каких животных — и этого не дано высокооплачиваемым политтехнологам: они никого не любят — и не могут полюбить даже деньги.

* * *

Духовность чужда публичности. Зачем духу заявлять о себе — когда он присутствует сразу и везде, когда он и есть то самое, что соединяет мир (и человечество) в одно целое?

Стремление продемонстрировать свою любовь, "доказать" ее — знак отсутствия любви. Когда флагелланты истязают себя во имя любви к богу — они не делают это незаметно, в укромном уголке (чтобы не мешать другим по-своему общаться с тем же богом), — нет, они выставляют свою набожность напоказ, что вызывает (в частности, у церковного начальства) резонные подозрения; неудивительно, что секту хлыстов поспешили прикрыть. Но официальная церковь ничуть не лучше: там тоже хватает показухи, единственное назначение которой — изобразить приверженность конфессии (а вовсе не искренность веры).

В любви человек свободен — для него нет богов, и никакое начальство ему не указ. Да, влюбленные могут тешиться излияниями чувств и радовать друг друга знаками внимания; это игра: они прекрасно знают, что не в этом их любовь — и что всякая ритуальность губительна. Кто любит — не может требовать любви. А как мы будем вместе — касается только нас.

* * *

Если я люблю — я не только воображаю любимого человека, как любят кричать эстетствующие буржуи; он проникает в меня — и я становлюсь им. Классовому сознанию, видящему вокруг лишь добычу или конкурентов, такое трудно представить — но на то и любовь, чтобы выучить зверушек на людей!

* * *

Иногда любовь осознается лишь задним числом, в форме совести. Когда слишком поздно — и прошлое не изменить — а будущего нет. Возможно, это не самый разумный путь к любви — но лучше хотя бы так, чем тонуть в бездонной животности. У кого есть совесть — у того и в заблуждениях было нечто достойное любви.

* * *

При всем взаимопроникновении, сценический образ отличается от актера — и только очень неразвитой сознание их путает. Иногда (особенно в балете) мы можем вообще абстрагироваться от театра — наслаждаться театральностью как таковой, и ходим на любимого актера, в каком угодно спектакле.

Точно так же, обнаженная натура в искусстве не сексуальна — она лишь представляет образ пластикой тела. Эротические нотки можно использовать для большей рельефности — а можно предоставить публике досочинить по ее образу и подобию.

Эротика в любви — дает еще одну степень свободы, возможность поиграть образами, добавить неоднозначности и мерцания. Если это разумно (уместно, умеренно...) — почему бы и нет? Далекую от пола любовь допустимо расцветить телесностью — а секс возвысить до всей вселенной. Глупо каждый раз воспроизводить то, что удалось однажды; было бы скучно все и всегда сводить к одному.

* * *

XX век представляется сплошной сексуальной революцией — и однако до сих пор (у женщин и у мужчин) господствуют обывательские представления о "женской природе", которая, якобы, предназначила женщину принадлежать мужчине, рожать детей и нянчиться с ними, — и ограничивать личные интересы (и творчество) заботами о своей внешности (опять же, в интересах коммерции). Буржуазное воспитание вбивает в каждого с малолетства полный комплект предрассудков — и в результате (вдруг!) оказывается, что успехом у женщин (что бы под этим ни понимать) пользуются мужчины вполне определенных типов. Что, конечно, не отменяет индивидуальности предпочтений — и на загадке женского выбора издревле спекулирует мировая литература. Но в массе явно лидируют три основных категории.

Первая — самцы, воплощение откровенной животности и силы (физической или половой). Очевидно, в них персонифицированы власть и экономическое господство мужчин — и "завладеть" таким столь же заманчиво, как похвастать общественной весомостью господ в кухонных разговорах лакеев.

Вторая — инфантильные, капризные, эгоистичные, — которых надо опекать и беречь (прежде всего от них самих). Тут выпирает уродство классового общества, которое перекладывает воспроизводство тел на семью — а в семье, как обычно, отдувается слабейший.

Третий вариант — красавчики, романтики и артисты, которым их собственная персона интересней дамских прелестей. Таких женщины, по сути, воспринимают как женщин — и эротические моменты влечения близки к тому, что Фрейд называл "автоэротизмом".

Сразу вспоминаем, что тот же Фрейд задумывался о механизмах мужского интереса к женщине — и обнаружил практически те же три фактора (взятые с мужской стороны): готовность женщины отдаться полностью и без остатка, ее "природная" слабость и необходимость мужской опеки, плюс красота и самодостаточность, которые, с одной стороны, привлекают конкурентов — но также гарантируют безразличие живого товара ко всем претендентам кроме одного "избранника" (кто уже внес, как минимум, задаток — и готов расплатиться сполна). Конечно, "аналитические" реконструкции (фантазии психотерапевта) не следует принимать всерьез: взаимоотношения полов (поскольку они экономически — а не физиологически — различны) регулируются культурными предписаниями — и только ими; сексуальность (как и любую физиологию) нетрудно направить в нужное русло путем помещения организма в такие условия, в которых он просто не сможет вести себя иначе.

Заметим, что все три предпочтения сочетаются в одном человеке — всегда, а не только у невротичных мужчин (как полагал Фрейд). Быт задает контекст, в котором что-то выходит на первый план — но не может обойтись без остальных компонент влечения. Половой рынок играет на все тех же трех инструментах — вводит в моду те или иные пикантные комбинации. Например, во Франции со средних веков бытует вульгарное представление о сладострастии арабов — и в моду вошли арабские певцы с характерной "масляной" физиономией; своего рода сочетание первой и третьей категорий.

Но нам-то играть в коммерческие игры интереса нет — и вывод делает другой: пока в обществе возможны модные типажи — с любовью в нем не все ладно, ибо любовь никогда не следует проторенными путями, ищет той самой необыкновенности, без которой не смог бы существовать мир. Мы не можем выскочить из нашего мира в какой-то другой, и мы следуем пошлым обычаям, — но примеры любви будем искать там, где люди освобождаются (хотя бы ненадолго и хотя бы в мечтах) от привычки быть "как все" — и становятся друг другом.